Коннор останавливается в том месте, где Конвелл тащит Пруденс через дверь. – Я не могу увеличить изображение. Раскрою запись на весь экран. Я вижу синюю вспышку и показываю на экране: – Ты видишь это, Коннор? – Голова Конвелла откинулась назад? Может быть, она ударила его. – Я вижу, – говорит Кэтрин. – Только не голубой, а оранжевый. Кто-то пришел с ключом. Но это не то, что я хотела узнать. Вернись еще немного назад. Мне нужно увидеть ее лицо. Коннор перематывает видео, пока не добирается до самого ясного, близкого кадра с ее лицом. Кэтрин пристально смотрит на него, и я подхожу ближе к монитору, чтобы сделать то же самое. Мой рот открывается от изумления, потому что теперь я тоже это вижу. – Это не Пруденс, – говорит Кэтрин. И она права. Различия почти неуловимы, но все же достаточно заметны для матери. Или для бабушки. На тыльной стороне ладони, которой она пытается оттолкнуть Конвелла, изображена татуировка в виде лотоса, но костяшки пальцев на этой руке покраснели и кровоточат. Нос немного длиннее, лицо чуть тоньше, губы полнее. Глаза у нее совсем не те серо-голубые, что Пру унаследовала от Кэтрин. Они зеленые. Девушка, которая смотрит на нас с экрана, не Пруденс. Это я. Глава 11 Аполло-холл, Нью-Йорк 10 мая 1872 года, 20:45 «Король Георг III и его парламент отказали нашим предкам в праве издавать свои собственные законы. Они восстали, они победили, и они создали то правительство, которое мы имеем сегодня. Но мужчины, по-видимому, не понимают, что теперь они продолжают по отношению к женщинам тот же самый деспотический порядок, который король Георг проводил по отношению к американским колониям». Зал заполнен сотнями людей, причем больше половины из них – женщины. Это очень разношерстная компания. Некоторые одеты просто, явно из рабочего класса. Другие носят более дорогие, модные наряды (в том числе платья Долли Варден, как у меня), будто они вышли на вечер в театр. В каком-то смысле так оно и есть. Виктория Вудхалл очень хорошо владеет своей аудиторией – миниатюрная, хорошенькая и довольно женственная, несмотря на строгое черное платье. Она говорит и шагает в такт, и руки ей помогают формировать слова. Все взгляды устремлены на нее. Вдоль стен развешаны красочные баннеры с лозунгами, которые не совсем сходятся в тематике, хотя, я думаю, они могут быть из той же самой книги реформ. Одни требуют, чтобы правительство защищало и обеспечивало людей от колыбели до могилы, а другие отмену процента на капитал и прямую демократию, где все законы принимаются народом. Третьи лозунги библейские: «И никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее» и «Иисус сказал ему: пойди, продай имение твое и раздай нищим». Эти два стиха, которые, я уверена, Сол никогда не рассматривал для своей «Книги Кира», золотыми буквами начертаны на голубых знаменах у сцены. Я стою на цыпочках в нескольких метрах от стабильной точки, пытаясь получше разглядеть женщин в передней части зала. Моя цель – обнаружить Кэтрин, чтобы я могла держаться от нее подальше, и Пруденс, чтобы я могла отвести ее в сторонку и поговорить с глазу на глаз. Но между ужасными шляпными творениями, заполнившими зал, и тем фактом, что мне немного трудно передвигаться, вскоре становится очевидно, что единственный способ увидеть, кто находится впереди, – это быть впереди. В течение следующих десяти минут я медленно продвигаюсь вперед. Виктория говорит о социальной справедливости и необходимости единства среди реформаторов. Я жалею, что не переместилась немного раньше, потому что она, кажется, приближается к кульминации. Я не понимаю, что женщина передо мной – это Кэтрин, пока кто-то сзади не толкает меня, и я не натыкаюсь на нее. На ней желто-черное платье с тремя разными цветочными узорами. Маргаритки и рудбекии украшают одну сторону соломенной шляпы, которая действительно немного похожа на чудовище на моей собственной голове. Весь костюм напоминает мне шмеля в цветочном поле. Теперь я прекрасно понимаю, почему Кэтрин ненавидела его. К счастью, она едва удостоила меня вторым взглядом, когда я пробормотала извинения. Она разговаривает с тремя другими девушками примерно моего возраста. И ее возраста, поскольку ей здесь около двадцати лет. Я знаю, что мне нужно уйти и избегать встречи с ней, но я не могу сдержаться и не посмотреть на Кэтрин на мгновение. Было ли это до того, как ее назначили партнером Сола, до того, как она влюбилась в него? Я вспоминаю запись на видео в ее дневнике, сделанную после того, как он использовал ее лицо в качестве боксерской груши. Хотелось бы мне, что все было проще. Я бы отвела ее в сторону и сказала, чтобы она держалась подальше от Сола любой ценой, что его якобы очаровательная внешность – прикрытие для психопата. Конечно, я не могу этого сделать. Нет никакой гарантии, что это остановит события, которые сейчас уже запущены, и есть шанс, что после этого может не остаться никого, кто мог бы предотвратить эти события. Я мысленно посылаю ей извинения и отворачиваюсь, но в этот момент замечаю еще одну девушку, которая тоже наблюдает за Кэтрин. Это Пруденс. На ней темное и бесформенное платье, без намека на турнюр и оборки, что носят модные женщины в этом зале. Сначала мне кажется, что оно темно-синее, пока не осознаю, что черная ткань немного изменилась из-за медальона, который она носит под ним. Вместо туфель на ней мужские рабочие ботинки, и я предполагаю, что она шокировала не одну даму своими волосами, которые настолько коротки, что едва прикрывают уши. Я знаю, что у Пру нет команды костюмеров ХРОНОСа (или какой-либо другой команды, если уж на то пошло), но похоже, что она надела все, что смогла стащить с оставленной без присмотра бельевой веревки. На ее лице застыла странная смесь отчаяния и гнева. Нет сомнений, она знает, что смотрит на более молодую версию своей матери. В сочетании с прической она выглядит намного моложе своих семнадцати лет. Теперь, глядя на нее, я еще больше убеждаюсь, что беременная девушка в храме Рио вовсе не Пруденс. Мне впервые удалось забыть на мгновение эту сцену здесь, в Аполло-холле, но теперь тревога и вопросы нахлынули снова. Как бы мне ни хотелось убедить себя, что я ошибаюсь, что все дело в освещении или ракурсе камеры, я знаю, что это не так. В Рио-де-Жанейро была я. Я просто не понимаю, как. Сейчас мы знаем, что план Сола по перезагрузке мира начинается через несколько дней. Даже если беременность была как-то подстроена подушкой или чем-то в этом роде (а я не думаю, что это было так, учитывая то, как была задрапирована тога), эта девушка была тоньше, чем я когда-либо. И старше. Хотя я нахожу утешение в мысли о том, что я дожила до следующей недели, эта девушка выглядела тревожно. Кто еще из тех, кого она любит, не выжил? И чьего ребенка она (или я) вынашивает? Из раздумий меня вывели громовые аплодисменты, разразившиеся на весь зал. Ну, почти. Исключение составляет Пруденс, которая бросает на меня очень странный взгляд. Мой ключ ХРОНОСа находится под несколькими слоями ткани и внутри кожаного футляра. Она никак не может разглядеть свечение, поэтому смотрит либо потому, что я единственная, кто не аплодирует, либо потому, что заметила семейное сходство. Я немедленно начинаю хлопать в ладоши и перемещаюсь за спину двух женщин слева от меня, надеясь, что Пру забудет меня, как только я скроюсь из виду. Говорить с ней здесь было бы плохой идеей, когда Кэтрин так близко. К сожалению, я не могу двигаться. Один из моих живых щитов наваливается на меня сзади, когда высокий, крепкий мужчина проталкивается мимо нескольких слоев людей и втаскивает себя на платформу. Ему требуется несколько попыток, чтобы быть услышанным через толпу, хотя его голос, когда он наконец пробивается, гремит. «…сердечное согласие каждого члена этой конвенции. Поэтому я выдвигаю кандидатуру Виктории К. Вудхалл в качестве кандидата от Партии Равных Прав на пост президента Соединенных Штатов». На этот раз аплодисменты звучат еще более восторженно. Женщины рядом со мной радостно кричат и плачут одновременно. В крошечном пространстве между их плечами и развевающимися шляпами я вижу Пруденс, которая все еще смотрит на меня. Только наши с ней глаза не устремлены на сцену. Не в силах двинуться ни влево, ни вправо, ни вперед, ни назад, я опускаюсь на землю, выдергивая на ходу свой медальон. Окруженная морем юбок, перехожу к плану Б и моргаю. * * * Сити-Холл-Парк, Нью-Йорк 2 ноября 1872 года, 11:00 Ближайшая стабильная точка к конторе Вудхалл – 10 Брод-стрит, Нью-Йоркская фондовая биржа. Но, как заметила Кэтрин перед тем, как я ушла, под ней горит маленькая иконка с надписью «Женщинам нельзя». Она говорит, что никогда не стоит игнорировать такое. Ближайшая стабильная точка с равными возможностями находится в Сити-Холл-Парк, у фонтана, примерно в десяти минутах ходьбы от моего пункта назначения. Сегодня суббота, поэтому в парке довольно многолюдно, и местоположение более открытое, чем мне бы хотелось. В одной стороне для укрытия есть живая изгородь и огромный фонтан в другой, но другие две стороны открыты. Я рада, что нашла время, прежде чем уйти от Кэтрин, точно определить момент, когда я могла бы переместиться относительно незаметно. Появляюсь в той же самой скорченной позе, в какой покинула Аполло-холл, и оглядываюсь, чтобы убедиться, что меня никто не видит. Спустя несколько секунд после того, как я переместилась, мимо проходит молодая пара, но они слишком увлечены друг другом, чтобы обратить внимание на безвкусно одетую девушку, пытающуюся отцепить юбку от живой изгороди. Освободив юбку, оглядываюсь вокруг, пытаясь сориентироваться. Прямо по курсу находится Сити Холл Парк, и я сворачиваю налево на дорожку, а затем еще раз налево, когда добираюсь до Бродвея. Я посещала Нью-Йорк всего один раз, когда мне было восемь лет и была абсолютно одержима «Красавицей и Чудовищем». Сувенирный магнит с шоу – волшебная роза внутри снежного шара – все еще стоит на нашем холодильнике в таунхаусе. Мама и папа расстались позже в том же году, поэтому это был наш последний совместный отпуск. Мы ехали в такси по этой дороге, но единственное, что я помню, – это то, что папа указал на Ground Zero, где когда-то стояли башни-близнецы Всемирного торгового центра, и ел бутерброды в месте, которое я окрестила Кабачковым парком. Это было рядом с древней церковью – гигантской, великолепной и готической – с высокими шпилями, статуями и странными скульптурными головами, торчащими из фасада. Это, вероятно, не произвело бы никакого впечатления, если бы не тот факт, что я была невероятно взволнована, увидев пьесу в тот вечер, и церковь напомнила мне замок Чудовища. Я провела свою привычную кибер слежку перед этим перемещением, но Google Street View оказывается не так полезен, когда между вашим перемещением и автомобилем с огромной камерой на крыше проходит 140 лет. Тем не менее эта часть Нью-Йорка была уже застроена к 1872 году, и подавляющее большинство изменений вокруг меня носят косметический характер. Деревья в парке кажутся меньше, и поблизости меньше высоких зданий. Сити-Холл, расположенный напротив фонтана, за эти годы приобрел несколько пристроек, но архитектура в основном осталась прежней. Так же, как и общая планировка улиц вокруг парка. Сам Бродвей, вымощенный чем-то похожим на булыжник, только более правильным по размеру и форме, не особенно многолюден. Для ноября здесь довольно тепло, и воздух лишь слегка покалывает кожу. Менее приятная погода была бы лучше. Количество людей на улице заставляет меня нервничать. Гораздо сложнее избежать разговора с тем, кто идет рядом с тобой, нежели с тем, кто проезжает мимо в экипаже. Здесь мало женщин без сопровождения. Большинство из них с мужчинами или прогуливаются вместе небольшими группами. Они одеты в коричневое и черное, а иногда редкая дерзкая душа – в темно-синее. Либо это не самый модный район города, либо Кэтрин была права насчет того, что платье немного бросковато для дневного ношения. Я натягиваю шаль на плечи и опускаю голову. На углу, в нескольких кварталах отсюда, торгует разносчик газет. Я даю ему монету в три цента (да, в 1872 году это деньги) и прячу газету под мышку. Надеюсь, я буду менее заметна, болтаясь возле конторы Вудхалл, если буду чем-нибудь занята. На полпути вниз по кварталу мне приходится шагнуть на улицу, чтобы избежать задних ног мертвой лошади, блокирующей тротуар. На дорогах не так уж много лошадей, и это кажется странным. Большинство экипажей и повозок запряжены волами. Мне в глаза бросается огромное кладбище на другой стороне улицы как раз в тот момент, когда я собираюсь свернуть на Уолл-стрит, и меня внезапно охватывает дежавю. Мы шли вниз по этой улице. Я помню, как провела пальцем по металлическим перилам кладбищенской ограды и указала на церковь – ту самую, которая напомнила мне замок в «Красавице и Чудовище». Кладбище выглядит точно так же, но церковь исчезла. На ее месте стоит храм киристов. Он не внушает такого благоговейного трепета, как предыдущее здание, но он такой же массивный и блестяще-белый, как и все здания киристов. Сколько людей нужно, чтобы содержать его в такой чистоте, когда все вокруг испачкано дымом и сажей? Храм вызывает у меня дрожь, беспокойство, и я не спускаю глаз с его дверей, когда приближаюсь к углу. Это было моей ошибкой, потому что я столкнулась с ребенком, которому было лет десять, не больше. Чумазое лицо – на уровне моей груди, что поначалу смущает его, но он быстро приходит в себя, ухмыляясь и покачивая бровями, пятясь к стойке для чистки обуви, где собралось еще несколько мальчишек. Когда я отхожу, он насвистывает мне вслед какую-то мелодию, которую я не узнаю́. Однако это должно было что-то значить для его приятелей, потому что они воют от смеха и хлопают его по спине. Я бросаю на этого мелкого Ромео раздраженный взгляд и поворачиваю на Уолл-стрит, ускоряя шаг. Меня не беспокоят эти дети. Они просто валяют дурака. Все дело в храме, из-за него у меня волосы на шее встали дыбом. Уолл-стрит заканчивается прямо напротив входа в храм. Психотерапевт, к которому я ходила в прошлом году, сказал бы, что я проецирую свои страхи на неодушевленное здание, и, возможно, это правда, но когда я оглядываюсь через плечо, вход напоминает мне открытый рот, а окна – глаза. Я чувствую, что он наблюдает за мной, и я не могу дышать спокойно, пока не сворачиваю на Брод-стрит, через два квартала. На Брод-стрит народу больше, чем на Бродвее, но я не вижу ни одной женщины. Мужчины сбиваются в кучки вдоль тротуара, и из нескольких обрывков разговоров, услышанных мной, я улавливаю, что они заключают деловые сделки. Вероятно, незаконные сделки, учитывая то, как бегают их глаза. Один из них, высокий, крепкий парень в плохо сидящем костюме, замечает меня, и когда я останавливаюсь на полпути вниз по улице, пытаясь найти номер 48, он щелчком выбрасывает сигару на улицу и встает передо мной. Его глаза облизывают меня с головы до ног, делая неторопливые остановки в стратегически важных местах. Я чувствую, как кровь приливает к моим щекам. – Тебе нужна помощь? – спрашивает он. – Нет, благодарю вас. Я уже вижу контору, которую искала. Мои друзья ждут меня. Он смеется: – Я бы сказал, что твоя сестра ждет тебя. Но ты покрасивее будешь. А может быть, и умнее, поскольку знаешь, что лучше держать товар на виду у клиентов. Я все еще нервничаю из-за того, что вижу храм, и у меня нет сил терпеть этого подонка, особенно когда то, что он только что сказал, в значительной степени подтверждает, что Пруденс здесь. Я делаю шаг в сторону, и он следует за мной.