— Эй, в чем дело, мистер Кейдж? — Продолжай, Кейдж. — Кто-нибудь из вас видел Медную клеть снаружи? — Да как ее увидишь, изнутри-то? — Заткнись, Хряк. Нет. — Она стоит на заснеженной каменистой равнине. Даже облака здесь жидкие. Сквозь них ночами звезды смотрят на Медную клеть. А она даже не смотрит на них. — Медную клеть никому видеть не положено, мистер Кейдж. — Ага, и откуда ты знаешь, какая она? — Я видел рисунки. Я много такого видел, Хряк, чего мне видеть не положено. Я изучал архитектуру. — На Земле? — В Венеции? — Да-да. Однажды мне дали посмотреть планы. Я имел случай увидеть, куда коридоры ведут и где начинаются. — Правда? — Я мог бы рассказать, где лежит каждый кирпич, каждый камень Айя-Софии. Я мог бы рассказать, как и по какому принципу построен оптикоиллюзорный храм Анкора на планете Кеплар, вплоть до последнего зеркала. И мне известен каждый тупик, поворот, ворота, часовой замок и дренажная труба в Медной клети. — Чего, правда? — Ты хочешь сказать, что знаешь, как отсюда выбраться? — Венеция… — Слышь, Коршун, может, Кейдж знает, как отсюда сбечь? — Заткнись, Хряк. Продолжай, Кейдж. — Венеция теперь так далека. Не будет больше веселых ночей в винном погребке, где Джамба бросает нож, чтобы отрезать колбасу, подвешенную к потолочной балке, ночей, когда мы пьем северные вина и южные, проверить, какое слаще. Их не будет. И Бруно больше нет. И нет больше красавицы с томными очами, которая всех сгубила: меня, Бруно и красавицу по имени… — Кейдж! — …Сапфира! — Слышь, Кейдж! — Да, Кейдж, слушай Коршуна! — Нет больше Сапфиры… — Можешь рассказать, почему мы в этих трех гробах можем друг с другом разговаривать? До этого гроба я лежал в другом. Я орал, и вопил, и выл, как собака. Но только в этом мне отозвались. Отозвался, правда, один Хряк, но раньше и того не было. Это что, какой-то эффект шепчущей галереи?[33] — Почему мы трое… слышим? — Ага, расскажи Коршуну и мне — почему? Я до этого гроба был в двух и никаких голосов не слышал. — Тройное сочленение… да, это должно быть оно. Узники Медной клети заключены в глицериновые гробы, которые кормят их, и моют, и оказывают медицинскую помощь, и следят, чтобы они себя не поувечили… чересчур сильно. Можно довести себя почти до смерти, тогда гроб накачает вас лекарствами, и вы станете здоровее прежнего. Раз в день можно выходить на прогулку, в темноте, в отдельной крохотной каменной каморке… — Ну да, мы все это знаем, Кейдж. Но почему мы можем трепаться в этих трех гробах? — Тройное сочленение — это в самом низу тюрьмы, три камеры сходятся у старых канализационных труб. Между этими камерами вместо камня — полые металлические трубы. Сто пятьдесят лет назад проложили новую систему канализации. Если трубы наполнены отходами, через них не слышно. Однако новая система проходит где-то еще, а эти трубы пустые, и у трех гробов на нижнем уровне… в общем, вы слышите через трубы. — А как насчет свалить отсюда, мистер Кейдж? Мы с Коршуном не прочь сделать ноги. — Молчи, Хряк. — …канализация города… выливается в канал, в воду, бумага, листья, отбросы, испражнения людей и животных плывут по черным каналам… — Чего это с ним, Коршун? — Молчи и слушай, Хряк. — …бродил в одиночестве в темных городских закоулках, и небо, подобно пурпурным водам, струилось меж узкими кровлями, вода у моих ног была как грязная кровь, вскрытые артерии, зажатые крошащимися каменными стенками. О, это страшный город, прекрасный своими фонтанами и ржавыми решетками, хрупкими портиками, нависающими над водой витринами, за которыми сверкает муранское стекло, своими черноглазыми, черноволосыми детьми, смуглыми, как грязное мыло, город красоты, город одиночества… — Кейдж, мы одни. Здесь, в Медной клети, как все знают, нет тюремщиков, только автоматы. Смена гроба, кормление — все без тюремщиков. А ты говоришь, будто знаешь план Медной клети. Как нам в это поверить? — Знаю. Я знаю камни города лучше Рёскина, лучше Перси. Я знаю трещину в камне, где Наполеон снес колонну. Я знаю, как работает механизм в темнице, открыв который дож мог затопить нижние камеры, чтобы без лишнего шума избавиться от большого числа политических заключенных. Я знаю подземный ход, по которому «Успение Богородицы» Тициана вынесли из Сан-Марко в подвал торговца шерстью Ди Треви, и фундамент тех ворот, которыми Марион приходил к Анджолине до их помолвки.[34] Я спускался по лестнице дворца, как Байрон и Шелли, и, подобно им, я нашел потайной вход в палаццо Скарлотти, где в зеркальных залах и увешанных шпалерами павильонах растленные сыновья сынов Фоттии до сих пор устраивают ночные оргии. Весь город был открыт передо мной, а я был в нем совершенно одинок… — О чем это он, а, Коршун? — Тссс… — И вот венецианским вечером в мое одиночество вошла Сапфира. Хряк, Коршун, вы когда-нибудь видели женщину? — Хряк, кто была самая красивая женщина, какую ты видел? — А? Была такая, Джоди-б звали… ну вот, принесу, бывало, добычу в пещеры Сумрака, а она как увидит, да как захохочет, и давай хлопать меня по спине, а потом отбирает, что получше, а я не даю, а все стоят вокруг огня, и подбадривают нас, и спорят, кто победит, я или она… — Я знал одну женщину в Разломе. Она шла по горящим улицам, и вокруг нее пламя уходило в землю. Звали ее Ланца, и когда ее огненные волосы касались моего лица, а огненные губы — моих губ… — Вы не видели Сапфиру, значит не знали женщин вообще. Отец ее был на Земле послом тринадцатой планеты Сириуса. Вы со Скал и Альбы? Она провела зиму на Скалах и лето на Альбе и нашла их скучными, пошлыми, вгоняющими в тоску. И она приехала в Венецию. За один день она попадалась мне трижды. Венеция — маленький город, и, бродя по улицам, встречаешь других гуляющих постоянно. В первый раз на ступенях моста в Феровии, когда женщины с мужьями втаскивали по ступеням детские коляски, а в толпе сновали продавцы лотерейных билетов. Затем на Риальто, когда уже закрывались стоящие на мосту лавчонки, и она остановилась рассмотреть кувшинчик, потом вернула его на место и стала через перила смотреть на воду. В третий раз я осмелился с ней заговорить; это было на узком канале, она стояла на крохотном Понте-Дьяволо, опершись на перила, закат золотил волны, плещущие о ржавые гнилые камни. Я увидел ее как раз в тот миг, когда она что-то протягивала бродячей кошке. Я подбежал и ударил ее по руке. Она отпрянула в испуге и удивлении, но я объяснил, что бродячие кошки здесь очень злые, а многие и заразные, а вдобавок в городе ловят так много рыбы, что они могут прокормиться сами. Сначала она обиделась и рассердилась, но наконец рассмеялась. Я убедил ее прогуляться до университета — я так ее уговаривал, рассказывал, как весело со студентами и как хорошо гулять по городу в такой компании, — и она улыбнулась и сказала: «Бедненький, вам тут одиноко. Ну конечно же, я пойду с вами». И по пути я рассказывал ей про свои награды, и про здания, которые проектировал, и про мои статьи. А когда мы подошли к Гранд-каналу, я помог ей сесть в вапоретто, и мы поплыли мимо великолепных фасадов, и я показал ей Ка-Д’Оро, скуолы и купеческие палаццо, высящиеся за яркими причальными столбами; отражения мерцали в воде, пока волны от проходящих лодок не разбивали их вдребезги. А когда мы пришли в студенческую столовую, о, как все были приветливы, а Бруно даже пригласил нас на вечеринку, которую устраивал в тот вечер. «Я тебя не мог найти раньше, не то бы уже пригласил», — сказал он. В тот вечер мы пили вино и танцевали на балконе, и ветер подхватил шарф Сапфиры и на мгновение забросил на луну, так что ее лицо оказалось в тени, и я взял ее за руку, а она улыбнулась, а внизу вода несла к мосту отблески серебра. А потом шарф опустился… — Эй, Коршун! Он опять замолчал! — Кейдж? Продолжай, Кейдж. — П-п-почему… — Все нормально, давай дальше, Кейдж. — Почему… люди совершают преступления? Вы, голоса во мраке, скажите мне, почему люди совершают преступления? — Я так потому, что жрать хотелось. В Сумраке бывает холодно. Мне жрать хотелось, а красть легче, чем работать. Раз меня поймали. Все бы обошлось, только потом я снова захотел жрать и опять что-то стащил. Где-то на пятый раз я сцепился с парочкой патрульных, и двое из них откинули копыта, и меня бросили в Медную клеть. Ты спрашиваешь, почему… — Я скажу почему, Кейдж. В Разломе на улицах полно горячих огней и горячих людей; есть гордость, есть месть, жгучая ненависть к насквозь прогнившему миру с его клятой моралью. Вот почему я собрал шайку грабителей, и бился с летучими патрульными на крыше дворца, и видел, как один за другим падают мои люди, и хохотал в лучах прожекторов, и грозил кулаком небу, расцвеченному реактивными огнями патрульных, ярче огней на улице, и отстреливался, пока не остался один… — Нет… Коршун. Это не то, Хряк. Или, может, у некоторых так. Но в моем случае это было больше, гораздо больше. В тот же вечер, позже, я снова вышел на балкон проветриться. Голова кружилась от радости и от вина, и я глядел на воду, огни дрожали, и тут ноги у меня подогнулись, и я упал лицом на холодный каменный парапет и глядел на красные черепичные крыши, выбеленные луной, а потом выпрямился и пошел, шатаясь, к стеклянным дверям. Занавески трепетали на ветру. На ковре валялись бутылки. Темнели пятна пролитого вина. Джамба лежал на диване: волосы всклокочены, рубашка в блевотине. Из тарелок с остатками еды торчали окурки. Комнату освещал лишь огрызок свечи в последней неупавшей бутылке. Белый лунный свет прогнали тени. Я шагнул вперед. Все разошлись, подумал я. Но дверь в комнату Бруно была открыта, и там я увидел их. Словно тысячи игл разом пронзили мой мозг, силясь стереть увиденное глазами! Я сглотнул подкатившую к горлу желчь! Меня затрясло. Что-то вырвалось из меня, я думал, это будет рыдание, но это был смех. Бруно поднял лицо от ее спины, нахмурился. Потом спросил заплетающимся языком: «Уходишь?..» «О да, — ответил я, — но вам обоим придется пойти со мной. Еще не поздно. Пошли-пошли, я покажу вам кое-что действительно интересное». Она глянула на меня, такая же пьяная, как и он, и я понял, что она не сразу вспомнила, кто я такой. О, как я хохотал! Я хохотал как безумный, как маньяк! Я растормошил Бруно, заставил его одеться и, наматывая ей на шею шарф, почувствовал внезапно, как она вздрогнула и отпрянула. Однако я притворился, будто ничего не заметил, я болтал без умолку и почти силой вытолкал их в коридор, и тут Бруно спросил: «Кто во всей Венеции пригласил бы тебя на вечеринку?» Я лишь рассмеялся в ответ, и скоро мы уже шагали по узенькому тротуару вдоль канала. «Сюда! Сюда!» И они поплелись за мной по набережной, затем в сторону Кампанилы, по мосту Академии, через Страда-Нова в темный безымянный проулок. Мы прошли по еще одному из тысячи мостов этого города (на самом деле их не тысяча, а всего лишь шестьсот восемьдесят два), и вскоре еще две улочки вывели нас к ступеням, ведущим к Риальто со стороны Феровии. Но туда мы подниматься не стали, а спустились в узкий, выложенный синей плиткой переход, протиснулись в узкие ворота и заспешили по улице, на которой не горели фонари. Я перелез через низенькую стенку. «Где мы?» — начала она, но Бруно сказал «тсс» и засмеялся. «Я почти год учусь в этом городе, а сам по-прежнему не знаю. А Джейсон знает здесь каждую канаву и каждый закоулок. Он ведет нас коротким путем. — Затем проворчал: — Надеюсь, мы скоро доберемся туда, куда он нас тащит». Но я лишь подгонял их. Помню, она еще сказала: «Здесь канал не огорожен, можно упасть в воду…» — однако я уже отодвигал решетку: «Сюда, сюда». И снова Бруно ответил за меня: «Джейсон обожает устраивать неожиданности. Вечно вылезает в чьих-то подвалах. Понимаешь, Венеция — город интриг…» К тому времени наши шаги и дыхание эхом отдавались в темном тоннеле. Она начала всхлипывать. И вновь я убеждал их идти быстрее. «Не волнуйся, — говорил Бруно, но и в его голосе слышалась тревога. — Джейсон не зря получает свои награды. У него абсолютное чувство пространства. Он не может заблудиться». Мы прошли под решеткой, впускавшей полдюжины лунных лучей в туман над подземным мостиком. Сапфира ахнула. Мостик тоже был без перил. Я посоветовал быть осторожней на скользких ступеньках. Мы вышли из лунного света и через пятнадцать минут были на месте. Я закрыл за нами дверь и облегченно вздохнул. «Пришли, — сказал я. — Ну-ка, Бруно, поможешь мне». Я двинулся вдоль стены, почти что видя планы перед глазами. Четыре ступеньки, пять. «Пригнись, Бруно!» и «Сюда. Дай руку». Я подвел его к огромному колесу с поперечной рукоятью. «Давай-ка нажмем». Он взялся за рычаг. «И что, окажемся у кого-то на вечеринке? Что-то ничего не слышно…» Я перебил его: «Это ход в подвал. Ну, нажали!» Сперва я думал, старинный затвор не сдвинется с места. Всем телом я налег на рычаг, так что носки оторвались от пыльного каменного пола. Потом надавил Бруно… И затвор поддался! Заскрежетало железо. Раздался звук падающей воды. Сапфира спросила: «Что это, Бруно, Джейсон?» Потом она закричала. Вода плескала у моих ног. «Что все это значит?» — воскликнул Бруно. Я отступил от рычага и засмеялся. «Мы в тюрьме, Бруно, в тюрьме герцога, в нижних подвалах, там, где водяной затвор. Помнишь, Бруно? Где он мог открыть шлюз и утопить узников!» «Послушай, Джейсон, если ты хотел пошутить, то это не смешно!» Я услышал, как она зашлепала по воде в нашу сторону. «Как отсюда выбраться? Куда нам идти? Здесь темно, ничего не видно». Сапфира снова закричала и споткнулась. Вода хлестала так, что трудно было устоять на ногах; она уже подбиралась к нашим коленям. Я двинулся прочь, они за мной. Сапфира догнала меня, но ударилась головой о выступающий камень и упала. Бруно попытался ее поднять и вдруг рассвирепел, бросился ко мне, схватил меня за плечи. «Слушай, если ты решил нас утопить, то утонешь сам!» Сапфира визжала и бултыхалась позади нас. Я вырывался, но теперь они вцепились в меня вдвоем, и мы все вместе упали. Помню ее мокрый шарф у себя в руке. Они думали, я вынырну, однако я поплыл вниз, чего они не ждали… При таком течении трудно было точно определить расстояние, но я один раз вынырнул, глотнул воздуха, потом поднырнул под низкую стенку, уже затопленную, протиснулся под камнем, вырвался на поверхность и вполз на ступени. Вода дошла уже до середины лестницы. Я слышал их крики за каменной стеной. Когда наконец я встал, вода была мне по грудь… Меня нашли, когда я брел через Пьяццу, перед византийским фасадом собора Святого Марка в тени четырех исполинских бронзовых коней. Я был мокрый насквозь и тащил за собой ее шарф. — О боги Альбы… — О единый бог Скал… — О боги, если они еще остались на Земле, клянусь, я хохотал как демон! Меня нашли. Меня нашли, и я рассказал им все. К тому времени уже выли сирены, но было поздно! Дожи знали свое дело. А поскольку она была дочерью инопланетного посла, преступление отнесли к разряду межпланетных и меня приговорили не к обычной тюрьме, а к межпланетной, под названием Медная клеть… — Эй, Коршун, он опять замолчал! — Кейдж! Слушай, Джейсон Кейдж, ты правда знаешь архитектуру Медной клети не хуже устройства тюрьмы как-ее-бишь? Ну же! Говори! — Знаю. Я знаю их все. Я знаю план подземелий Зеркальной мечети в Иране. Я знаю расположение подвалов Музея Жизни на бете Центавра. Если б Дедал оставил после себя планы Лабиринта и я бы взглянул на них хоть раз, мне не понадобилась бы нить Ариадны… — Так как насчет Медной клети, Кейдж? Как насчет нее? Можешь ли ты нас отсюда вытащить? — Отсюда… из тройного сочленения… Здесь совсем близко… да, тоннели, по которым ходили рабочие, когда строили ее давным-давно. Однако… они замурованы. Выбраться? Разве я имею право выбраться? Я виновен. Сердце мое заковано в глухой панцирь вины. Я здесь, чтобы… страдать. Да! Если бы я и бежал, вина осталась бы тюрьмой для моего сердца. — Ей-богу, Коршун, он чокнулся. — Слушай, Кейдж. Есть ли способ попасть в тоннель оттуда, где мы сейчас, из тройного сочленения?