Глава 6 Прошлое… Я помню день, когда познакомилась с Клаусом… Первая суббота октября. Во дворе нашего дома росли вековые клены. Они и летом были хороши, а осенью, когда листва меняет цвет с зеленого на оранжевый, становились роскошными. В послевоенном Берлине таких практически не осталось. Те деревья, что не пострадали от бомбежек, были вырублены и пущены на растопку печей. Дом наш располагался на Альтен-штрассе, старинной улочке, где до войны проживали респектабельные немцы, в основном врачи и аптекари. На первых этажах многих особняков были открыты медкабинеты и киоски с лекарствами, а на вторых обитали сами специалисты со своими семьями. Они были помечены красными крестами, поэтому Альтен-штрассе сохранилась практически в первозданном виде. Уцелели и дома, и деревья, и костел семнадцатого века, но жильцы сменились. Те старожилы, что сами не сбежали из советской части Берлина, были переселены к другие кварталы. Альтен-штрассе заняли (оккупировали, как считали местные) советские граждане: военные, дипломаты, те же медики. Первые этажи особняков были отданы под казенные помещения, вторые стали жилыми, а в ратуше открылась школа. Как раз из нее я возвращалась в ту первую субботу октября. Было всего четыре урока, и я успевала к обеду. Погода стояла дивная: сухая, солнечная. От ратуши до моего дома — десять минут неспешным шагом, но я торопилась, потому что хотела есть. Отказалась от завтрака, зная, что сегодня будет кулебяка с капустой, и, представляя сочный ароматный кусок на своей тарелке, исходила слюной. Я подбежала к дверям дома и готова была уже переступить порог, как услышала треск. Это подломилась ветка клена, на которой сидел мальчишка… Клаус. Он рухнул на землю. Благо не на голую, а поросшую травой и покрытую опавшей листвой, но все равно я испугалась за него и бросилась помогать. Однако пацаненок сам вскочил на ноги, хотя одну он повредил: из колена сочилась кровь, окрашивая алым порвавшиеся штаны. Из носа тоже текло, но то были сопли. Мальчишка оделся не по погоде, в тонкую рубаху с подвернутыми рукавами, ими он и подтерся: колено одним, нос другим. В итоге перемазался еще больше, и я протянула ему свой чистый платок. — Данке, — поблагодарил мальчик и шумно высморкался. — Алес ист гуд? — спросила я, все ли в порядке. Пацан кивнул и попытался вернуть мне сопливый платок, но я настояла, чтобы он оставил его себе. — Клаус, — представился он. — Любовь. Я бы поболтала со своим новым знакомцем, но мама загнала меня домой. Она была против моего общения с немецкими детьми: говорила, что дружить нужно только со своими, а фашистские отпрыски не компания октябрятам и пионерам. Еще она презирала женщин, путавшихся с фрицами не только во время войны, но и после нее. Жили на Альтен-штрассе одинокие дамы, и некоторые из них заводили отношения с местными мужчинами. Мама с ними даже не здоровалась, а демонстративно отворачивалась, встречаясь на улице. Накормив меня, она ушла по делам. Мне во двор выходить запретила, велев делать уроки. Я отправилась в свою комнату, взяв с собой кусок кулебяки и стакан молока. Зачем? Ведь я наелась. Ответ пришел сразу после того, как я выглянула в окно. На ветке клена рядом с обломанной сидел Клаус — эта была покрепче и упиралась в стекло. Мальчишка улыбался мне. Зубы у него были разной длины, поскольку молочные уже выпали, а коренные еще не выросли до конца. Рот широкий, как у лягушонка. Уши торчат. Волосы, брови, ресница — светлые. Глаза карие. На носу яркие веснушки. Я открыла форточку, молча поставила на подоконник тарелку с пирогом и стакан с молоком. Глаза Клауса сверкнули. Он был голоден, это очевидно. Все лазающие по деревьям девятилетние мальчишки вечно хотят есть, а те, кого дома редко кормят, и подавно. Что Клаус не жрет от пуза, было ясно с первого взгляда, и дело даже не в субтильной комплекции. На нем были мужская рубашка, а не детская, поэтому он и закатал рукава вдвое, ветхие штаны и сандалии, тогда как все уже носили ботинки. Он явно из бедной семьи. Скорее всего, его мама потеряла на войне мужа, а у нее, кроме Клауса, еще несколько детей. Один точно — старший сын, и за ним младший донашивает рубахи (потом оказалось, что в этом я ошиблась: вещи Клаусу перепадали дядины). — Гутен аппетит, — проговорила я и сделала приглашающий жест. Клаус не заставил себя уговаривать: схватил кулебяку и чуть ли не целиком засунул кусок в рот. Жуя, он улыбался глазами. Я смотрела на мальчишку и думала о том, какой он славный и родной. Как брат, которого я потеряла в младенчестве. Мама родила двойню, но мальчик умер через несколько дней. Мы оба были маленькими и слабыми, появились на свет семимесячными, но я, полуторакилограммовая, выжила, а Юрочка скончался, хоть и был крупнее. Естественно, я не помнила братика, но мне его не хватало. Мы провели в утробе семь месяцев и неделю в боксе (нас не стали разделять, потому что мы тут же начинали плакать), я привыкла к Юрочке и не понимала, почему чувствую себя бесконечно одинокой, пока не узнала, что у меня был близнец. — Данке, — поблагодарил за кулебяку Клаус и задал какой-то вопрос. Я не очень хорошо владела немецким, поэтому не смогла на него ответить, лишь пожала плечами. Мальчик решил применить жесты и так увлекся, что чуть снова не свалился с дерева. Чудом удержавшись на суку, Клаус решил занять более надежную позицию и стал отползать к стволу. И это было хорошо, поскольку его тощее тельце спряталось в листве, и возвращающаяся домой мама его не заметила. Зато я ее увидела и, махнув мальчишке рукой, захлопнула форточку. В тот день мы с Клаусом больше не встретились. Мама позанималась со мной уроками, потом мы прибрались, а вечером к нам пришли гости — друзья папы с семьями, и я играла со «своими», но думала о маленьком фрице. Перед тем как отправиться в кровать, я выглянула в окно и увидела на подоконнике венок из кленовых листьев. Открыла форточку, потянулась к нему… Оказалось, что в круге стоит фигурка — фарфоровая куколка-балерина. Замызганная, со сколом, но все равно красивая. Я поняла, что это Клаус оставил мне презент. Венок сплел, а фигурку подобрал где-то на помойке. Но главное же внимание? Я забрала подарки и, спрятав их от мамы под кроватью, улеглась спать. *** Мы стали дружить. Именно так, а не иначе. Я не влюбилась в Клауса. Мне тогда нравился сын нашей директрисы, взрослый, четырнадцатилетний мальчик. Он был красивым, черноволосым отроком, у которого уже пробивались усы. От него млела не только я. В Алмаза Каримова, на одну половину азербайджанца, на вторую — белоруса, втюрилась еще дюжина девчонок. Были среди его поклонниц и две немки из гимназии при монастыре святого Иоанна. Они прибегали на нашу Альтен-штрасе, чтобы построить глазки Алмазу… На его фоне тощий белобрысый малыш поблек. А ведь я понимала, что Клаус относится ко мне иначе! Его темно-ореховые глаза загорались, когда он видел меня, и он становился почти симпатичным… Почти… Тогда как Каримов безоговорочно являлся красавцем. И был старше меня на ЦЕЛЫХ пять лет! Я тайно вздыхала по Алмазу, Клаус по мне, и меня это устраивало. Для отношений я все равно еще не созрела, а поклонник должен быть у каждой леди, даже маленькой. Тем более Клаус был мне близок. Я понимала его с полуслова, наверное, поэтому так быстро освоила немецкий. Это очень помогло мне сохранить нашу дружбу. Когда мама узнала, что я вожу ее с маленьким фашистом, она отшлепала меня и заточила в своей комнате. А чтобы Клаус меня не навещал, велела спилить с кленов все ветки, что доходили до окна. Мы все равно виделись, но мимолетно. Мама провожала до школы, а обратно меня сопровождала противная девочка-соседка, учившаяся вместе с Алмазом, которой за заботу покупали сладости. Она, естественно, тоже была влюблена в него, но на взаимность не могла рассчитывать, вот и заедала стресс конфетами, в которых родители ее ограничивали. Папа, который вечно пропадал на службе, не сразу понял, почему его дочка ходит грустной, но решил со мной поговорить, и я рассказала ему правду. Не всю, конечно: о том, что Клаус в меня влюблен, промолчала, хотя похвалиться хотелось. Мы с папой были близки, и я многим с ним делилась, даже об Алмазе он знал. Но тут я почему-то решила не быть до конца откровенной. Как я сейчас понимаю, уже тогда была хитренькой и знала, на что делать упор… Или только тогда и была… Хитренькой? Куда потом все делось? Но не об этом сейчас. Я рассказала папе о своем друге, о том, что он учит меня родному языку, и продекламировала стихотворение на немецком. — У тебя отличное произношение, — похвалил он. — Все благодаря Клаусу. — Ладно, я с мамой поговорю. Но сначала с другом твоим. Знаешь, где он живет? — Нет. — И как же мы его найдем? — А чего его искать? — Я указала на окно, за которым маячил Клаус. Он каждый день приходил к нашему дому, чтобы просто помахать мне. А еще оставлял записки между досками лавки. Я их прочитывала и писала ответы. — Зови. Я открыла окно и выкрикнула его имя. Клаус просиял, но, когда я приглашающе махнула ему, он отрицательно мотнул головой. Ему тоже досталось от моей мамы: она не шлепала его, но так отругала по-русски, что до смерти перепугала. — Не робей, мальчик, заходи, — обратился к нему папа. Потом Клаус сказал мне: если бы он не был уверен в том, что мамы нет дома, ни за что бы не переступил порога. Папу, боевого офицера, он не боялся, а подполковничиху — очень. Быть может, потому, что в жизни ему доставалось именно от женщин. Бабка его обзывала, мать запирала в чулане, а тетка лишала куска хлеба и била. Об этом я тоже узнала потом. Клаус мне на свою судьбу никогда не жаловался, да вообще о себе мало рассказывал. Я знала только, что наш дом до недавнего времени принадлежал его семье, но он в нем не жил, а только бывал у деда с бабкой. И если оставался на ночь, то в комнате, ставшей впоследствии моей. Потому-то он и пытался забраться в нее в день нашего знакомства, чтобы посмотреть, как там что теперь, осталась ли привычная мебель, игрушки. Когда Клаус зашел в дом, папа встретил его рукопожатием. Он у меня был такой замечательный! Добрый, спокойный, справедливый и невероятно красивый. Мама, как считали многие, в подметки ему не годилась. И склочная, и упрямая, и собою не особо хороша: высоченная, худая, носатая. Но готовит отлично и одеваться умеет. Другие как были крестьянками, так и остались, даром что в Европу жить переехали. А мама быстро научилась сочетать вещи, подчеркивать их аксессуарами. Главное же — выбирать обувь. Она была выше мужа, но хотела носить каблук, пусть и небольшой, и визуально увеличивать стопу — у женщины ростом под сто восемьдесят была ножка золушки. Но в послевоенном Берлине найти хорошие туфли и сапожки было довольно трудно. Всех известных башмачников, которые, как правило, были евреями, фашисты сгноили. А фабрики в недавно образовавшейся Германской Демократической Республике выпускали ужасные модели. Опять я отступаю, но не могу не упомянуть о том, что мама нашла-таки башмачника, лучшего из лучших. Он прошел через ад концентрационного лагеря Дахао и не только выжил, но сохранил целых семь пальцев на руках. Отсутствие трех не помешало ему вернуться к любимой профессии, хоть и доставило некоторые неудобства на начальном этапе. Но вернусь-ка я к повествованию. Ох уж эта старость, я не помню, куда положила свои очки, зачем открыла шкаф, о чем вчера говорила с соседом (а я о чем-то говорила, раз он спрашивает, как разрешилась моя проблема), но каждый эпизод далекого прошло ярок и важен… Папа беседовал с Клаусом долго, минут пятнадцать. Все это время я торчала на кухне. Мне велели приготовить угощение для гостя, но я смогла только выложить в вазочку печенье, испеченное мамой. Тонкое, хрусткое, в меру сладкое, посыпанное ванильной пудрой, оно имело разную форму: тут и зайчики, и котики, и ежи. Подобное продавали в немецких магазинах. Как только мы переехали в Германию и пришли за продуктами, я на глазах у всех схватила печенье в форме маленькой свинки. И ладно бы просто взяла без спроса товар, но выбрала именно поросенка! Немцы тут же принялись смеяться и восклицать: «Русиш швайн!» Я знала, как переводятся эти слова, мама тоже. «Русская свинья», — говорили они, эти люди, которых мы победили, и ржали. Тогда она вырвала у меня печенье и утащила из магазина. А чтобы подобного не повторилось, стала сама печь подобное, но уже без свинок. — Любочка, что же ты сидишь? — услышала я голос папы. — Мужчины хотят перекусить. — Бегу, — откликнулась я и кинулась в комнату с печеньем, забыв даже о молоке или чае. Увидев тарелку, папа покачал головой. — Нет, так не пойдет. Мы хотим есть. Сделай хотя бы бутерброды. — Пап, я не умею, — и это было правдой. Даже их мне делала мама. — Учись. Я взяла хлеб и кровяную колбасу, настрогала все и выложила одно на другое. Мама себе такого не позволяла. Она резала тонко, красиво и всегда дополняла самые простые блюда, даже бутерброды. Или обжаривала хлеб, или добавляла соус, овощи, листья салата. Могла сделать несколько слоев, поработать с формой. А в отсутствие времени или продуктов для декора выкладывала бутерброды на красивые тарелки, благо они в доме имелись. В послевоенном Берлине можно было купить отличный фарфор за сущие копейки. Я принесла свои ужасные бутеры мужчинам, после сбегала за компотом. Правда, стаканы забыла, и им пришлось пить прямо из горлышка, передавая бутылку друг другу. — Так что, пап, можно мне дружить с Клаусом? — спросила я. — Дружите. Он хороший парень. Но сейчас поздно, и ему пора. Встретитесь завтра. Меня это устраивало, как и Клауса. Когда я его провожала, вернулась мама. Увидев мальчишку, она раздулась от возмущения, но папа не дал ей и слова сказать, увел в дом. И мне велел не задерживаться. — Классный у тебя отец, — сказал Клаус. — Да, — не стала спорить я.