— Чтоб вдвоем — в два раза быстрей, а не наоборот. Понятно? — За женщин надо браться, за женщин! — Гарамов, желая как можно скорей доказать Коробову несостоятельность его предположений, уже выписывал из дела адреса. — Как раз тот случай, когда надо именно — шерше ля фам. — Действуй, Аркадий, — легко согласился Коробов. — И я тоже познакомлюсь поближе с одной, с Зиной-диспетчершей, как ее Суконщикова назвала. Он узнал, что Зина сменилась с дежурства еще утром, и пошел к ее дому (Зина жила с родителями в особнячке под горкой) пешком, чтобы не привлекать внимания соседей. Открыла молодящаяся женщина. Волосы ее были закручены мелкими колечками. Следом за ней показалась в дверях и сама Зина, с томными большими глазами и нежным ртом, девушка из тех, кого считают хорошенькими. Коробов назвался и был поспешно впущен в дом. По военным временам жили здесь обеспеченно. На овальном столе, накрытом толстой скатертью с тяжелой бахромой, стояла ваза, в которой горкой были насыпаны конфеты, вокруг валялись цветные обертки и яркая фольга. На блюдах лежали яблоки, груши и гранаты, печенье и ломти торта. Перехватив взгляд Коробова, хозяйка мигом убрала чайную посуду и все, что было на скатерти, и ушла на кухню. Коробов, как он и просил о том, остался вдвоем с Зиной. Несомненно, она ожидала, что история со Скирдюком, о чем, конечно же, были все наслышаны, как-то коснется и ее, и потому визит человека, назвавшегося военным следователем, не испугал. — Что, расстреляют теперь Степана? — как-то по-деловому справилась Зина, когда Коробов сообщил ей о цели своего прихода, о которой она и сама догадывалась. Тон был едва ли не безучастный, и все-таки из подведенных глаз Зины не потекли, а брызнули слезы. Она быстро взяла себя в руки и начала ровным голосом, не торопясь, рассказывать о том, как катались они со Скирдюком на мотоцикле («Иногда до самого Акташа доезжали...»), как потом начал Скирдюк захаживать к ним («Но только не подумайте: со мной он ничего такого себе не позволял. И потом — папа у нас кавказец, человек строгий. Всегда только при нем сидели. Ну, пили чай, иногда — чего покрепче. В карты играли. Степан тут самого чёрта обставит»). Папаша по фамилии Зурабов был экспедитором холодильника на железнодорожной станции, следовательно, его со Скирдюком связывали и деловые отношения. Однако сейчас внимание Коробова было отвлечено иным. Он слушал Зину, а сам все заглядывал в приоткрытую дверь. Зина прервала себя. — Это степанов китель там висит, — все так же спокойно сообщила она, — он уже и вещички свои кой-какие к нам перенес. На май расписываться собирались. Так и вышло бы, когда б не швабра эта, не Нелька задрипанная, — Зина коротко вскрикнула, будто наткнулась на острие, и помотала головой, успокаиваясь. Халат на ее высокой груди распахнулся, но она не замечала этого, хотя Коробов и отводил деликатно глаза. — Давно началось у него это, с Гатиуллиной? — Шут его знает! — зло ответила Зина. — Он же, Степан, вообще по натуре дурной. Шатун. То с ремесленницей какой-то крутил, то с медсестрой из военного госпиталя. Я обижалась, конечно, как узнаю про что-то такое — пла́чу, а папаша успокаивал: все, говорил, так в молодости. Пройдет. Баловство кончается, жена остается. И тут Коробов спросил намеренно жестко: — Вы что, не знали, что Скирдюк давно женат? Что у него и ребенок есть, мальчик, Миколкой зовут? Семья у него там, на временно оккупированной территории. У Зины отвердели губы. — Не может быть, — произнесла она с трудом, — это вы нарочно... — Вот — выписка из личного дела. Можете в этом месте прочитать сами. Кроме того, очную ставку устроим вам. — Мразь!.. — выдохнула Зина. Видно, она была оскорблена сейчас до глубины души. — Записывайте! — она решительно повернулась. — Если вам это нужно. Нужными, впрочем, оказались всего лишь два обстоятельства, которые Коробов выделил из длинного путаного рассказа Зины Зурабовой. Скирдюк в последнее время не мог избавиться от непонятного для Зины страха. Зина предполагала, что, возможно, в городе объявился кто-то из родственников Наили, может, брат или дядя, и преследует Скирдюка за связь с Наилей. И еще. Хотя она, как утверждала, не могла простить Скирдюка и даже вещи его собиралась выбросить, ловила все же, как каждая оскорбленная в своих чувствах женщина, любое слово о сопернице. Потому она и узнала от телефонистки, что за несколько дней до убийства к ней на коммутатор приходила Наиля. Звонила оттуда какому-то военному начальству. Просила, чтобы ее приняли для важного разговора. «Я все расскажу сама...» Разумеется, Зина по-своему истолковала это «все»: Наиля, очевидно, захотела, ледащая, чтоб Скирдюка заставили жениться на ней. Нашла средство, негодяйка! Коробов, однако, рассуждал иначе, тем более, что, сопоставив даты, он убедился: Наиля Гатиуллина, так и не дозвонившись до начальства, ушла на смену. Ночью она была убита. Гарамов встретил Коробова радостным восклицанием: — Все! Передаем дело прокурору, а сами — нах хаузе. К выводу этому он пришел после допроса девушки из ремесленного училища. Звали ее Тамара, судя по виду ей было гораздо больше указанных в паспорте шестнадцати лет. Очевидно, в детдоме, куда она попала ребенком, возраст ее определили неправильно. В своем объяснении Гарамову Тамара написала: «Степа любил револьвером баловаться...» — Ты понял? — блестя глазами, радуясь успеху, спросил Гарамов. — Он же психопат типичный. Мания убийства у него. Я уверен, экспертиза подтвердит это на все сто процентов! Коробов однако не разделял его восторгов. — Скажи, что тебя, наконец, в таком случае убедить может? — уже в некотором раздражении спросил Гарамов. — Ну что ж. Допустим заодно, что у Скирдюка еще и мания преследования, — и Коробов открыл то место в показаниях Зины Зурабовой, где было записано: «Так Степан был вроде не трус. Один раз мотоцикл испортился на дороге за городом, к нам двое пьяных пристали. Степан с ними обоими голыми руками справился. А тут, перед Новым годом особенно, стал прямо трусливый какой-то. Про таких говорят: своей тени боится. Чуть смеркается, он уже из дому не выйдет...» — Конечно, — подхватил Гарамов, — явная шизофрения. Стремление к убийству — от постоянного страха. — Что же, он и Гатиуллину боялся? — Больному неважно, кто перед ним: бандит или слабая женщина. Коробов молчал. — Скажи, что тебя все-таки мучает? — продолжал наступать Гарамов. — Ну, а интерес к тому, чем именно занимается в своей лаборатории Наиля? Даже у недалекой, по всему судя, Суконщиковой это вызывает кой-какие подозрения. Ты полагаешь, что и подобное любопытство по отношению к тому, о чем знать посторонним не положено, тоже — от шизофрении? Теперь умолк Гарамов. — С женщиной надо же о чем-то трепаться, — хмыкнув, возразил он. — Видишь ли, Аркадий, отправить сейчас Скирдюка на психиатрическую экспертизу, значит дать основание к тому, чтобы он замкнулся окончательно. В интересах ли это нашего следствия? Тем паче, что я убежден: экспертиза даст ответ отрицательный, а Скирдюк — это субъект не простой — с заключением не согласится и будет играть невменяемого, с которого, как тебе известно, взятки гладки. — Коробов старался говорить как можно спокойней, но Гарамов при этих словах почему-то смутился. — Давай-ка просмотрим еще раз, теперь вместе с тобой показания медсестры. Она писала сама. Медсестра Протопопова Надежда Илларионовна, 1921 года рождения, незамужняя, уроженка города Пскова, прибывшая сюда вместе с эвакогоспиталем, обнаружила прямо-таки графоманский дар. С десяток страниц было исписано круглым размашистым почерком, что вызывало особую ярость Гарамова, поскольку писчей бумаги им выдавали немного. Но главным образом негодовал старший лейтенант потому, что написала Протопопова «целый роман», а для дела, оказывается, — ничего существенного. Ну кому нужны описания ее встреч со Скирдюком! «Было чудесное осеннее утро...» — иронично процитировал Гарамов. Или сердечные излияния: «Когда молодая девушка в незнакомом городе совершенно одинока, о, какое магическое воздействие на нее производит взгляд мужских заинтересованных карих глаз, как вздрагивает тогда сердце, как тает что-то в душе...» Примиряло Гарамова с медсестричкой лишь то, что была она «портативная блондиночка», как он выразился, однако служба есть служба и думать о Протопоповой как о милой женщине Гарамов себе не позволял. Он перелистывал, все еще возмущаясь, ее показания и неожиданно споткнулся на каких-то строках. — М-да... — произнес он, покачивая головой, — прочитай-ка это, Лева. Кажется, такое обстоятельство работает на твою версию. Протопопова записала, что не так давно (Коробов тут же определил: случилось это за день до убийства) Скирдюк неожиданно примчался в госпиталь, вызвал Протопопову, — ей пришлось солгать начальнику отделения, будто проездом с фронта прибыл на полчаса ее брат, — и попросил («Умолял меня едва ли не на коленях»), чтобы она дала ему снотворных порошков. Она вынесла на два приема, но он потребовал еще, страшно нервничал, говорил, что не спит уже третьи сутки, «заклинал сжалиться над ним», и Протопопова, поскольку люминал у них на строгом учете, вынуждена была выпросить еще четыре порошка у своей ближайшей подруги. Скирдюк спрятал порошки в бумажник, рядом с деньгами, и умчался на своем мотоцикле. «Он едва ли не взлетел на нем, и сердце мое оборвалось от страха за него и от какой-то не понятной мне тревоги...» — Та-ак, — раздумывая вслух, произнес Гарамов, — он хотел инсценировать самоубийство Наили, но почему-то у него это не получилось. — Почему? — спросил Коробов. Гарамов усмехнулся. — Есть такой невеселый анекдот: «От чего твоя теща умерла?» — «Кислотой отравилась». — «Почему же лицо у нее побито?» — «Пить не хотела!» Пить не хотела, — уже серьезно повторил Гарамов. — Ты смекнул, Лева? — он вскинул на Коробова выпуклые глаза. — Молодец, Аркадий! — воскликнул Коробов и нетерпеливо постучал кулаком по столу, что-то припоминая. — Да! — произнес он, словно прозревая, — там на подоконнике кружка эмалированная стояла, и на полу, я это заметил сразу, лужицы. Я тогда решил, что Наиля напиться хотела, а Скирдюк вырвал у нее кружку. Вода, конечно, расплескалась, и уже только потом он выстрелил. Но все, конечно, могло быть иначе... А ну по-быстрому — в барак! Может, что-нибудь еще осталось? «Следы фенилэтилбарбитуровой кислоты — люминала» — дала заключение экспертиза после исследования белого налета, сохранившегося на стенке кружки. Эмаль во многих местах была отбита, но снаружи еще сохранился потускневший довоенный рисунок: юный пионер трубит в горн. Коробов велел привести на допрос Скирдюка. Странно задумчивое выражение мелькнуло на лице Гарамова, когда Коробов отдавал это распоряжение, однако, поглощенный мыслями о предстоящем допросе, Коробов не придал этому значения. Вскоре он понял, что означало неожиданное смущение Гарамова. Скирдюка остригли наголо и теперь, с остро выступающими костями черепа, небрежно побритый, в гимнастерке без ремня, он мало походил на ловца женских душ, каким представлялся до сих пор едва ли не всем окружающим. Коробов, впрочем, с самого начала сомневался: только ли донжуанские побуждения руководили Скирдюком, когда он заводил связи то с одной женщиной, то с другой? Вот и ремесленница Тамара. Как удалось выяснить Гарамову (как бы скептически ни относился он к предположениям Коробова, однако следствие вел с неизменной профессиональной добросовестностью), девушка эта вместе с несколькими подругами занималась на снайперских курсах при военкомате, а там недавно получили новые оптические прицелы. У Тамары, как у всех девушек, посещавших кружок, была взята строгая подписка-обязательство о неразглашении военной тайны, и все же Скирдюк, вроде бы посмеиваясь над девчонкой, вздумавшей отправиться на фронт, расспрашивал ее, куда же она все-таки заглядывает, целясь, и что видит: круг с делениями или просто — перекрестье? Ну и так далее. И еще на одно обстоятельство не мог не обратить внимание Коробов: Тамара проходила недавно практику в той же лаборатории, где работала Гатиуллина. ...Итак, старшина, заметно утративший ухажерский лоск, вновь сидел на табурете напротив капитана Коробова. Изменился Скирдюк не только внешне — он и вел себя по-иному. Куда девалась угрюмая сдержанность, граничащая как бы с безразличием к себе, к своей судьбе. Сейчас взгляд Скирдюка был тревожен и рассеян, он то и дело почесывал расслабленными пальцами свою стриженую голову. Беспечный воробей слетел с ближнего тополя и уселся снаружи на подоконнике. — Вы его только сюда не пускайте, за ради бога, — Скирдюк вяло повел пальцем, странно улыбаясь при этом. — Попадет — не выпустят. Так же? Коробов начал догадываться. В досаде он даже прищелкнул пальцами. Однако надо было взять себя в руки и провести допрос. Время убегало, в Ташкенте ждали незавершенные дела, представлявшиеся пока более важными, и Демин, можно было легко догадаться, сердится уже не на шутку. Дернуло же Гарамова усомниться в психической полноценности Скирдюка! Он, несомненно, дал почувствовать это арестованному, и теперь Скирдюк симулирует помешательство. — Здраво, здраво рассуждаете, Степан Онуфриевич, — заметил как бы небрежно Коробов. Он будто вспомнил о чем-то забавном и решил поделиться. — Тут как раз перед вами одного ненормального приводили. Представляете: в течение месяца вытаскивал линзы из оптических приборов. У него нашли мешочек, полный линз! Хотел, говорит, аппарат сделать, прожигающий вражеские танки лучом. Скирдюк вскинул на него непонимающий, вполне трезвый взгляд: зачем, мол, капитан рассказывает ему эту историю? — Так вот, — продолжал Коробов, — он тоже увидел этого воробьишку, ну и, как обычно все шизофреники, жалобно так попросил: «Пустите птичку сюда! Я с ней записку в академию отправлю. Принцип моего аппарата изложу. Чтоб в Москве узнали...» Коробов усмехнулся, однако Скирдюк стал мрачен. — Не будем валять дурака, Степан Онуфриевич! — строго произнес Коробов. — Артист из вас плохой и ничего вы не добьетесь этим. Любая психиатрическая экспертиза сразу же покажет, что вы абсолютно здоровы. Скирдюк поерзал на табурете. — Какой я есть — другим не стану, — произнес он сердито. — Ну и порядок! Приступим к допросу. Жалобы, просьбы есть у вас? — Имеется, — Скирдюк ухмыльнулся. — Хлопните меня скорей и не мучайте вашими разговорами.