– Не слушай его, Тани, – сказала, спешиваясь, Думуза. Ее мокрые кудряшки обвисли по плечам. – Во всех нас одна и та же вода. Туроза скривил губы, однако отошел. Тани поклонилась Думузе. – У тебя большой талант, достойная, – сказала она. – Хотела бы и я стать когда-нибудь такой искусной лучницей. Думуза поклонилась в ответ: – Я надеюсь когда-нибудь сравняться с тобой в мастерстве с пистолетами, достойная Тани. Они вместе ушли из конюшен. Тани и раньше случалось разговаривать с Думузой, но теперь, оставшись с ней наедине, она с трудом подбирала слова. Ей не раз приходилось гадать, как это – расти в Гинуре, в клане Мидучи, которому принадлежат три поколения твоей семьи. Добравшись до зала упражнений, они сели рядом, и Тани принялась протирать стрелы от грязи. Молчаливый Канперу вернулся раньше их и налаживал пружинный затвор с серебряной накладкой. Все погрузились в работу, когда в зал вошла Онрен. – Так плохо я еще не стреляла, – объявила она. Девушка откинула волосы, чтобы текло на спину, а не в лицо. – Пойду в храм, помолюсь великому Квирики, чтобы вода смыла всех лошадей. Они сроду меня не терпят. – Спокойнее. – Думуза не поднимала глаз от своего лука. – У тебя еще будет время показать Мидучи свое искусство. – Тебе легко говорить. Ты по крови Мидучи. Вы все рано или поздно попадаете во всадники. – Я вполне могу оказаться первой, кто не попадет. – Можешь, – согласилась Онрен, – но очень вряд ли. У нее на колене еще держалась опухоль после поединка. Ей звание всадницы давалось нелегко. Канперу повесил свой лук на стену. Выходя, он бросил на Онрен загадочный взгляд через плечо. – Я слышала, достойный Канперу частенько бывает в таверне у овощного рынка, – шепнула Думуза Онрен, когда молодой человек уже не мог их слышать. – Проводит там каждый вечер. – Что с того? – Подумала, не сходить ли и нам? Когда станем всадниками, нам всем подолгу жить вместе. Надо бы сойтись поближе. Ты не согласна? Онрен улыбнулась: – Думу, ты хочешь отвлечь меня от занятий, чтобы я тебя не обошла? – Ты прекрасно знаешь, что обгонишь меня во всем, кроме стрельбы. – Думуза еще раз осмотрела лук. – Пойдем! Мне нужно на час-другой отсюда выбраться. – Вот скажу достойному морскому начальнику, что ты на меня плохо влияешь. – Онрен встала и потянулась. – Пойдешь, Тани? Тани не сразу поняла, что обе смотрят на нее и ждут ответа. Они не шутили. Посреди водяных испытаний собрались в таверну. – Спасибо, – медленно проговорила она. – Но я должна остаться, позаниматься перед следующим испытанием. – Тани помолчала. – Разве тебе не надо тоже готовиться перед завтрашним, Онрен? Та фыркнула: – Я двенадцать лет готовилась. Прошлая ночь за подготовкой мне сегодня не очень-то помогла. Нет, сегодня мне нужнее крепкая выпивка. И может быть, крепкий… – Она покосилась на Думузу, и, хотя у обеих губы дрожали от усилия сдержать смех, девушки прыснули. Они лишились рассудка! Разве можно в такое время отвлекаться? – Надеюсь, вы хорошо проведете время, – сказала им, вставая, Тани. – Доброй ночи. – Доброй ночи, Тани, – пожелала Онрен. Ее улыбка погасла, на лбу пролегла морщинка. – Постарайся выспаться, хорошо? – Конечно. Тани прошла через зал, повесила на стену свой лук. Туроза, который пришел с друзьями отрабатывать бой без оружия, поймав ее взгляд, ударил кулаком по ладони. Сырой ветер продувал коридоры – он веял теплом, как от горячей похлебки. Стуча сапогами по гладкому полу, Тани шагала через школу. Она смыла с себя пот и в одиночестве поработала с мечом в своей комнате. Когда рука наконец устала, ее начал глодать червячок дурных мыслей. С чего бы это ее лошадь споткнулась на испытании? А что, если Туроза ей назло что-то подстроил? Кончилось тем, что Тани отправилась в конюшни. Занимавшийся подковами кузнец уверил, что с лошадью все в порядке. Земля была мокрая, животное вполне могло поскользнуться. «Не дай этому маленькому паршивцу Турозе тебя обогнать», – сказала Суза, но ее голос донесся очень издалека. Остаток вечера Тани провела в тренировочном зале, истыкав чучело метательными ножами. Только убедившись, что бьет в глаз без промаха, она вернулась к себе, зажгла масляный светильник и принялась за первое письмо Сузе. Пока испытания оправдывают мои страхи. Сегодня у меня поскользнулась лошадь, и мне это дорого обошлось. Я выжимаю себя упражнениями досуха, и все равно кто-нибудь выступает не хуже меня, не доводя себя до бессонницы. Они пьют, курят, смеются вместе, а я только и могу, что оттачивать свое мастерство. За четырнадцать лет вода во мне не стала такой, как надо, и мне страшно, Суза. Здесь эти четырнадцать лет ничего не значат. Нас судят сегодняшним днем, а не вчерашним. Она отдала письмо слуге для отсылки на мыс Хайсан и, улегшись на постель, стала вслушиваться в звуки своего дыхания. За окном ухала сова. Очень скоро Тани молча встала и сунула ноги в сапоги. У нее еще были силы поработать немного. Правитель мыса Хайсан был строен и ладно подбит, как карточная колода, а жил он в ярком особнячке посреди города. Он, в отличие от орисимского распорядителя, умел улыбаться. У него были седые волосы, добродушное лицо, и, по слухам, он был мягок к мелким преступникам. Какая жалость, что Никлайса, нарушившего главный закон Сейки, при всем желании к таковым не причислишь. – Итак, – говорил правитель, – чужестранца привела к твоим дверям женщина. – Да, – подтвердил Никлайс. Слова с трудом проталкивались сквозь сухое горло. – Да, именно так, достойный правитель. Я как раз наслаждался чашей вашего замечательного сейкинского вина, когда они пришли. Его несколько дней продержали взаперти. Он потерял счет времени. Когда солдаты наконец вывели его из камеры, Никлайс чуть не лишился чувств, решив, что его ведут прямиком к плахе. Вместо этого заключенного предъявили врачу, который осмотрел его ладони и глаза. Потом солдаты дали ему чистую одежду и препроводили к самому могущественному чиновнику этой области Сейки. – И ты приютил его в своем доме, – продолжал правитель. – Ты принял его за законного поселенца? Никлайс прокашлялся: – Я… э-э, нет. Я на Орисиме всех знаю. Но та женщина мне угрожала. – Он постарался показать, как пугает его это воспоминание. – Она… приставила кинжал мне к горлу, и она с-сказала, что, если я не впущу чужестранца, она меня убьет. Паная советовала ему отвечать правдиво, но всякая хорошая история нуждается в щепотке приправ. Двое пехотинцев пристально следили за ним. Железные шлемы прикрывали им головы и шеи, красные шнуры креплений проходили под подбородком. Они дружно раздвинули штору, впустив еще двоих солдат, которые вели третьего человека. – Эта женщина? – спросил правитель. Волосы у нее рассыпались по плечам. Один глаз заплыл. Судя по разбитой губе левого солдата, она яростно отбивалась. Великодушие требовало уверять, что он ее впервые видит. – Да, – признал Никлайс. Она взглянула на него с ненавистью. – Да, – эхом повторил правитель. – Она – музыкантка из хайсанского театра. Вседостойный государь допустил, чтобы некоторые сейкинские артисты в иные дни развлекали орисимцев приятными беседами. – Он поднял бровь. – Ты принимал таких гостей? Никлайс с трудом улыбнулся в ответ: – Мне, в целом, хватает собственного общества. – Вот и хорошо, – выплюнула в его сторону женщина. – Сам себя и приласкай, сребролюбивый лгун. Стражница, хлестнув ее тыльной стороной ладони, прикрикнула: – Молчать! Никлайс поежился. Женщина осела на пол, вобрала голову в плечи и прикрыла щеку ладонью. – Благодарю за подтверждение, что это та самая женщина. – Правитель притянул к себе лакированную шкатулку с письменным прибором. – Она не сказала, как попала с чужестранцем на остров? Тебе это известно? Никлайс сглотнул. Слюна была густой, как каша. Провались эта честность. Нельзя было выдать Трюд, как бы далека она ни была.