Конечно же, он понимал, что по законам военного времени за убийство, совершенное военнослужащим, положено суровое наказание. Он был лишен всяких надежд, и все же именно это и решил использовать Коробов. И потому прежде всего следовало добиться, чтобы Скирдюк отступил от своей легенды — о трагической любви к равнодушной Наиле. И не торопясь, нанизывая на логический стержень собранные за это время факты, Коробов нарисовал сейчас перед угрюмо слушающим его Скирдюком следующую картину. И в самом деле, Наиля не любила Скирдюка. Уступила мимолетному женскому порыву — от одиночества, от тоски по мужскому вниманию, ласке. Но как раз поэтому вовсе не собиралась она уходить вместе с ним из жизни, подобно госпоже Моро и ее возлюбленному Эмилю. Пожелтевшая книжечка, Наиля возможно перечитала ее не раз, понадобилась Скирдюку всего лишь для инсценировки, шитой белыми нитками. Кстати, сам Скирдюк опроверг свою версию еще на первом допросе, когда кричал, страдая, что Наиля была холодна с ним. К чему же было ей соглашаться на крайний выход? Нет в этом логики, и потому лишний раз факты убеждают, что убийство — именно так! — готовилось тщательно и заранее. Правда, план свой Скирдюк изменил. Сперва он хотел отравить Наилю, усыпить ее большой дозой люминала (Способ среди женщин-самоубийц распространенный. Тут Коробов предъявил заключение химиков). Тогда со Скирдюка, были бы, как говорится, взятки гладки. Почему же отказался Скирдюк от этого намерения своего, которое, осуществись оно, возможно позволило бы ему уйти от прямой ответственности? Коробов был убежден, что Скирдюк начнет сейчас же отпираться, однако арестованный, все так же глядя в пол, сообщил глухим голосом: — Порошки у меня Нелька сама просила. Спать ночами не могла — маялась, а утром ей на смену. — Неправда это, Скирдюк. Следов снотворного в крови убитой не обнаружено, а концентрация люминала в кружке была очень высокая. Значит все шесть порошков сразу в ней и растворили. Человек, который желает просто уснуть и проснуться вовремя, так не поступает. Доза была, несомненно, смертельная, однако пить Гатиуллина не хотела, а вы настаивали. Она сопротивлялась, вы заставляли ее пить насильно (потому и расплескалась вода, остались на полу лужицы), она начала кричать, и тогда... Скирдюк вскочил, дико вращая глазами, и растопырил пальцы, явно намереваясь схватить Коробова за горло. Невольно рука легла на пистолет, но Коробов сдержался. — Перестаньте ломать комедию, Скирдюк! — прикрикнул он и нажал на кнопку звонка. Вбежал конвоир. Скирдюк уперся ладонями в стену, бодал ее лбом. — Застрелите! — хрипел он. Продолжать допрос было бессмысленно. — Вот негодяй! — Гарамов бурно переживал рассказ Коробова. — Ты же имел право оружие применить. — Зачем? — несколько раздраженно возразил Коробов. — Чтоб убрать единственного человека, который может хоть какой-то свет пролить на это дело? Гарамов скептически пожал плечами. — Так уж и прольет тебе свет этот тип... И на что проливать? — Ты, между прочим, тоже помог ему, Аркадий. Дернуло тебя расспрашивать у Скирдюка, не было ли в роду у него ненормальных. Подсказал ему ход. Кривляние у него не получилось, я ему это быстро доказал, тогда он решил изображать буйного. Они возвращались из штаба училища, откуда звонили полковнику Демину. Демин разрешил продолжать следствие, но потребовал, чтобы Скирдюка направили на психиатрическую экспертизу. Просил, однако, опять, чтоб поторопились; хотел вызвать Коробова на собеседование, но Лев Михайлович доложил, что хочет собрать еще некоторые дополнительные данные, а уж потом доложить Демину дело Скирдюка. — Я и теперь уверен, что застрелил он эту татарочку только по глупости, — упрямо вел свое Гарамов. — Ну, а этот, как мы называем, особый интерес Скирдюка к объектам, имеющим военное значение? К лаборатории, к новой оптике? Ты полагаешь до сих пор, что дам своих он выбирал произвольно, руководствуясь только симпатиями? Ну, Зина Зурабова или медсестричка эта — предположим. А Тамара? Что в ней-то привлекательного? Или — в той же Наиле? — Скажу откровенно, — с трудом сознался Гарамов, — иногда я согласен с тобой. И все-таки чаще делаю вывод, что Скирдюк этот — обыкновенный мерзавец или псих. А «Невская» лаборатория, прицелы, — все это могут быть и совпадения. Возьми сейчас любого человека, первого встречного, и окажется, что он тоже имеет какое-то отношение к военной тайне. Подумай еще раз, Лева: может Скирдюк и в самом деле в раж вошел? Понимаешь, все перед ним стелются, а одна вдруг в морду плюет, к тому же — далеко не самая красивая... Но Коробов вел свое: — Жаль, невозможно проверить, как он там у своей вдовушки в оккупации жил. — Ничего, недолго осталось. Сводку сегодня слышал? — Еще бы! Триста тридцать тысяч окружено! Вот они где хлебнут наконец за все наши горести! Несколько минут они, отвлекшись от Скирдюка, оживленно обсуждали последние новости со Сталинградского фронта. — Увидишь, Лева, через два месяца всю Украину освободим! — блеснув глазами, заключил Гарамов. — Может и так, но нам с тобой — распутывать узел здесь. Это сейчас самое главное — узнать, кого или чего он так опасался? — Думаешь все-таки, он агент и у него связь была? — Предполагать это мы обязаны. Задача — проверить. — Как? — Гарамов резко вскинул руки. Жест, означавший недовольство, даже отчаяние. — Наверняка нет у него никакой связи! Нет, понимаешь? Будь здесь резидент, разве позволил бы он Скирдюку поднять вот такую пальбу и демаскировать себя? — То-то и оно! — Не понимаю тебя, — искренне признался Гарамов. — Я и сам пока — в потемках, но полагаю, что поведение Скирдюка связано с его страхом. Этот страх — сильнее смерти. Потому он пытался броситься с моста, потому просится скорей к стенке, потому и меня провоцировал, когда накинулся во время допроса. Он запирается, наверное, все-таки не потому, что изменить чему-то не хочет (мы с тобой наблюдали не раз, как самые матерые агенты раскрываются). Это у него — тоже от боязни. — Чего? — иронически спросил Гарамов. — Что может быть хуже расстрела? — Теоретически — многое, но не станем философствовать. Надо попытаться получить дополнительные факты у свидетелей. Вообще-то Скирдюк при всем своем, как можно было решить с первого взгляда, любвеобилии и щедрости, был на самом деле то ли нелюдимым, то ли прижимистым, если верить его сослуживцам. «Выпивать с тобой садится, обязательно колбасу на две пайки разделит: себе получше, тебе — ту, что с хвостиком. А если кто случаем заглянет, Скирдюк сразу все, что на столе, газетой закроет», — сообщил еще на самом первом допросе веснушчатый надутый писарь Лыков. Повар Климкевич на жадность Скирдюка, по понятным причинам, обращал меньше внимания. Его задевало иное: «Просишь его, бывало: давай, Степан, посидим у тебя компанией. У тебя ж девчат знакомых много, пусть какая и для меня пригласит одну. Не обязательно, чтоб что-то такое сразу, но просто время провести, чтоб веселей... Он — ни за что». Впрочем, с этими двумя Скирдюк хоть как-то общался, а ездовой Алиев, морщинистый, с длинными запорожскими усами, рассказывал обиженно: «Например, в Ташкент продукты получать едем, три часа — туда, три часа — обратно, он даже одно слово говорить не хочет. Я что скажу, он сам молчит, как вроде не слышит совсем. Лошадь и то лучше: по-хорошему говоришь — радуется, на тебя смотрит. Скирдюк (Алиев произносил по-своему — Скирдык) — никогда. Я так сразу понимал: паразит!» Отпуская этих свидетелей, Коробов просил их припомнить и даже записать все, что относилось к Скирдюку, даже самые на их взгляд малозначительные мелочи и подробности. Верный своей военной должности Лыков исписал затейливым писарским почерком три страницы и положил их на стол с некоей важностью, свойственной ему вообще, поскольку он, как легко было догадаться, мнил себя человеком, близким по роду службы к начальству куда более высокому, нежели какой-то капитан, пусть даже — из «Смерша». Коробов быстро пробежал глазами показания Лыкова, однако всего лишь одно место привлекло его внимание. «Со стороны Скирдюка мною было получено недавно предложение оформить командировочное предписание на имя одного неизвестно лично мне младшего лейтенанта. При этой просьбе Скирдюк сильно волновался, объясняя ее тем, что обязан выручить товарища, с которым подружились в госпитале в Ташкенте. По словам Скирдюка, этот товарищ попал из-за него в нехорошую историю. Он вроде бы дал Скирдюку свою планшетку, где находились деньги и документы с тем, чтобы Скирдюк приобрел для него на базаре вина и закуски, а Скирдюк, находясь в нетрезвом состоянии, забыл эту планшетку, сам не помнит где. Деньги он вернул младшему лейтенанту свои, но тот требует командировочное предписание, поэтому Скирдюк ко мне и обратился, зная, что у меня по долгу службы хранятся в сейфе различные бланки. Хотя во время упомянутой беседы, находясь в гостях у Скирдюка, я тоже был сильно выпивши, однако нарушать инструкцию категорически отказался и объяснил Скирдюку соответствующие пункты, он же в ответ разозлился, начал попрекать, я, мол, плохой друг, а потом начал уговаривать, чтоб я забыл про этот разговор. Он вроде бы только хотел взять меня на пушку — проверить настоящий я товарищ или нет. Вообще он был чудной какой-то всегда, и потому я подумал, что это — правда. В чем и расписываюсь». — Фамилия того младшего лейтенанта? На веснушчатом лице Лыкова впервые мелькнула виноватость. Он пожал плечами: — Разве ж я предполагал, что оно понадобится? Да и пьяный был очень. Коробов не стал его упрекать. Он попросил: — Постарайтесь вспомнить хоть приблизительно: на какую букву начинается или какая — по национальной принадлежности? Вы же представляете хоть примерно — русские оканчиваются на «ов», армянские на «ян», польские — на «ский». Как писарь вы же не раз с этим сталкивались? — Конечно, — Лыков попытался возвратить себе важность, однако почесал пальцем залысину на лбу. — По-моему, если память не изменяет, какая-то непонятная, скорее всего — азиатская. — Он даже начал размашисто с завитушками выводить на листке какие-то фамилии, но видно было, что только запутывает себя этим. — Знай, что кому-то это нужно будет!.. — опять повторил он, сокрушаясь. — Да я даже записать ее не пожелал. Отказался наотрез — и все. — Ладно, Лыков, — уступил Коробов, — идите, но постарайтесь все же припомнить. Писарь вскочил, вытянулся, по-штабному лихо откозырял и повернулся кругом. — Так, так, — произнес вслух Коробов, когда писарь вышел. Он уже чувствовал, что, как он называл это про себя, «разгадка виляет хвостиком», но вот как ухватиться хотя бы за кончик его! Скирдюку понадобилось командировочное предписание. Зачем — догадаться нетрудно. Стоп... Коробов даже вскочил, боясь упустить мелькнувшую догадку. У него была привычка, казавшаяся тому же Гарамову, к примеру, чудачеством: по непонятному внутреннему побуждению вдруг заинтересоваться при допросе вещью или обстоятельством, которое, кажется, никакого отношения к делу не имеет и никогда иметь не будет. И у Зурабовых, когда и он, и Зина уж изрядно устали от разговора о Скирдюке, обратил внимание на небольшую фотографию, которая стояла на тумбочке: худощавый парень в мешковатой гимнастерке с кубиками на отложном воротничке напряженно смотрел в объектив. «Назарка это, — Зина вздохнула, перехватив взгляд Коробова. — В вещах его осталась карточка. Хотел, видно, девчонке какой-то подарить, там даже надпись есть, вот, посмотрите: «Храни копию, если дорог оригинал». Не успел», — Зина на миг пригорюнилась. «А кем он вам приходится?» — спросил Коробов. Она грустно поправила: «Приходился... Брат сводный. Умер в госпитале. В Ташкенте». Решение было принято без колебаний: получить у прокурора ордер и ехать к Зурабовым. Открыла мать, уже знакомая Коробову, несколько манерная женщина, по всему видно из сельских, но вот уже многие годы играющая городскую даму в ее представлении. Она и теперь манерно запричитала, мол, в доме у нее ужасный беспорядок, неудобно перед интеллигентным человеком, что подумают о ней; однако, едва Коробов предъявил ордер на обыск, лицо женщины вмиг стало растерянным и жалким. На капитана устремила бегающий обеспокоенный взгляд, ни дать ни взять — перекупщица с черного рынка. — Да нечего у нас искать, — запричитала она по-бабьи, — ей-богу, все на виду, живем, от людей не прячемся, все, что есть — своими руками, своим горбом... Никишин и два конвоира стояли у порога. Рядом с ними уже топтались соседи-понятые: пожилой человек в войлочной шапке и женщина, держащая за руку ребенка. — Прежде всего покажите все вещи, принадлежавшие Скирдюку, вплоть до мелочей, наподобие карандаша или зажигалки, — попросил Коробов. Хозяйка несомненно опасалась чего-то иного и заметно было, что от сердца у нее немного отлегло. С чрезмерной поспешностью сняла она с вешалки китель, с шумом вытащила из-под шкафа фибровый чемодан и с готовностью распахнула его перед Коробовым. В чемодане оказалось два отреза: отличное офицерское сукно и коверкот. Под ними лежало четыре хромовых заготовки на сапоги и сложенные стопкой, остро пахнущие подошвы, тоже — новые. Всему этому в военную пору цены не было. Коробов отметил это про себя, однако волновало его сейчас иное. — Письма, бумаги? — нетерпеливо спросил Коробов, убедившись, что карманы кителя пусты. — Ничего такого не было, — она, кажется, говорила искренне, — вот только это и принес он к нам, глаза бы мои его не видали. Сколько же раз наказывала я Зинке: не водись ты с ним, добром не кончится. Так разве ж наши детки слушаются нас!