– Ничего подобного. Он увлекался скорее деньгами, золотом, бриллиантами. У него водились денежки, и он вкладывал их, как мог. Он вернулся в Маркс после войны. Тогда многие из их семьи умерли. Ему приходилось работать не покладая рук. А насчет гравюры, так это просто блажь. Приходит он как-то ко мне и говорит: у меня, мол, фотография есть, ее бы переснять да сделать так, чтобы она подольше сохранилась. Ну я ему и отвечаю, что фотографию сохранить сложно, она со временем желтеет. Может испортиться и пленка. Я спросил его тогда, что же это за фотография такая, которой он так дорожит. А он мне и отвечает, что, мол, он все равно уедет отсюда – рано или поздно, – и хотелось бы прихватить с собой что-нибудь на память об этих местах. Я удивился, помню, потому что в те годы о выезде за границу не могло быть и речи. Вот и посоветовал я ему, в душе посмеиваясь, конечно, заказать гравюру или что-нибудь в этом роде. – Ну и что, он заказал? – Заказал. – А вы ее видели? – Видел. Я и сейчас на нее каждый день смотрю. Он перед самым отъездом в Германию решил сдать ее в музей, потому что везти ее было сложно, железка все-таки. Думаю, что он увез ее фотографию… – Ну что там было, на этой фотографии, и где же сейчас гравюра? – Терпение мое было небезграничным. Штраух горько улыбнулся. – Не поверите. Ничего особенного не было на этой фотографии. Если мне не изменяет память – это снимок города, сделанный с высоты водонапорной башни. Хотя получилось что-то похожее на узор, рисунок. Каждый мог увидеть в нем что угодно. Знаете, как это бывает, когда смотришь на проплывающие по небу облака: один видит верблюда, другой – дракона, а третий – кисть винограда. – Так что же стало с гравюрой? Она до сих пор в музее? – Нет. Там, очевидно, сочли, что это никакое не произведение искусства, и передали в Дом пионеров. Тогда у нас еще были пионеры, слыхали о таких? – Значит, она теперь в Доме пионеров? – Мне уже хотелось запустить чем-нибудь в Штрауха. И тут он истерически захохотал. Затрясся весь, обхватил своими коричневыми пальцами голову. – Была фотовыставка – я недавно рассказывал Карлу, – ну и мне вручили приз. Да-да, ту самую гравюру. Да вот она, – Штраух повернулся и махнул рукой в сторону окна. Я подошла к стене и среди множества репродукций и фотографий, вставленных в рамочки, увидела небольшую гравюру. Вдруг стало необыкновенно тихо. Я обернулась назад и увидела Штрауха с открытым ртом, замершего на диване. Он был мертв. Думаю, что у него не выдержало сердце. Соня, лишив жизни себя, укоротила жизнь и ему. Я подошла, сделала так, чтобы лицо его приняло нормальное выражение, закрыла ему глаза и уложила на диван. Хотелось скорее уехать из этого тихого, но полного ужасов и смертей города. Я сняла гравюру, спрятала ее на груди под курткой, вышла из дома и почти побежала по розовеющей от первых рассветных лучей солнца улице. Я так надеялась хоть немного поспать, прежде чем расскажу Саше Берестову и всем остальным о своем открытии. Но перед гостиницей стояла «Скорая». Пахло дымом. Я не на шутку испугалась. Неужели опять произошло что-нибудь страшное? Я вбежала в гостиницу и увидела заплаканную администраторшу. – Что случилось? – спросила я. Она только открыла рот и собиралась было ответить мне, как я увидела спускающегося по лестнице Вадима, которого вели два милиционера. Лицо Вадима было разбито, лоб в чем-то похожем на копоть. Наручники. Все как положено. Что же такого он натворил, ведь не для него же вызвали «Скорую». Когда мы с ним поравнялись, я поняла, что этот человек, потеряв Соню, потерял все. Такой сильный, огромный, он был выпотрошен изнутри. Я поднялась на второй этаж и кинулась в комнату, которую занимала Марго с Германом. Они все были там: и Марго, и Герман, и Саша Берестов. Не было только Карла Либена. – Что случилось? – повторила я вопрос, обращенный минутой назад к администраторше. – Ночью, вернее уже под утро, в гостиницу пришел Вадим, выбил плечом дверь номера, в котором находился Карл, все там перевернул вверх дном, потом ворвался к нам, схватил со стола папки, вынес их на лестницу и поджег. – А где Карл? – Да мы сами не знаем. Он же спал… – Мы даже думали, что его тоже выбросили из окна, – Саша подошел к окну и усмехнулся. – Слава богу, там его не оказалось. – А «Скорая» для кого? – Администраторша вызвала, мало ли что… И милицию тоже она вызвала, как шум услышала, а потом еще паленым запахло… Кошмар. Я заметила, что только у Марго руки были вымазаны в саже. Наследница Отто Либена пыталась спасти папки. Все понятно. – Ну, раз вы живы-здоровы, не помешало бы подкрепиться. Конечно, эти слова принадлежали Саше. Вот что значит молодой организм. С парня как с гуся вода. Похоже, эта поездка пошла ему на пользу, хотя никому, наверно, не было ясно, зачем мы вообще его взяли с собой. Рисковали его жизнью. Вот уж кто-кто, но Саша Берестов – совершенно случайная фигура в этой истории. Жил себе мальчик спокойно, рисовал, ходил на этюды, и вдруг эта зрелая любовь, страсть, новизна ощущений… – Кому что, – огрызнулась Марго и достала сигареты. – А я все равно надеялась. Что делать-то теперь? – Поедешь с Либеном в Мюнхен, там же на тебя записана какая-то недвижимость. Будешь жить под крылом у доброго дядюшки. По-моему, ты ему очень понравилась, – сказал Саша. – Ты, Марго, между прочим, должна мне теперь кучу денег, – заметила я, прикуривая от ее зажигалки. – Я тебе нашла не одну папку, а все. Ты теперь вовек со мной не расплатишься. – Я бы могла, между прочим, все это провернуть и сама. – Не думаю, что ты смогла бы это сделать, если бы Соня подстрелила тебя тогда, возле ее дома, – Саша кивнул в мою сторону. – Так что не жмись, попроси у дяди денег и расплатись с человеком. Если бы не она, и меня бы тоже не было на свете. Плечо до сих пор болит… Я вспомнила про Сашино плечо и про то, что ему уже давно пора сменить повязку. – Не сгущай краски, – отвернулась к окну Марго. – По-моему, ты не права, – подал голос до сих пор молчавший Герман. Он выглядел очень подавленным из-за своей причастности к смерти Сони. Так, наверное, чувствовал бы себя любой на его месте. – И ты, Брут… – Марго хмыкнула. Я поняла, что поторопилась с выводами. В эту минуту в номер просунул голову Карл Либен. Увидев нас, он тяжело вздохнул: – Штраух умер, – сказал он, и мне стало ясно, что он только что повторил мой маршрут. – У него ничего нет, – эти слова он адресовал своей племяннице. И никто, кроме Марго и меня, не понял смысл этой фразы. Что ж, это к лучшему. – В таком случае нам здесь нечего делать, – произнесла потускневшим голосом Марго. – Пора возвращаться по домам. А насчет платы Тане мое мнение остается неизменным. «Как деньги портят людей», – подумала я и предложила всем вместе позавтракать в ресторане. Марго отказалась, Карлу ничего не оставалось, как подчиниться ей. – Очень приятно было познакомиться, – сказал он и поцеловал мне руку. – Я не знаю, о каких деньгах идет речь, но готов оплатить все расходы Марго. «Еще успеешь», – подумала я, а вслух отказалась. Глава 21 ОРАНЖЕВАЯ КОМНАТА Позавтракав, мы – Саша, Герман и я – отыскали на берегу оставленный там «Москвич». Времени прошло вполне достаточно, чтобы его хозяин заявил о пропаже. Поэтому возвращаться в Тарасов на «Москвиче» было уже небезопасно. Я припарковала его возле дверей музыкального училища. На автостанции мы наняли частное такси и поехали в Тарасов. Первым делом я завезла в театр Германа, затем отвезла в фирму «Штольц» документы и копии договоров Шубина. Их приняла у меня новая секретарша.