Но в чем причина этой беседы – неожиданной, незапланированной и явно неотложной? Этим вопросом задается кентуккиец, пока идет к месту, где дожидается его мексиканка. – Сеньорита, – начинает он, подойдя ближе. – Ваш брат сказал, что вы желаете поговорить со мной? – Да, – отвечает она, не потупив взгляда, твердым голосом. Глядя на нее в ответ, Хэмерсли чувствует, что дело его безнадежно. Именно в этот день собирался он объясниться с ней. Но теперь забывает о своем намерении – так она безразлична, так холодна. Молодой человек молчит, предоставляя даме возможность продолжать. – Сеньор, это касается вашей поездки к Рио-дель-Норте. Брат сказал, что таково ваше намерение. Мы не хотели бы, чтобы вы ехали, дон Франсиско. Это опасно для вас. – Но это мой долг. – В каком смысле? Объяснитесь! – Мои отважные товарищи погибли, убиты! У меня есть основания верить, что в Альбукерке я разыщу их убийц, по меньшей мере, вожака оных, и возможно, смогу призвать его к суду. Я намерен попробовать, пусть даже это будет стоить мне жизни. – Вы не задумывались, насколько дорога ваша жизнь? – Для меня – не очень. – А для других? Вас дома ждут мать, братья, сестры. Быть может, еще кто-то дорогой сердцу? – Нет. Не дома. – Где тогда? Кентуккиец молчит в ответ на этот настойчивый вопрос. – Неужели вы не задумывались, что опасность, грозящая вашей жизни, может сделать ее несчастной, а ваша смерть причинит ей боль? – Мое бесчестье еще страшнее, так мне кажется. Не мести я ищу в отношении убийц, но хочу лишь правосудия. Я сделаю это, либо выкажу себя трусом. Я буду чувствовать себя таковым, и всю оставшуюся жизнь стану терзаться угрызениями совести. Нет, сеньорита Адела, очень любезно с вашей стороны беспокоиться о моей безопасности, но я не вправе позволить вам снова спасти мне жизнь, но ценой позора, пренебрежения долгом человечности. Хэмерсли кажется, что ее совет проистекает из холодного рассудка и безразличия. Знай он, какое безудержное восхищение рвется из груди той, кто дает ему эти советы, то отвечал бы иначе. Вскоре Фрэнк начинает говорить иначе, и смотреть на вещи по-другому. Так поступает и она, до того столь ему непонятная. – Идите! – восклицает девушка. – Идите, и смойте свои обиды, ищите правосудия для своих павших товарищей и, если получится, наказания для их убийц. Но помните, что если вы погибнете, останется та, кому жизнь будет не мила. – Кто? – спрашивает молодой человек, сердце которого загорается, а в глазах вспыхивает пламя. – Кто это? Едва ли стоило задавать подобный вопрос – ответ на него уже следует из пыла последних ее слов. Но он снова повторяет его, на этот раз более спокойным тоном. Длинные, черные ресницы мексиканки скромно прикрывают ее глаза, когда она произносит собственное имя: – Адела Миранда! Переход от бедности к богатству, из темницы к свету, от схватки за жизнь в пучине вод к ощущению твердой земли под ногами – все это ощущения самого приятного и восхитительного свойства. Но они бледнеют в сравнении с безумной радостью, с которой отчаявшийся возлюбленный понимает, что все его беды были надуманны, и страсть – взаимна. Такая радость теснится в груди Хэмерсли, когда слышит он произнесенное имя. Оно подобно волшебному заклинанию, открывающему пред ним врата рая. Глава 44. Загадочное послание Как известно, подозрения Хэмерсли насчет предательства пеона небезосновательны. Более того, они способны показаться пророческими – в тот самый миг, когда Фрэнк беседует с полковником Мирандой, туземец излагает свою историю Ураге. Последний, получив ценные сведения, не теряет времени – всего несколько секунд, на которые он подходит к портрету Аделы Миранда и стоит, размышляя с торжеством о том, что оригинал той, чье изображение сейчас перед ним, наверняка будет теперь принадлежать ему. Урага не рассчитывает заполучить девушку честным путем, в голове у него только грязные помыслы. После этого полубезумного обращения к картинке, офицер возвращается за стол, рядом с которым уже расположился Роблес. Оба наполняют стаканы и поднимают тост с церемонностью, резко контрастирующей с демоническим блеском в глазах уланского полковника. На лице его сияет триумф, который мог бы испытывать сатана, порушивший невинность. Он уверен, что на этот раз жертвы от него не уйдут, и он удовлетворит как свою любовь, так и месть. Урага недолго засиживается за бутылкой в обществе подчиненного. У него есть важное дело, которое следует хорошенько осмыслить – в тишине, наедине с собой. Хотя он часто позволяет адъютанту принимать участие в своих преступных затеях, участие это ограничивается исполнением и дележом добычи. Деспот даже в злодействах, Урага оставляет разработку планов за собой, и хранит секреты даже от Роблеса. Теперь в мозгу его зарождается идея, которой он не намерен делится с сообщником до тех пор, пока не сочтет удобным или необходимым. Не то, чтобы он опасался предательства со стороны адъютанта – они слишком во многом и давно повязаны и способны слишком многое поведать друг о друге. Кроме того, Роблес пусть и наделен отвагой свирепого, звериного типа, не лишен одновременно и толики совести, напрочь отсутствующей у командира, и побаивается последнего. Ему известно, что Хиль Урага, стоит хоть раз его разозлить, не остановится ни перед чем, лишь бы наказать виновного, причем жестоко. Страх этот является источником власти, которую имеет над лейтенантом старший офицер, а также того, что получая значительно меньшую долю добычи от совместных их грабежей, Роблес вполне доволен, или, по меньшей мере, кажется таковым. Урага, со своей стороны, имеет несколько причин не посвящать подчиненного в свои хитроумные планы. Одна из них кроется в странности его характера. Склад у него своеобразный, ему присуща обостренная до предела скрытность. Свойство это врожденное, или приобретенное, и он им гордится. Ему нравится пользоваться им при малейшей возможности: так вор и сыщик испытывают удовольствие от соревнования в ловкости, с которым не сравнится ни одна награда. Только что полученные им от подлого погонщика мулов сведения настолько же неожиданны, насколько радостны, и приоткрывают перспективу большого успеха. Теперь полковник способен убить одним ударом двух зайцев: удовлетворить жажду как любви, так и мести. Но удар следует нанести метко. Нужно осмыслить все обстоятельства и принять меры предосторожности, дабы не только избежать провала, но и не допустить огласки, способной вызвать скандал, не говоря уж об иных опасностях. И действовать нужно быстро, немедленно. Дело слишком деликатное, чтобы медлить, как в части замысла, так и в его исполнении. В общих чертах план уже брезжит пред его мысленным взором – почти с той самой минуты, как пеон закончил свой рассказ. Обдумать остается только детали, но это делать лучше в одиночестве, без помощи адъютанта. Поскольку время дорого, Урага быстро заканчивает пирушку с подчиненным. Будучи отпущен, последний возвращается в казармы. Едва Роблес уходит, полковник снова садится и закуривает очередную сигару. Несколько минут сидит он молча, устремив глаза к потолку. На лице его блаженная улыбка. Человек неосведомленный мог бы решить, что офицер любуется колечками дыма. Однако на самом деле его занимают менее безобидные помыслы. Напротив, в мрачной улыбке угадывается нечто дьявольское. Урага обдумывает проблему, сочиняет коварный план, который уже в ближайшем будущем принесет зловещие плоды. По мере того как сигара становится короче, уланский офицер приближается к решению. И когда она превращается в окурок, он выплевывает его, берет со стола колокольчик и звонит до тех пор, пока на призыв не откликается слуга. – Позови капрала стражи! Получив сей приказ, слуга удаляется, не сказав ни слова. Вскоре появляется солдат. Переступив через порог, он берет под козырек. – Кабо, приведи ко мне заключенного. Капрал уходит и вскоре возвращается, таща с собой индейца. Полковник приказывает унтер-офицеру оставить пленника наедине с командиром, а самому подождать снаружи, и прикрыть за собой дверь. Оставшись с глазу на глаз с пеоном, который все еще недоумевает, почему оказался пленником, Урага возобновляет допрос и без труда выуживает из перепуганного туземца все, что нужно. Помимо прочего, он знакомится с расположением долины, в которой беглецы нашли временный приют: направление, расстояние, средства туда добраться. Короче говоря, все топографические подробности. Индеец хорошо знаком с ними, способен точно описать, что и делает. Он слишком робеет в присутствии столь грозной особы, поэтому не смог бы солгать, даже если попытался. Но у него и мысли такой нет. У задающего вопросы и отвечающего на них сходная, если не одинаковая цель. Кроме того, благодаря новой порции агвардиенте кровь пеона подогрета, а язык развязан. Поэтому признания льются потоком. Мануэль повествует о жизни, которую ведут мексиканские изгнанники, а также их американские гости – выкладывает что знает, а это практически все. Как человек доверенный, свой, индеец имел возможность разнюхать все. Единственное, о чем он умолчал, так это о собственной истории любви к Кончите и катастрофическому ее окончанию по причине вмешательства техасского рейнджера. Узнай об этом его слушатель, он был бы несколько озабочен, не говоря уж о других обстоятельствах, о коих ненароком проговаривается пеон. Обстоятельства эти касаются нежной связи между молодым прерийным торговцем и Аделой Миранда, они почти доказывают ее существование. Верит он им или нет, но Хиль Урага испытывает сильное потрясение, от которого кровь закипает в его жилах, а на лице появляется выражение такой мстительной злобы, что предатель-туземец жалеет, что обронил лишнее. Но гнев Ураги направлен не на него – в том нет причины. Напротив, полковник намерен вознаградить доносчика, после того как тот окажет ему несколько услуг, для каковой цели и был задержан. Когда перекрестный допрос наконец заканчивается, индейца снова передают под опеку капрала с приказом вернуть в тюрьму. В то же время Мануэля заверяют, что заключение его только временное и продлится оно недолго. Как только пеона уводят, Урага усаживается за секретер, стоящий у одной из стен комнаты. Открыв крышку, он достает лист бумаги и начинает сочинять какое-то письмо. Что-бы то ни было, это занимает довольно значительное время. Иногда полковник останавливает перо, как бы размышляя, как выразить мысли. Когда письмо наконец закончено, и сочинитель, похоже, удовлетворен его содержанием, он складывает листок, подносит кусок сургуча к свече и запечатывает документ, но не прибегает к помощи печатки. Роль ее выполняет извлеченная из кармана серебряная монетка. В письме – если, конечно, это письмо – не упоминается никаких имен, адрес не указан, а адресат определен всего в двух словах: «Эль Барбато». Снова звенит колокольчик, появляется все тот же слуга. – Ступай на конюшню, – велит хозяин. – А может в корраль или еще куда-то, где можно его разыскать, и скажи Педрильо, что он мне нужен. И пошевеливайся! Слуга кланяется и исчезает. – Это займет у них… Сколько дней требуется, чтобы добраться до селения тенавов, а затем вернуться к Пекос? – рассуждает сам с собой Урага, меряя шагами комнату, пока производит подсчеты. – Три? Четыре? Пять? Не важно. Если мы их опередим, то можем выждать. Педрильо! Входит Педрильо. Это индеец из разряда «смирных», не сильно отличающийся от Мануэля, с физиономией столь же неприглядной. Впрочем, с Педрильо мы уже встречались – это один из погонщиков мулов, который помогал перевозить добычу от разграбленного в прерии каравана. – Педрильо, возьми из корраля пару лучших верховых лошадей: одну для себя, другую для Хосе, – приказывает полковник. – Оседлай их и будь готов к поездке на пару недель или около того. Поспеши с приготовлениями. Как все закончишь, приходи сюда и доложи мне. Погонщик удаляется, а Урага продолжает расхаживать по полу, явно погруженный в вычисления времени и расстояний. Иногда он останавливается перед портретом на стене и смотрит на него секунду-другую. Это, похоже, усиливает его нетерпение. Педрильо не заставляет себя долго ждать. Поклажа, которую берет с собой нью-мексиканский путешественник типа Педрильо, не слишком объемна. На сборы ему хватает нескольких минут. Несколько лепешек-тортилья и фрихоле, пригоршня стручков красного перца, полдюжины луковиц и мешочек тасохо – вяленого мяса. Собрав эти припасы и наполнив водой фляжку-хуахе, пеон докладывает о готовности отправиться по любой дороге или тропе, по какой хозяину заблагорассудится отправить его с поручением. – Поедешь прямиком в селение тенавов, к Рогатой Ящерице. Оно находится на южном ответвлении реки Гу-аль-па. Ты ведь бывал там прежде, Педрильо. Сможешь найти дорогу? Индеец утвердительно кивает. – Возьми это, – Урага вручает ему запечатанный документ. – Смотри, не показывай никому с кем встретишься по пути из поселений. Передай его Барбато или самому Рогатой Ящерице. Он поймет от кого оно. Скачите день и ночь, так быстро, как выдержат кони. Когда исполнишь поручение, не медли, а возвращайся, только не сюда, а в Аламо. Ты знаешь это место – там мы встречались с тенавами две недели назад. Жди меня там. Vaya! Получив инструкции, Педрильо исчезает из комнаты. Мрачный блеск в матовых глазах индейца свидетельствует о том, что он понимает – ему в очередной раз предстоит стать эмиссаром зла. Урага совершает еще один круг по зале, затем садится за стол и пытается залить пожирающий душу огонь страстей большим количеством мескаля из Текилы. Глава 45. Огороженная Равнина Возвышенное плато, известное как Льяно-Эстакадо, простирается на триста миль в длину и в среднем на шестьдесят-семьдесят в ширину. Она вытянута по меридиану между бывшими испанскими провинциями Нью-Мексико и Техас, а их столицы, Санта-Фе и Сан-Антонио-де-Бехар, соответственно, располагаются по противоположные стороны от нее. Во времена вице-короля через равнину шла военная дорога, соединяя два провинциальных центра, и по ней сновали туда и обратно торговые караваны из мулов. По мере того как дорога превращалась в тропу, пески пустыни часто засыпали ее, и чтобы отметить путь, стали ставить через определенные интервалы столбы. Отсюда родилось название «Льяно-Эстакадо», то есть «огороженная равнина». В те дни Испания была сильным, энергичным государством, и мексиканские колонисты добирались до самых краев ее обширной территории, не опасаясь нападения дикарей. Позднее, когда власть испанцев начала меркнуть, все поменялось. Города превратились в руины, поселения опустели, миссии были покинуты, а белым путешественникам в северной Мексике приходилось держаться настороже даже на самых оживленных дорогах. В иных округах жители опасались даже высовывать нос за пределы стен своих асиенд или городов. Многие из них были обнесены укреплениями по причине нападений индейцев, и стоят так до сих пор. В этих обстоятельствах старинная испанская дорога через Огороженную Равнину пришла в запустение: вехи сгинули, и в последние годы долину пересекали только экспедиции американской армии с целью научных исследований. С точки зрения физической географии Льяно-Эстакадо похожа на столовые равнины Абиссинии и Южной Аравии, а многочисленные отдельно стоящие пики и уединенные месы в северной ее оконечности напоминают путешественнику абиссинские холмы, известные как амбы. Часть этой своеобразной территории принадлежит к гипсовой формации юго-западных прерий, возможно, самой крупной в мире, тогда как яркий песчаник самой пестрой раскраски, зачастую имеющий цвет ржавчины, образует отличительную черту ее утесов. По восточному краю плато вырастает из низменной техасской равнины обрывистой стеной в несколько сот футов. Продолжительные отрезки отвесных скал перемежаются зазубринами каньонов, по которым сбегают потоки – истоки многочисленных рек Техаса. Поверхность равнины по большей части представляет собой плоскую, как стол, поверхность, безжизненную как Сахара, местами гладкую и твердую, как устеленная щебнем дорога. В направлении к югу встречаются скопления medanos[73], покрывающие пространство в несколько сотен квадратных миль. Их пески кочуют, словно дюны на морском берегу. Высоко среди их вершин имеются озерца с чистой питьевой водой, хотя на самом плато можно пройти десятки миль и не найти ни капли этой драгоценной влаги. Берега этих водоемов, столь причудливо расположенных, поросли осокой и лилиями.