— Да, он таскался за мной, думая, что я не замечаю его. Наверное, опять хотел какашек тебе на подоконник подбросить или как-то иначе напакостить. — За что он меня ненавидит? — Не тебя — меня. Я с пяти лет в няньках у Фредди. Тетка оставляла его на меня, когда уходила на работу. Еще заставляла прибираться, таскать и греть воду, собирать яблоки, желуди, добывать дрова. И так три года. Я в его возрасте уже начал с ним сидеть и вкалывать, как золушка, но ничего не меняется. И я взбунтовался. Мне этого не простили: ни тетка, ни брат. И если тетка просто недовольна тем, что я перестал ей безропотно подчиняться, то Фредди еще и обидно. Он думал, я буду с ним нянчиться до конца своих дней. — Он решил, что ты из-за меня перестал с ним возиться? — Нет, я еще до знакомства с тобой прекратил это делать. Наверное, он просто хочет через тебя досадить мне. Но давай больше не будем о нем? — Давай, — тут же согласилась я. Мы и так уделили слишком много внимания недостойному мальчишке. — Ты прочел сказку «Колобок»? — Я тоже учила его родному языку, но Клаус не проявлял старания и пока мог осилить только короткие стишки. Любил Агнию Барто, а еще частушки. Их он даже распевал, притопывая и прихлопывая. — Я выучил эту сказку наизусть. Слушай: «Жили-были старик со старухой…». Он пересказывал «Колобка», а я одобрительно кивала, хотя половину слов Клаус произносил неправильно. Не успел он дойти до конца, как мама позвала нас на чай с вишневым паем. Мы спустились в кухню, сели за стол. Клаус уплетал угощение, я вяло ковыряла пирог (аппетита все еще не было). Но мне было радостно от того, что я дома, с родителями, и Клаус со мной. Мы были как одна дружная семья… За которой в этот момент через окно наблюдал Фредди. Я увидела его мельком. Когда он понял, что замечен, убежал. Мне показалось, что рыдая… Но мне явно показалось. *** Тот первый, лавандовый, поцелуй не забылся — ни мной, ни Клаусом. Мы тянулись друг к другу, но в последний момент останавливались, смущались. И так до католического Рождества. Наша семья его, естественно, не отмечала, как и православное, но папа разрешил мне пойти к костелу, чтобы посмотреть службу. Сопровождать меня доверили Клаусу, и мы отправились на ночную прогулку. Альтен-штрассе, заселенная русскими, была скудно освещена уличными фонарями, но костел сверкал. Недостаток электрических огней компенсировался «живыми» — свечи стояли и на крыльце, и в окнах собора. Их держали люди в руках и ставили на могилы кладбища. Как раз туда Клаус и повел меня. — Мы же пришли на службу, — сказала я. — Ты не католичка. — А ты? — Я — да. Но в бога не верю. — Тогда зачем мы явились сюда? — Красиво же… — Да, очень. И атмосфера волшебная. — Ради нее мы тут. — Но мы на кладбище! Почему именно тут?.. — Тебе страшно? — забеспокоился Клаус. — Нет. — Тогда пойдем, я покажу тебе могилы моих дедушки и бабушки. — Он взял меня за руку уверенно, даже властно. — Они жили в вашем доме когда-то. — Почему именно сегодня? — Так надо. Мы проследовали вглубь кладбища. Там, среди богатых могил с гранитными памятниками и склепов, было два скромных креста, на них таблички с именами, написанными краской. Рядом не было лавочки, чтобы присесть, они имелись только у забора, под омелами. Туда мы и направились после того, как постояли у могил бабушки и деда Клауса. Мы сели, но я тут же вскочила — лавка была ледяной. Камень выстыл, и холод мгновенно проникал даже через толстый драп пальто. — Садись ко мне на колени, — предложил Клаус. — Тебе разве не холодно? — Не, на мне же армейская фуфайка. Она хорошо греет. Ее моему другу отец подарил, а еще ботинки и шапку-ушанку. Не мог смотреть, как друг дочери мерзнет в затрапезной демисезонной одежонке. Я опустилась на колени Клауса. Они немного дрожали, но это от волнения, а не холода, потому что его руки были горячи, и их жар я тоже чувствовала через драп пальто… Или мне это только казалось? Под омелой мы поцеловались во второй раз. По традиции, как сказал мне Клаус. После того Рождества мы начали делать это постоянно. Сначала чуть касаясь губами друг друга, но постепенно перешли к жарким и продолжительным… настоящим… поцелуям. Но ничего больше себе не позволяли. Обнимались, да. Гладили друг друга по спине, шее. Клаус любил перебирать мои волосы, а я — дуть на пушистые ресницы, похожие на припорошенные снегом иголки голубой ели: прямые, серо-белые. Я за это время еще больше вытянулась и уже начала носить лифчик. Но и Клаус возмужал, хоть и не подрос. Над его верхней губой начали пробиваться усики, смешные, белые, но густые. Можно было представить его с бородой уже через несколько лет. «Ты мой Санта-Клаус», — шептала я, прижимаясь к любимому. Я видела нас вместе и в семнадцать, и в двадцать пять, и в пятьдесят. Дальше не загадывала. Ребятам нашего возраста люди, перешагнувшие полувековую черту, казались глубокими стариками. Но старость я хотела встретить с Клаусом и умереть с ним в один день. Скрывать наше чувство ото всех было сложно, но мы старались, чтобы уберечь его. Мне оно представлялось огоньком… Чудом, вспыхнувшим на холоде и ветру, уязвимым настолько, что если не закрыть его ладошками от невзгод… Потухнет! Мы и за руки друг друга держали так, будто защищаем этот самый огонек. Я складывала кисти ковшиком, Клаус обхватывал их, и мы чувствовали тепло и ими, и в унисон стучащими сердцами… (Перечитала последние предложения, захотела зачеркнуть. Пошло и шаблонно. Но если не могу другими словами описать, что делать? Оставлю…) *** О том, что часть, которой командовал папа, расформировывают, я узнала не от него и не от мамы, а от Клауса. Он прибежал ко мне вечером. Было уже поздно, и он не стал пытаться увидеться со мной «легально» — забрался на клен и постучал в окно отломленной веткой. Когда я открыла, Клаус выпалил: — Вы остаетесь? — Где? — не поняла я. — В Берлине. — Видя мое недоумение, он пояснил: — Часть расформировывают. Кого-то оставляют, кого-то отправляют домой. Вас как? — Я не знаю… — То есть родители это не обсуждали? Я покачала головой. Клаус облегченно выдохнул: — Значит, все хорошо, и вы не уезжаете. — Но мой папа командир, — напомнила я. — И что? Переведут в другую часть. Говорят, построили большой военный городок на другом конце Берлина, и многих туда переселят. — На другой конец Берлина? — ахнула я. — Как же мы будем видеться? — Реже, но будем. — Но военные городки обнесены заборами. Ты не попадешь внутрь. — Я что-нибудь придумаю, — хохотнул он. — Главное, что ты остаешься. Но увы… Спустя неделю я узнала от мамы, что всех офицеров высокого ранга с семьями отправляют домой. Нужно повышать по званию лейтенантов и майоров, а то им некуда расти, а еще переселять советских военнослужащих в спецгородки, чтобы отделить их от коренного населения. Антисоветские настроения не ослабевали, а только росли. Тогда я не знала, что творится в Берлине. Для меня это был город любви. Но постоянно случались бунты, их с трудом гасили. В 1953-м произошло общенародное восстание. Сам министр внутренних дел Лаврентий Берия прилетел, чтобы возглавить штаб по его подавлению. Был отдан приказ давить демонстрантов танками. Сколько человек тогда погибло, неизвестно до сих пор. Но я и думать не думала, что такое творится в моем городе любви. Никто не говорил мне, ребенку, правды, как и о том, что после восстания начались аресты. За два последующих года было вынесено около двух тысяч политических приговоров. Десятки советских солдат были казнены за то, что отказались стрелять в демонстрантов. Естественно, за них ответственность несли и командиры. Моему отцу, можно сказать, повезло — его всего-то отправили домой. А кто-то из его друзей-офицеров попал под трибунал. В 1955 году, когда все приговоры были приведены в исполнение, произошла реорганизация войск, и мы стали готовиться к возвращению на родину. Мама была этому рада. Она накупила себе много красивых вещей: посуды, тканей, обуви, милых безделушек. Еще умудрилась обзавестись кое-какой мебелью, предметами быта, типа мясорубки, приемника, часов. С учетом того, что им обещали дать хорошую квартиру, жизнь, как она считала, удалась. И обставится, и потрясет внешним видом соседей, еще и кое-что продаст. Главное же — уедет из ненавистной Германии. Папа тоже не выказывал разочарования. На родине служить проще. Да и недолго осталось — скоро в отставку, а семья обеспечена. Только я не переставая ревела, но тайно. А так как родители были заняты — папа передачей дел, мама — упаковкой вещей и поиском недорогих мелочей, которые будут цениться в СССР, я проводила почти все время с Клаусом, даже в школу не ходила. Плевать на нее! Когда мир рушится, не до ерунды… — Я остаюсь! — решительно проговорила я, плюхнувшись на коробку с вещами, которые уже упаковала. До отъезда оставалось два дня. — Как бы я этого хотел, — вздохнул он. — Но давай смотреть на вещи здраво. — Давай. Если мы сейчас соберем мои вещи и прихватим что-то ценное, то сможем уехать из Берлина. Я отлично говорю по-немецки. Если притворюсь заикой, никто не услышит акцента. — И где мы будем жить? В подвале разрушенного дома? — Я согласна и на это.