— Это хорошо. — Блэки, а что за шум был сегодня ночью? Я раза два просыпалась, видела огни. Мейбл отправила всех работать ночью? — Ничего особенного. Просто не подходи к траншее, пока мы ее не засыплем. Ночью у нас были неприятности. — А что? Тут так чудесно… — Это приказ. — Ой. Слушаюсь, сэр. Она, конечно, удивилась, но вопросов больше не задавала. А я пошел к Мейбл готовиться в обратный путь. Я сохранил этот перстень. Нет, я не стал снимать его. Я продолжаю его носить. Вот уже много лет. Он и сейчас у меня на пальце. И часто, почти так же часто, как ту зиму в Тибете, я вспоминаю октябрь, горы на канадской границе, где солнце поет гимны переменам, где ныне не смеют ступать ангелы[31], где и сегодня по-прежнему веют ветры, деревья по весне одеваются зеленой листвой и грохочет горный поток. Рифтон Ноябрь 1967 г. Медная клеть (Перевод В. Кучерявкина) Можно ли описать тьму, царящую в Медной клети? Она слишком всеобъемлюща для слов. И в этой тьме он двигался, пока не остановился в одной из камер, где механические руки опустили его в глицериновый гроб и крышка упала, как перышко на кучу других перьев. О, эта тьма. Может быть, какое-то представление о ней даст отсутствие слов. Может быть, получится дать представление о ней, сказав, что, когда раздались голоса, кроме них, не было ничего: — Эй! — …а-а-а-а-а-а… — Эй! Как тебя кличут, дружище? — Да он еще не проснулся. — Заткнись! Эй! Хватит хрюкать, скажи что-нибудь! — …а-а-а-а… что?.. — Ага, похоже, очухался. — …кто… вы?.. — Я — Коршун, хрюкало. А там… — А я — Хряк. Коршун хочет знать, за что тебя. — Я… Меня зовут… — Давай-давай, молодец, парень. Выдай Коршуну все, что он хочет знать. Коршун всегда получает что хочет. — Во-во. Скажи ему, Коршун, пущай выкладывает. — …Кейдж. Джейсон Кейдж. — Так кому ты встал поперек дороги, Кейдж, что тебя засунули сюда с такими, как мы? — Я… послушайте… оставьте меня в покое! — Нет! — Я не… я хочу одного: чтоб меня оставили… — Ах так! Ну тогда попросим Хряка изобразить! Ты, парень, совсем чокнешься, когда послушаешь. Ну-ка, Хряк, изобрази! Постарайся для новенького! — Алю-глю-глю-глю-гле-гле-гле-гле! Уауауауауауауауауауауауау! Бада-бада-бада-бада-бада-бада-бада-бада! Алю-глю-глю-глю-глю-глю-глю! — Хватит!.. — Нет, в покое тебя не оставят, мистер Джейсон Кейдж. Со мной тут целый год никого, кроме Хряка, не было, только с ним и болтали, больше не с кем. А ему, перед тем как сгрузить сюда, выжгли половину мозгов. Нет уж, в покое тебя не оставят! Говори со мной! — Коршун хочет знать, за что тебя сюда. — И ты расскажешь Коршуну, за что тебя упекли в Медную клеть. Ты слышал, мистер Еще-не-проснувшийся-Кейдж? — (вдох)… (выдох)… наверное, вам сюда редко доставляют газеты. — Не читал энтих газет даже и на воле. — (Смешок.) — Заткнись, Хряк! Ну, давай! Трави, Кейдж! — Я не хочу говорить о… — Говори! — Если расскажешь мне про себя, я расскажу тебе про меня. Надо, мистер Кейдж. Про Коршуна я уже слышал почти все. И про себя все рассказал. Пожалуйста, мистер Кейдж… — Заткнись, Хряк. Кейдж, я сказал, говори! — Ладно. Ладно. Но это… ужасно больно. — Пускай будет больно, Кейдж. — Не для того нас упекли в Медную клеть, чтобы мы радовались… — Там снаружи целая планета. С какой вы планеты, Коршун? — Планета называется Скалы, а город — Разлом, где улицы — трещины до расплавленных недр и лава кипит серой и смрадом. — Ага, ага, ты рассказывал мне про Разлом, где зеленые и желтые дымки вьются меж балконами богатеев… — Заткнись, Хряк. Продолжай, Кейдж. — Не надо затыкаться, Хряк. Расскажите лучше о себе. — Вы хотите знать, откуда я, мистер Кейдж? — Он с планеты под названием Альба, Кейдж. — Ага, Альба, верно, а город зовется Сумрак. Сумрак стоит в горах, там у нас во льду вырублены пещеры, а рассветы и закаты пылают огнем, и лед сверкает алмазами. — Я это слышал, Хряк. Пусть говорит Кейдж. — Я с планеты под названием… Земля. — Земля? — Замолкни, Хряк! — Из города под названием Венеция. По крайнем мере, там я был, когда меня арестовали, судили и приговорили к заключению в Медной клети до конца дней. Венеция! Так океан входит в город, создавая улицы между великолепными палаццо и грязными трущобами, где меж домами натянуты веревки с бельем, где моторки останавливаются на базарной улице, а их палубы завалены капустой, помидорами, хурмой, мидиями, артишоками и омарами. Там гости, студенты-архитекторы, художники и банкиры прохаживаются по мощеной трапеции Пьяццы, гуляют меж розовых колонн Дворца дожей, спускаются к набережной и смотрят в узкие каналы, где между дворцом и старой тюрьмой перекинут мост Вздохов. Если студенты видят, что вы одиноко бредете между парком и морем, они подбегут, похлопают вас по спине, и позовут с собой, и потащат в вапоретто, который пыхтит по Гранд-каналу, и будут распевать и шутить с девушками, покуда я показываю Бруно здания, восхищавшие землян со времен Рёскина.[32] Затем бегут по аллее к «Менсе», по мосту Академии с его бурыми, замшелыми снизу досками, мимо винных погребков и по лестнице на верхний этаж, где надо стучать, чтобы кухарка открыла, а потом все едят и поют, а Бруно говорит, что так и надо, что не стоит грустить, потому что это Венеция…