— Спеть? — Видишь там деревянный помост с усилителями? Лишь бы эти малолетки не учинили тут безобразий. — Бим, а можно я спущусь поближе к помосту? — Зачем? — Хочется увидеть его поближе. — Ты сам только сказал про народище. Держась за перила, Бадди смотрел вниз. Его мышцы перекатывались под наколкой: «Спляшем на Марсе чечетку с Долорес-красоткой» на фоне колец Сатурна. — Ну мне надо! — Не понимаю, какого черта… — Бим, есть такая одна маленькая негритянка, еще совсем девчонка… — Мм? — Бим! — Ладно, ладно. Залезай в комбинезон и шагай с ребятами, которые работают на запуске. Будешь в первых рядах вместе с журналистами. Но что это я тебя послал, никому, понял? Знаешь, сколько народу хотело бы туда попасть? Не врубаюсь, зачем тебе быть так близко? — Это для одного человека, для друга. Потом расскажу. И он кубарем скатился по лестнице в раздевалку. Брайан Фауст вышел на деревянный помост и подошел к микрофонам. Кометы мелькали над его плечами и исчезали под мышками. На груди вспыхивали сверхновые. У локтей проносились метеоры. Рубашки из поляризированной ткани со светящимся, постоянно меняющимся рисунком теперь назывались «фаустами». В толпе тоже многие были в «фаустах», вспыхивающих то здесь, то там. Он откинул назад волосы, улыбнулся, и тысячи подростков за полицейскими кордонами отозвались дружным ревом. Он засмеялся в микрофон, и все смолкло. Позади него сверкали на солнце электронные инструменты. Управлял он ими с помощью нанизанных на пальцы тяжелых колец, украшенных драгоценными камнями. Он поднял руки, провел большими пальцами по камням, запрограммированные на это инструменты заиграли вступление к песне «Корона». Брайан Фауст запел, и тысячи по всему космодрому — включая Бадди — затаили дыхание. А Ли слушала, лежа на больничной койке. — Спасибо тебе, Бадди, — шептала она, — спасибо. И ей уже не так сильно хотелось умереть. Да, и Гоморра… (Перевод В. Кучерявкина) И опускаемся в Париже. Где бежим по Рю-де-Медичи. Бо, Лу и Мюз за оградой, мы с Келли снаружи, корчим рожи через прутья, орем на весь Люксембургский сад в два часа ночи. Наконец сворачиваем к площади перед Сен-Сюльпис, и там Бо чуть не сталкивает меня в фонтан. Тут Келли замечает, что происходит вокруг нас, хватает крышку от урны, бежит к уличному сортиру и давай колотить по стенам. Оттуда выскакивают сразу пятеро, хотя в самую большую уличную кабинку помещается только четверо. Тут подходит ко мне какой-то блондинчик, берет за руку и лыбится: — Слышь, спейсер, тебе не кажется, что вам пора отсюда валить? Гляжу на его бледную руку: такая нежная на небесном фоне моей формы. — Est-ce que tu es un frelk?[16] Он поднимает брови, качает головой. — Une frelk[17], — поправляет он. — Нет, приятель. Увы. Ты, похоже, когда-то был мужиком. А теперь… — Он снова лыбится. — У тебя ничего для меня нет. Полиция. Он кивает в сторону площади, и я только сейчас замечаю жандармов. — Нас они не трогают. А вот вы тут чужие… Но Мюз уже орет: — Эй, пошли! Валим отсюда, быстро! И отчаливает, не дожидаясь остальных. И мы снова летим. И опускаемся в Хьюстоне. — Вот черт, — говорит Мюз, — центр управления «Джемини»! То есть отсюда все и начиналось? Смываемся, быстро! Короче, вскакиваем в автобус на Пасадену, потом по монорельсу до Галвестона, а там до Залива рукой подать. Лу тормозит грузовой пикап, а там симпатичная такая парочка… — Конечно подбросим, спейсеры! Ведь это вы заселяете всякие там планеты, осваиваете и все такое… А значит, для людей доброе дело делаете. …и мчимся на юг, а у них там еще ребенок в кабине, а мы сидим в кузове, двести пятьдесят миль под солнцем и ветром. — Слушай, может, они фрелки? — Лу тычет меня локтем в бок. — Ей-богу, фрелки. Может, они сидят там и ждут, когда мы сами предложим. — И не мечтай. Глупые деревенские ребята, милые — да, но не более. — Ну и что, что деревенские? Это вовсе не значит, что не фрелки. — Ты никому не доверяешь, верно? — Верно. И снова мы в автобусе, с грохотом мчим по Браунсвилю и через границу в Матаморос. И вот уже прыгаем вниз по ступенькам; пыльный, знойный вечер, кругом полно мексиканцев, и кур, и ловцов креветок с Техасского залива — от них сильнее всего воняет. Ну а мы орем громче всех. Сорок три шлюхи — сам считал — вышли встречать ловцов, и к тому времени, как мы выбили два стекла на автобусной остановке, они уже все хохочут. Ловцы креветок и говорят, мол, выпить — пожалуйста, хоть залейся, если хотим, конечно, а уж закусить — это извините, это вы сами, такой уж обычай у нас, у ловцов креветок. Но мы снова орем, разбиваем еще одно окно. Я лежу на спине, на ступеньках, кажется у телеграфа, ору во все горло свою любимую песню, а тут надо мной, вижу, женщина наклоняется, губы темные такие, и ладони кладет мне на щеки. — Да ты милашка, — говорит, и целый водопад прямых черных волос падает мне на лицо. — Только все мужики стоят и глазеют на вас. И на это уходит время. А их время — наши деньги. Как думаешь, спейсер, может, тебе… может, всем вам лучше валить поскорей отсюда? – ¡Usted! — шепчу я и хватаю ее за руку. — ¿Usted es una frelka?[18] — Frelko en español[19]. — Она улыбается, похлопывая меня по пряжке на ремне. — Ты уж извини, но у тебя для меня ничего нет. Жалко, конечно. Личико-то у тебя… раньше ты был бабой, разве нет? А я и баб люблю не меньше… И тут я скатываюсь со ступенек вниз. — Скукота! — кричит Мюз. — Пошли отсюда! В Хьюстон ухитряемся попасть до рассвета. А там снова вверх. И опускаемся в Стамбуле. А в Стамбуле дождь. Пьем чай в кафетерии; стаканчики такие, формой как груши; глядим в окно на Босфор. Принцевы острова — словно кучи мусора перед городом, а сам он так и щетинится колючками минаретов. — Ну а теперь кто куда? — спрашивает Келли. — А мы что, разве не вместе? — Мюз удивленно поднимает брови. — Мне казалось… — Мне баталер чек не выдал, — оправдывается Келли. — У меня ни гроша в кармане. Думаю, у баталера на меня зуб… — И пожимает плечами. — Не хочется, но куда денешься, придется подцепить какого-нибудь фрелка с толстым лопатником и как следует с ним подружиться. — Отхлебывает из стакана и только тут замечает, какая тишина вдруг повисла. — Эй, да что с вами со всеми? Что рты-то поразевали? Хотите, косточки посчитаю на ваших нежных и так заботливо сохраняемых от полового созревания телах? Ну ты! — Это уж мне, лично. — Ну что ты корчишь из себя целку? Что вытаращился, сам ни разу не клеил фрелков, что ли? Начинается. — Отвали, ничего я не корчу. — Меня охватывает тихое бешенство. Желание, старое желание. Тут Бо смеется, и атмосфера разряжается.