— Помню, в последний раз мы были в Стамбуле — примерно за год до моего прихода в этот отряд, — ну вот, помню, идем по Истикляль от площади Таксим. Проходим дешевые киношки — там они подряд, одна за другой, сворачиваем в переулок, он еще весь в цветах, плюнуть негде. Смотрим, а впереди топают еще двое спейсеров. Там рынок, дальше рыбу продают, потом дворик, где апельсины всякие, сладости, морские ежи, капуста, ну, в общем, чего только нет. Но цветы раньше всего. И вдруг видим: какие-то эти спейсеры странные. Форма в порядке, все на месте, не придерешься. Прически — как надо. Ну не врубаемся — в чем тут дело… а потом слышим — разговаривают. Господи, да это же просто мужик и баба, вырядились спейсерами и пытаются клеить фрелков! Представляете, дурят фрелков! — Ага, — отзывается Лу, — мне тоже такое случалось видеть. В Рио таких полно. — Ну мы их спокойненько так отвели в тихий переулок и отметелили, — заканчивает Бо. Келли ставит чайный стакан на стойку. — От площади Таксим по Истикляль до цветочного переулка? Чего было сразу не сказать, что там фрелки водятся! Улыбка на лице Келли означала бы, что все в порядке. Но улыбки не было. — Черт, — говорит Лу, — мне никто никогда не объяснял, где искать. Выхожу на улицу, а фрелки сами меня чуют. Я их на другом конце Пикадилли вижу. Тут дают что-нибудь, кроме чая? И вообще, где у них можно выпить? Бо усмехается: — Ты что, не помнишь, в какой мы стране? Правильно, мусульманской. Хотя, знаешь, в конце того самого цветочного переулка полно забегаловок с зелеными дверями и мраморными стойками, там литр пива примерно пятнадцать центов. А еще дальше лотки, где жарят жуков в масле и делают бутерброды со свиной требухой. — А замечали, как фрелки ее хлещут? В смысле, выпивку… не свиную требуху. И мы пускаемся в воспоминания. Заканчиваем историей фрелка, которого один спейсер пытался раскрутить, а тот ему: «Чего я люблю — это, во-первых, спейсеры, во-вторых, хорошая драка…» Весь этот треп лишь паллиативная мера, не лекарство. Даже Мюз понимает: этот день мы проведем не вместе. Дождь перестал. Мы выходим, садимся на паром до Золотого Рога. Только высадились, Келли с ходу спрашивает, где тут площадь Таксим и как пройти на улицу Истикляль, а ему отвечают, надо ехать на долмуше, потом оказалось, так у них тут маршрутное такси называется, едет, значит, только по одному маршруту, и народу в нем — как селедок в бочке. Зато дешево. Раньше всех выскакивает Лу, возле моста Ататюрка: захотелось, видите ли, полюбоваться видами Нового города. Бо заприкалывало своими глазами увидеть Долмабахче. А когда Мюз узнает, что всего за пятнадцать центов (лира — пятьдесят курушей по-ихнему) можно попасть в Азию, — Мюз отправляется в Азию. Я выхожу за мостом. Улица забита машинами. Топаю вдоль троллейбусных проводов, мимо серых мокрых стен Старого города. Бывает так: плачь не плачь, ругайся не ругайся, ничего не поможет. Иногда нужно побыть в одиночестве, потому что одиночество так мучительно. Долго брожу по узеньким улочкам, где мокрые ослики, мокрые верблюды да женщины в парандже, и по большим, где автобусы, урны и мужчины в деловых костюмах. Одни люди уставляются на спейсера, другие не уставляются. Некоторые уставляются особым образом, который спейсер научается узнавать через неделю после того, когда в шестнадцать выходит из учебки. Иду я по парку и вдруг вижу: смотрит. А потом поняла, что вижу, и отвернулась. Ну а я иду не торопясь, гляжу в мокрый асфальт. Она все там же, под низенькой аркой маленькой пустой мечети, никуда не уходит. Прохожу мимо, а тут она и выходит из-под арки во дворик со старинными пушками. — Извините… Останавливаюсь. — Вы не знаете, это церковь Святой Ирины? — (Акцент в ее английском просто очаровательный.) — Я забыла в гостинице путеводитель. — Извините, я тоже турист. — А-а-а. — Она улыбается. — А я из Греции. Я подумала, вы турок, вы такой смуглый. — Американский индеец. — Я чуть-чуть наклоняю голову. Теперь ее очередь делать реверансы. — Вот как! А я в этом году поступила в Стамбульский университет. А ваша форма… кажется, она означает, что вы… — после некоторой паузы она все-таки решается произнести это слово, — спейсер? Мне слегка не себе. — Да. Сую руки в карманы, облизываю зуб, третий сзади, то есть проделываю все то, что всегда делаю, когда мне не по себе. Как-то один фрелк сказал мне, что в такие минуты я выгляжу особенно возбуждающе. — Вот именно. — Сказано, пожалуй, резковато, громче, чем надо: она даже вздрагивает. Итак, она теперь знает, что я знаю, что она знает, что я знаю, и я уже пытаюсь представить, в каком ключе мы станем разыгрывать дальше этот отрывок из Пруста. — Никакая я не гречанка, — вдруг говорит она, — я турчанка. И университет уже окончила. Изучала историю искусств. Случайным знакомым часто говорят неправду, чтобы хоть как-то защитить свое «я»… только, по-моему, зачем все это? Мне иногда кажется, что мое «я» такое крохотное. Ну что ж, можно сделать и такой ход, почему нет, тактика бывает разная. — Вы далеко живете? — спрашиваю. — И какие тут цены в турецких лирах? — А можно и такой вот; тактика, повторяю, бывает разная. — Мне нечем вам заплатить. — Она еще плотней закутывается в плащ. Да она хорошенькая! — Я бы очень хотела. — Пожимает плечами и улыбается. — Но я… бедна, как студентка. Денег у меня нет. И если вы сейчас повернетесь и уйдете, я не обижусь. Хотя мне будет грустно. Я не трогаюсь с места. Я знаю, что в конце концов она даст денег, пускай немного, но даст. Что ж, возьму, сколько даст. Но нет, она, похоже, и не собирается. Ага, можно сделать, значит, и такой ход. Интересная тактика. И тут я спрашиваю себя: «А за каким чертом тебе нужны эти проклятые деньги?» И тут порыв ветра стряхивает на нас с веток кипариса капли холодной влаги. — Мне кажется, все это вообще достаточно грустно. — Она вытирает капли с лица. И голос какой-то надломленный. Я чересчур пристально разглядываю полоски влаги на ее щеках. — Грустно, потому что вы — спейсер, а чтобы вы им стали, вас непременно нужно было модифицировать. Если бы этого не случилось, то… Если бы не было спейсеров, мы бы не были… такими. Раньше вы кем были, мужчиной или женщиной? Снова ливень холодных капель. Я смотрю себе под ноги; капли падают прямо за воротник. — Мужчиной, — отвечаю. — Какая разница. — А сколько вам лет? Двадцать три? Двадцать четыре? — Двадцать три, — машинально отвечаю я. На самом деле мне двадцать пять, но чем мы для них моложе, тем они больше платят. Черт подери, да не нужны мне ее деньги… — Значит, я угадала, — кивает она. — Как правило, такие, как я, хорошо разбираются в спейсерах. Вы замечали? Впрочем, что нам еще остается? — Смотрит на меня огромными черными глазами. Быстро-быстро моргает, прежде чем отвести взгляд. — Вы были бы очень красивым мужчиной. А теперь вот вы — спейсер, вы строите водосберегающие установки на Марсе, программируете рудничные компьютеры на Ганимеде, обслуживаете ретрансляционные станции на Луне. Модификация… — Из всех людей только фрелки произносят это слово с таким смешанным чувством восхищения и сожаления. — Вы знаете, трудно избавиться от мысли, что все можно было бы сделать как-нибудь по-другому. Ну почему не могли придумать ничего лучше кастрации, превращения вас в существ даже не андрогинных, а… Кладу руку ей на плечо, и она сразу умолкает, словно ее ударили. Оглядывается: нет, кругом никого, никто не смотрит. И, облегченно вздохнув, накрывает мою ладонь своей. Я отдергиваю руку: — Так что мы такое? — Можно было придумать какой-нибудь другой способ! — Теперь обе ее руки в карманах. — Можно было. Верно. Но вы же знаете, милая моя, что выше ионосферы для этих ваших драгоценных половых желез многовато радиации. И на Луне, и на Марсе, и на спутниках Юпитера. — Можно было придумать специальные скафандры… Поглубже изучить механизмы биологической защиты… — Время демографического взрыва. Ну уж нет, тогда искали любой предлог уменьшить число детей, особенно с генетическими уродствами. — Ах да… да. — Она кивает. — Мы все еще никак не освободимся от неопуританской реакции на сексуальную свободу двадцатого века. — Так что решение приняли верное. — Я с улыбкой чешу в паху. — Я, например, просто счастлив. Ну никак не могу понять, почему, если этот жест делает спейсер, он считается особенно непристойным. — Прекратите! — резко произносит она и делает шаг назад. — А что такого? — Прекратите! — повторяет она. — Не делайте так. Вы как ребенок. — Нас отбирают из детей, чьи сексуальные отклики в период пубертата безнадежно отстают от возраста. — А ваша детская агрессивность, заменяющая собой любовь? Возможно, это и делает вас особенно привлекательными. Да, я знаю, что вы ребенок. — Вот как? А про фрелков вы мне что-нибудь расскажете? Она задумывается. — Думаю, мы те сексуально заторможенные, кого не отобрали в спейсеры. Наверное, вы правы, решение было верное. Вы и в самом деле не жалеете о том, чего лишены? — У нас есть вы, — отвечаю я. — Да. — Она смотрит вниз. Заглядываю ей в лицо, пытаюсь увидеть, какое выражение она прячет. Это улыбка. — Ваша жизнь возвышенна, исполнена славы, а вдобавок у вас есть мы. — Она снова поднимает голову. Лицо ее так и сияет. — Вы парите в небесах, миры вращаются под вами. Вы шагаете через континенты, а мы… — Она повела головой вправо, влево, черные волосы свиваются в кольца на плече плаща. — А мы влачим серую, однообразную жизнь, скованные земным тяготением… и боготворим вас! — И снова смотрит мне прямо в глаза. — Скажете, противоестественно? Влюбиться сразу в целую компанию летающих трупов! — Она вдруг вся так и сгорбилась. — Мне вовсе не нравится жить с комплексом невесомостного сексуального замещения. — Мне всегда казалось, что это чересчур длинно. Она отворачивается: — Мне вовсе не нравится быть фрелкой. Так лучше? — Тоже не очень. Будь кем-нибудь еще. — Перверсию не выбирают. У вас их нет и быть не может. Вы свободны от этих проблем. Вот за это я вас и люблю, спейсер. Моя любовь берет начало в страхе полюбить по-настоящему. Разве это не прекрасно? Извращенец замещает недоступное для «нормальной» любви. Гомосексуалист — зеркалом, фетишист — обувью, часами, корсетом. А те, у кого комплекс невесомостного сексуального за… — Фрелки.[20] — Фрелки замещают, — она вновь пристально смотрит на меня, — парящим куском мяса.