— Зря его моя тетка ненавидит. — За что? — Я была поражена. Как такое может быть? Мой папа — лучший. Кто его может не любить? А тем более ненавидеть? Карл стушевался, но смог выдать версию, которую я приняла: — Она, как твоя мама, считает нас врагами. Потом оказалось, что мой отец убил ее мужа (думаю, не он, а похожий, такой же молодой, голубоглазый русский лейтенантик). В честном бою и все же… Она считала, он мог пощадить его. Да, немец кидался на офицера советской армии с ножом и даже его ранил, но зачем же пускать в него пулю? Нельзя было вырубить прикладом? Нападающий ведь не солдат, а обезумевший от страха берлинец, которого из-за слабого здоровья не взяли в армию Третьего рейха. …В тот вечер мы распрощались с Клаусом, я вернулась домой и сразу прошла к себе. Родители не то чтобы ссорились, но общались на повышенных тонах. Посидев на кровати, я вышла, чтобы послушать их. Всего сейчас не вспомню, да и тогда многое пропустила мимо ушей. Уловила главное: — Отец Клауса настоящий герой. Он прятал в своем доме евреев, за что был расстрелян нацистами. — А мать была шлюхой. Я наводила справки. — Бедной женщине приходилось выживать. Ее муж — враг рейха, паршивая овца. После его смерти никто ей не помогал, даже родственники. Выживала, как могла. Да, спала с мужчинами за деньги, но, скорее, за еду. Здесь тоже не жировали, как ты понимаешь. — Но не все становились проститутками! — от возмущения голос мамы дрожал. — Согласен. Но она умерла, Клаус живет у тетки Лауры. Она вдова родного брата антифашиста и терпеть не может племянника. У них с супругом были проблемы из-за отца Клауса, и за его жену приходилось краснеть, а их отпрыск достался ей, потому что больше ему некуда пойти. Не в детдом же отдавать! Тогда и она станет позорищем. Но у Лауры свой сын. Она обделяет племянника — всем, не только заботой. Он голодает. — Поэтому ты ему весь запас нашей колбасы скормил? — Пока я могу сделать только это. Но буду хлопотать за него. — Все равно для всех хорошим не станешь. — Для всех и не хочу, а другу дочери своей помогу. Не цепляйся к нему больше. — Но… — Я все сказал! — прекратил диалог папа. Не повысив голоса, он надавил, и мама, которая считалась стервой, что вертит мужем, не стала роптать. Смирилась. Папа был очень спокойным, рассудительным человеком. Мирным. Даже не верилось, что он убивал. Мне казалось, он не обидит и мухи, накормит всех бездомных котов. Папа говорил, что служил в штабе, был адъютантом самого маршала Жукова. Я представляла себе, как он скручивает карты сражений после военных советов, по поручению главнокомандующего отправляет телеграммы, заваривает ему крепкий чай или подносит спирт перед сражением — фронтовые сто грамм. Но в адъютанты желторотиков не брали, только молодых офицеров, прошедших через ад передовой. Да и штабная служба не походила на ту, что я рисовала в воображении, иначе не просыпался бы папа с криками ужаса чуть ли не каждую ночь, не молился тайно на иконку, что еще бабушка подарила. Для всех он был коммунистом и атеистом, но крестик носил, пусть и в кармане. Так, с благословения папы, я начала «легально» дружить с Клаусом. * * * Я сама не поняла, когда полюбила… Вчера поглядывала на Клауса и ничего особенного не чувствовала. Сегодня утром вроде бы тоже. Или нет? Что-то меня будоражило? Не знаю. Казалось, что накрыло меня стремительно. Помню, смотрю в его темные глаза и понимаю — люблю. А глаза те же. И мордаха. И тельце тощее. Но во мне столько нежности… Хочется обнимать за костлявые плечи, целовать глаза, дуть на светлые ресницы, не сочетающиеся с темной радужкой… Хочется сделать все для него. Даже жизнью рискнуть! Вот я дура, подумалось тогда. И даже за себя стыдно стало. За родителей я гипотетически умирать не собиралась, а за Клауса — да, хоть он мне и никто. Но я смогла сдержать эмоции, и мы как ни в чем не бывало пошли драть ранние яблоки в заброшенном саду. Тетка Клауса готовила из них дивное варенье, чуть кисловатое, потому что сахара в избытке не было, но мне это даже нравилось. Намажешь такое на хлеб, слопаешь за минуту и можно всего двумя глотками воды запить. Клаус приносил мне варенье в прошлом году. Сначала в кружке, а когда мне оно понравилось, приволок большую банку, за что наверняка получил нагоняй. Точно я не знала, Клаус не жаловался, но некоторое время после этого сидел чуть бочком, будто его задница болит после того, как по ней ремнем всыпали. Тогда нам было по одиннадцать. А когда я поняла, что влюбилась, обоим исполнилось двенадцать. Клаус внешне не изменился, а я уже начала превращаться в девушку. На меня обратил внимание сам Алмаз! И хоть он перестал будоражить мое сердце еще в прошлом году, я отправилась с ним на прогулку. Но она не задалась. Кто-то из-за угла расстрелял признанного красавца из рогатки, и тот убежал домой, бросив меня посреди улицы одну. Когда он скрылся, залпы прекратились. Я поняла, что это Клаус за меня воюет, но тот не вышел из укрытия, понимая, что, если раскроет себя, получит нагоняй. О моих чувствах к нему никто не догадывался. Не только он сам, но и мои подружки. Даже папа, который очень тонко меня чувствовал, не заметил перемены в любимой дочери. Мужчины в таких делах не смыслят, и это хорошо. Как знать, давал бы он мне ту свободу, к которой я привыкла, узнав о том, что не только Клаус в меня влюблен, но и я в него. Мои ровесницы уже вовсю целовались с мальчиками, а кто чуть постарше, и большее себе позволяли. Как-то я подслушала разговор родителей и узнала, что Зоя Петрова, что училась в девятом классе, забеременела. Родить девочке не дали, ее мама смогла приобрести у местного чудо-лекаря травы, вызывающие выкидыш. К слову, через полгода семью выслали из Германии, а до этого одного молодого офицера отправили под трибунал. Влюбленность, как оказалось, сделала меня еще более очаровательной. Мама не переставала получать комплименты в мой адрес от друзей и знакомых. «Как расцвела твоя Любочка», — говорили они. А мама млела. Она не только удачно вышла замуж, но и смогла родить красавицу-дочь. Надо сказать, что я и до этого располагала к себе людей. Но были те, кто меня терпеть не мог — тетка Клауса и ее сын. Мальчика звали Фридрихом или сокращенно Фредди. Он был младше кузена на полтора года, тоже тощий и белобрысый, но высокий и ясноглазый. Его можно было назвать красивым ребенком, еще и прилично одетым. Клаусу доставались обноски, но свою кровиночку тетка Лаура пыталась принарядить. Как-то я возвращалась домой из школы и увидела на ветке клена мальчика. Подумала сначала, что это Клаус: он не переставал лазить на дерево, хоть его и покромсали по указке мамы. Да, ему дали добро на посещение нашего дома, но вечером его бы на порог не пустили в грязных башмаках. Они у него обычно были в земле, а то и в навозе, поскольку Клаус обожал лошадей и бегал на конюшню. Он мог бы разуваться на крыльце, но так как его обувка просила каши, то и портянки оказывались запачканными. Поэтому в гости ко мне он являлся, только когда был после бани или в отсутствие мамы. Я выдавала ему старые тапки отца, которые не выкинула, как велели, а сохранила, и Клаус щеголял в них, как Маленький Мук в волшебных штиблетах. На Фредди же были добротные ботинки на высокой шнуровке. По ним я и поняла, что на клене не Клаус. — Эй, ты чего там делаешь? — крикнула я по-немецки. — Не твое дело, — ответил он мне и протянул руку к подоконнику. — Я сейчас позову кого-нибудь из взрослых, и тебе дадут ремня за то, что ты лезешь в чужой дом. — Это наш дом, семьи Хайнц. Но я не лезу в него. Сижу на дереве, а оно растет на улице. — Товарищ лейтенант! — закричала я. — На помощь! Я вижу вора! — Никакого лейтенанта поблизости не было, я просто решила напугать мальчишку, и у меня получилось. Он спрыгнул с дерева и, кувыркнувшись через голову, вскочил, а затем побежал. Чтобы нагнать на Фредди еще больше страху, я дунула в свисток, что носила с собой. Тот еще пару раз свалился, пока несся к проулку. Посмеявшись про себя, я зашла в дом. А когда поднялась к себе в комнату, обнаружила на подоконнике кучу собачьего дерьма. С того дня Фридрих начал меня преследовать. К нашему дому он больше не приближался, но подкарауливал меня у ратуши или магазина и выкрикивал оскорбления. Мог показать непристойные жесты. Я не жаловалась на него Клаусу — знала, что он вступится за меня, отмутузит кузена, но потом получит от тетки. Терпела я долго. До тех пор, пока Фредди не переступил черту — не швырнул в меня все тем же собачьим дерьмом. На мне в тот день было дивное пальто, нежно-голубое, с пелериной. Я долго выпрашивала его у мамы: она говорила, маркое, и настаивала на коричневом. Все же я смогла ее убедить в том, что смогу уберечь пальто. И что же? В первый же день испачкала. Да чем? Дерьмом! Если бы Фредди сразу не убежал, я бы сама его поколотила, но он тут же скрылся. И я, рыдая, отправилась домой, чтобы попробовать отстирать пальто. Естественно, у меня не вышло. Я использовала щелочное мыло и испортила ткань. Теперь вместо коричневых пятен на ней были белесые. Мне ничего не оставалось, как рассказать обо всем Клаусу. Я попросила его предупредить брата о том, что, если он еще раз выкинет нечто подобное, я расскажу родителям о травле. Пока же я молчу, даже вину за испорченное пальто целиком взяла на себя. Клаус выслушал молча, кивнул и ушел, а спустя час вернулся с Фредди. Он тащил его за шкирку и давал под зад пинков. — Проси прощения, — велел ему Клаус. — Пошел ты! Старший брат врезал младшему. Они были одного роста и комплекции, считай, по силам на равных. — Прости, — выдавил из себя Фредди. — А теперь пообещай, что больше так делать не будешь. Ну! Мальчишка поднял на меня глаза, мокрые от слез, но не боли — злости. Под правым наливался фингал. — ТАК я больше не буду, — пообещал он, но как-то зловеще, с нажимом на первом слове. Затем вырвался и убежал. — Тебя накажут, — с грустью проговорила я. — Знаю. Но это ничего, мне не привыкать. — Хочешь, мы вместе поговорим с твоей тетей Лаурой? Я все ей объясню. — Нет, так будет только хуже, — покачал головой Клаус. — Хуже было бы, если бы я пожаловалась на Фредди родителям, а не тебе. — Да. Но в этом случае досталось бы и ему, и мне, а тетка стала бы еще злее. Она велит нам держаться подальше от вас, русских. И если она узнает, что Фредди задирает дочку заместителя командира части, она придет в бешенство. Ему по заднице даст да сладкого лишит, а меня накажет, так накажет! Обвинит в том, что я на кузена дурно повлиял. Сегодня же мне достанется только за то, что я его побил. Не переживай за меня. И не плачь из-за пальто. — Но оно было таким красивым! — Ты — красивая. А пальто… самое обычное. Это был первый комплимент, который я услышала от Клауса, и он очень меня взбудоражил. Мне уже и пальто было не жаль. Оно ведь самое обычное! В отличие от меня… Клаусу тогда здорово досталось. Его не только выпороли, но и под домашний арест посадили, но он все же сбежал через четыре дня, чтобы увидеться со мной. Взобрался на дерево, постучал в стекло отломанной веточкой, и мы тихо переговаривались через окно. Был октябрь (мой любимый месяц с 1950 года), вечерами температура опускалась до нуля, и я простыла — утром встала с температурой. Мама оставила меня дома отлеживаться. Поила горячим чаем с малиной, давала жаропонижающие, но уже ночью меня увезли в больницу, где я пролежала две недели. Первым человеком, которого я увидела после выписки, оказался… Фридрих. Он сидел на лавке возле больницы, одинокий и замерзший. Нос его покраснел, а щеки стали белыми, под цвет снега, припорошившего все вокруг. Фредди исподлобья смотрела на меня и молчал, провожая глазами до машины. Когда она стала отъезжать, он встал. Я думала, он слепит снежок и швырнет его в авто, но нет. Побоялся, наверное. А может, он оказался у больницы случайно, просто так совпало, что мы пересеклись. А вечером я встретилась с Клаусом. Он пришел ко мне с букетиком лаванды. Она радовала глаз и дивно пахла. В Берлине у многих она росла в горшках на подоконнике, и мой рыцарь, скорее всего, втихаря срезал ее где-то и завернул в газету, чтобы цветы не померзли. Никто и не понял, что в кульке именно они. Решили, что семечки или каштаны, в том числе я. Но когда мы поднялись в мою комнату, Клаус развернул газету, и я увидела лаванду. Я так поразилась этому, что поцеловала своего рыцаря, порывисто, коротко, но в губы. Клаус зарделся так, что даже кончики его оттопыренных ушей заалели, и все же смог выговорить: — Я очень по тебе скучал. «И я по тебе», — мысленно ответила я, а вслух произнесла: — Мог бы навестить, раз так. — Я хотел, но меня не пускали. А возле больницы нет высоких деревьев. — Сегодня я видела там Фредди, — решила сообщить я.