— Спасибо, дорогой. Я тебе напишу. — И, чмокнув Кира на прощание, она упорхнула. Сначала к себе на Каширское шоссе, потом в Швейцарию. Письмо от нее Кир получил, но всего лишь одно (а больше и не обещали). Аэлита сообщила, что вышла замуж и у нее все хорошо, а потом забыла о нем. Хан же ее до сих пор вспоминал, но без грусти, а тем более злости, с одной лишь теплотой. *** Хан летал в Германию чуть ли не каждый месяц. Если не по делам, то просто погулять, посидеть в кнайпе за кружкой пива и кпопсами, полакомиться шварцвальдским тортом, пропитанным ликером «киршвассер», пообщаться с немцами на отвлеченные темы. Кирилл знал язык в совершенстве, говорил почти без акцента и иногда даже думал на немецком. Был период, когда подумывал о переезде в Германию на ПМЖ, тогда-то и стал разыскивать своих родственников. Но Хайнц — распространенная фамилия, а Людвиг — не самое редкое имя. Другими сведениями о немецком дедушке он не располагал, не знал даже, в каком он году родился и где. Кирилл был упрямым и довел бы дело до конца, если бы не передумал переезжать. Со временем он понял, что в Германию ему хочется наведываться и только. Он больше русский, чем немец… Да и немец ли? Мать могла все выдумать. Эту мысль ему подала младшая сестра Лена. — Она постоянно сочиняла новые биографии всем нам, — припомнила она во время очередной встречи. Кир и Лена на похоронах матери пообещали друг другу навещать ее могилу хотя бы на Вербное воскресенье. Елизавета, объявляющая себя то язычницей, то буддисткой, то атеисткой, питала к этому празднику особый трепет. Именно его отмечали в семье. Дни рождения детей — ерунда, можно забыть об одном или нескольких. Новый год тоже ничем не примечателен, но хорош тем, что детям выдают сладкие подарки и они не просят конфет. Но Вербное воскресенье… Это чудо чудесное! Елизавета ждала его и напоминала членам семьи о том, что праздник грядет. Накануне они все шли драть вербу — в одном из соседних дворов росли ракиты. А в воскресенье Елизавета накрывала на стол, застилала его белой скатертью, пекла капустный пирог, огромный, с противень, варила компот из сухофруктов. И как будто становилась совершенно нормальной. — Мать была адекватной, когда рассказывала о дедушке-немце, — ответил на заявление сестры Хан. Они сидели у могилы Елизаветы. Пили компот из сухофруктов, который сварила Лена. Ели пироги с капустой, приобретенные в кондитерской Киром. И оба держали в руках вербу. Сестра нарвала ее в том же дворе, что и раньше, а брат купил у ворот кладбища. — Ты понимаешь, что наша мать никогда не была адекватной? Лишь иногда казалась таковой… — Нет, я думаю, что у нее были периоды просветления. — Знал бы ты, сколько я тешила себя этим в детстве! Особенно в ЭТОТ праздник. Поэтому и ждала его, наслаждалась каждой минутой и надеялась, что завтра мама проснется той же, какой была вчера… Но нет! Она все скопившееся сумасшествие вываливала в понедельник. А все потому, что оно для нее норма. И по каким-то странным причинам в Вербное воскресенье наша Елизавета ставила перед собой задачу быть не собой. — Но я проверил, она действительно училась в МГУ. — Знаю, я нашла ее зачетку под ножкой раскладного кресла. Мать подложила ее, чтобы не качалось. Первую сессию она сдала на отлично по всем предметам. — Вот видишь! — Но у нее уже тогда начала ехать крыша. — Болеть голова, — поправил ее Кир. — Это уже следствие, а причина в отклонениях психики, причем серьезных, иначе она обратилась бы к доктору. Ни один псих не признается в том, что у него расстройство. Он будет искать разные оправдания своему поведению и состоянию. — Она обращалась после того, как погиб Алешенька, — припомнил слова матери Кирилл. — Ее, скорее всего, заставили представители органов или соцработники. Она сходила на прием, чтобы от нее отстали, после чего сделала для себя вывод, что ей это не нужно. Врачи ничего не понимают, а назначенные ими лекарства только вредят ей. Это тоже нормально для психов. — Ты разбираешься в этом вопросе? — удивился Кир. Сестра работала продавцом цветов. Устроилась в лавку сразу после школы, не пытаясь никуда поступить, хотя была неглупа. — Да. Я, можно сказать, эксперт. Прочла кучу литературы по психологии и психиатрии. — Просто интересовалась вопросом? — Не просто. — Ленка посмотрела на него с немым вопросом. — То есть ты все еще не врубаешься? — воскликнула она, когда Кир на него не ответил. — Я боюсь стать такой же, как мать! И у меня все шансы на это. — Не говори ерунды! Ты абсолютно нормальная. — Пока да. Но у меня тоже болит голова, когда я много думаю или нервничаю. Иногда мне приходят на ум странные идеи. А главное, сумасшествие передается от матери к дочери! Тебе повезло, что ты парень. Мне — нет. И я живу в ожидании, когда мое сознание помутится. Чтобы этого избежать, я не переезжаю, не выхожу замуж, не рожаю. — Но наша старшая сестра сделала ровно то, от чего ты воздерживаешься. И все в порядке. — Ты не знаешь. Мы не видели ее давным-давно. Она даже на похороны матери не приехала. — Вот сейчас ты заставляешь меня нервничать. Проявляешь первые признаки паранойи. — Нет, не проявляю. Уж поверь мне, я в вопросе разбираюсь. — Ни один псих не признается в том, что у него расстройство. Мне кто-то сказал об этом всего пару минут назад. Не напомнишь, кто именно? — и подмигнул, чтобы разрядить обстановку. — Пока я в норме, Кир, — серьезно проговорила сестра. — Но наша мать, та, которую мы помним, была больной на всю голову. Она говорила мне, что я была зачата на облаке, а мой отец — луч света, что проник в нее. Первое время я думала: это о ком-то другом, а не о том мужике, что пьяным валяется если не дома, то под лавкой у подъезда или на лестничной клетке и которого я называю «папой». Но именно это чмо она видела лучиком. И когда я поняла это, то перестала верить в сказки. Мне и пяти не было тогда. Тот разговор повлиял на Кира. Он внутренне согласился с доводами сестры и перестал искать своих немецких предков. Но, как это часто бывает, они нашлись нежданно-негаданно… Он находился в Берлине. Как всегда, бродил по маленьким антикварным лавочкам. В этот раз забрался в ту часть города, где еще не бывал — отдаленную от центра, но очень живописную. Правда, не вся она была такой. Старинные особнячки с садиками сменялись типовым новоделом восьмидесятых годов, а иной раз на глаза попадались и дома барачного типа. Попал Кир в этот эклектичный район случайно: сел не на тот автобус, но когда это понял, не стал выходить, а доехал до конечной. Погода к прогулкам располагала, и Хан решил пройтись, осмотреться, что-то перекусить, поискать интересующие его магазинчики. В двух, попавшихся на пути, ему ничего не приглянулось. В третьем он приобрел чайное ситечко. Не для себя, ему оно было без надобности, но перепродать такое можно с хорошей выгодой. Почувствовав себя усталым и голодным, Кирилл заглянул в пекарню — нашел ее по запаху. На прилавках лежала всевозможная выпечка. Продавались и напитки: лимонад, вода, холодный чай, но Киру хотелось горячего. Он попросил у продавца, и скорее всего владельца, заварить ему такого. Тот не отказал, и уже через десять минут Хан поглощал обалденные крендели, запивая их чаем. Полноценные столики в пекарне (или булочной?) не были предусмотрены, но у широкого подоконника стояло два высоких стула. — Не желаете рюмочку шнапса? — поинтересовался продавец… Пекарь-булочник? — О нет, спасибо. — А я, с вашего позволения… — Он достал бутылку. — Приболел, покашливаю. А что поможет хворому, как не добрый шнапс? Он налил себе стопку, на закуску принес кровяной колбасы и принялся ее нарезать. — Простите, можно посмотреть? — спрыгнул со стула Кир и чуть ли не вырвал из рук мужчины нож. Тот напрягся. — Я не псих, не волнуйтесь. Просто у меня есть похожий, он достался мне от деда. — Обычная раскладушка, — пожал плечами булочник. — Не совсем. На рукоятке клеймо фирмы. Но, я как ни старался, не смог найти упоминание о ней. — Неудивительно! — Он опрокинул в себя шнапс. — То было кустарное производство. Вальтер Элиза Хайнц, которого отлично знал мой отец, вернувшись с Первой мировой, открыл кузню. Работал исключительно с оружием. Переплавлял мечи на орала, так сказать. Из штыков изготавливал серпы, кухонную утварь. Был идейным пацифистом и антифашистом. Погиб в драке с воинствующими националистами в 1937 году. Кузница закрылась. Вдова изделия супруга раздала друзьям, остальные распродала. — Моего деда звали Людвиг Хайнц. Он попал в советский плен во время Второй мировой. — Людовик, — поправил его мужчина. — Таковым было его имя. — Вы его знали? — ополоумел от радости Хан. — Нет, конечно. Он ушел на войну, когда я еще не родился. Но слышал о нем от его родственницы, пусть и не кровной. Сейчас скажу вам, кем она приходилась Людовику… — Булочник задумчиво налил себе еще шнапса, но тут же убрал бутылку под прилавок. Пил, в самом деле, для здоровья. — Женой брата. Среднего. Их было трое: Людовик, Томас и Бернард. Все погибли молодыми. А первый, как я понял, был замучен в концлагере. — Неправда, — горячо возразил Хан. — Немецких военнопленных в СССР не мучили, а давали им работу и возможность искупить свою вину. Мой дед трудился на стройке каменщиком, но по неосторожности сорвался со стены, которую выкладывал. — Так вы русский? А я думаю, откуда этот мягкий акцент. Хану показалось, что булочник тут же эмоционально от него отстранился, но Кира это не смутило. Многие немцы, особенно те, что в возрасте, предвзято относились к русским, поэтому Хан часто представлялся литовцем. Не потому, что стыдился своей национальности, просто прибалту было легче сторговаться с немцем, а татарину, к примеру, с турком. Поэтому в те времена, когда его волновали дамасские кинжалы, он отрекомендовывался торговцам жителем Казани Камилем, и прозвище Хан ему очень в этом помогало. — Жена Томаса еще жива? — спросил он. — Скончалась давным-давно. — У нее остались дети, внуки? Мне очень хотелось бы познакомиться с кем-то. Я не так давно узнал о своих немецких корнях. Пытался найти родственников, но безрезультатно. — Хотите наладить с ними контакты, чтобы эмигрировать? — подозрительно спросил булочник. — Нет, я доволен жизнью в России. Там у меня сестры, успешный бизнес, отличное жилье, коллеги, друзья. — Насчет последнего он приврал: друзей у Хана не было. — Но это так неправильно, не знать ничего о своих ближайших родственниках. Я даже фотографии деда не видел — все семейные архивы при пожаре сгинули. Остался только нож. И старый немец над Кириллом сжалился: — Фридрих Хайнц, сын Томаса, живет на этой улице. — На этой? — переспросил он, не поверив своим ушам. Так долго искать родственников, а найти их случайно — это ли не чудо? — Через три дома. Мой девятый, у него тринадцатый. Фридрих долгие годы покупает у меня сдобу. — С ума сойти! А что особенно любит? — Улитки с начинкой из шпината. Кирилл приобрел их целый пакет и уже собрался уходить, но задержался, чтобы задать еще один вопрос: — Этот нож продается? — Парень, — для старика сорокалетний Кир был парнем, какая прелесть, — в этом мире продается все. Вопрос цены. — Я готов заплатить триста евро. — Это несерьезно. Ауфидерзейн. — Четыреста.