Доктор Гросс взял у нее книгу и, нахмурившись, прочитал: — «Рождение трагедии из духа музыки»… именно в этих диссонирующих тонах заключена смерть… Ли головой выбила книгу у него из рук. Она полезла по нему, будто он — мебель, а она — зверек. Когда ее рука не цеплялась за его пояс, за ворот рубашки, за плечо, она тянулась вверх. Он ухватил ее, когда она уже вцепилась в подоконник. А за окном девять этажей вниз. Она высунулась в залитую солнцем раму. Доктор Гросс дернул ее за ногу, и она упала ему в руки с криком: — Дайте мне умереть! Они вместе рухнули на пол, он кричал: «Нет!», девочка плакала. Тяжело дыша, доктор Гросс поднялся на ноги. — Я хочу умереть! Она лежала на зеленом виниле, свернувшись клубком вокруг собственных рыданий, прижимая руки к животу. — Ли, ну как тебе объяснить, чтобы ты поняла? Да, для девятилетнего ума то, что ты чувствуешь, — испытание несправедливо тяжелое. Но надо же с этим как-то смириться, надо как-то жить дальше. Это не выход, Ли. Я хотел бы тебе помочь, Ли. Если ты мне позволишь, возможно, я сумею… Она, прижимаясь щекой к полу, закричала: — Вы не можете помочь! Я знаю все ваши мысли, они такие же грубые и расплывчатые, как у всех остальных! Как можете вы — вы — помочь тем, кому страшно оттого, что у них в голове сформировались неверные ассоциации! Как? И я не хочу блуждать и в ваших страхах тоже! И я не ребенок! Я прожила больше лет, видела больше мест, чем десять таких, как вы! Уходите и оставьте меня в покое… Боль, ярость и музыка. — Ли… — Уйдите! Пожалуйста! Вконец расстроенный доктор Гросс захлопнул окно, запер его, вышел из комнаты и запер дверь. Боль, ярость… сквозь хаос пробивалась привязчивая мелодия «Короны». Кого-то — не ее, кого-то другого — везут в больницу, он плывет во тьме боли, и ему грезятся те же звуки. Обессиленная, все еще плачущая, она впустила это в себя. Мысли этого человека искали спасения от боли в гармониях и ритмах «Короны». Ли попыталась спрятать там же и свои мысли, но тут же отпрянула. Там было что-то ужасное. Она пыталась оторваться, но сознание затягивало вслед за мелодией. Ужасное заключалось в том, что ему запретили вставать на колени. («Бадди, прекрати хныкать и оставь маму в покое. Я плохо себя чувствую. Уйди и оставь меня в покое!» Бутылка разбилась о дверной косяк двери прямо возле уха, и он убежал.) Ли вздрогнула. От того, чтобы встать на колени, хуже этого точно не будет. Так что она сдалась и позволила этому вливаться в нее — мыльным струпьям на грязной воде. Вода была вокруг него. Бадди, нагнувшись, шкрябал проволочной щеткой мокрый каменный пол. Парусиновые тапки промокли насквозь. — Встанешь коленями на пол — я тебе покажу! Давай-давай, шевели своей… Кто-то другой, не Бадди, получил пинка. — И не касаться коленом пола! Ясно? Снова пинок. Скребя пол, они медленно движутся по тюремному коридору. Над дверью лифта табличка: «Исправительная колония штата Луизиана», но разобрать трудно — Бадди едва умеет читать. — Не отставай, пацан! Опять тебя обогнали! Думаешь, если маленький, с тобой тут будут нянчиться? — орет Бигфут, шлепая подошвами по мокрому камню. — И когда у них тут будет моющая машина… — проворчал кто-то. — Вон в окружной тюрьме уже есть. — Это учреждение, — рявкнул Бигфут, — построено в одна тысяча девятьсот сорок седьмом году! И уже девяносто четыре года у нас тут ни одного побега! И у нас одни и те же порядки с одна тысяча девятьсот сорок седьмого года. Как только учреждение перестанет справляться со своей задачей держать вас всех внутри, тогда и подумаем о переменах. А ну, работать, работать! Следите за коленями! Бока болят, ноги сводит. Пятки горят. Отвороты штанов отяжелели от влаги. Бигфут снял тапочки. Обходя работающих, он хлопал подошвами одна о другую то перед животом, то за толстым задом. Хлоп да хлоп. И при каждом хлопке топал по мокрому камню. — На меня не смотреть! Смотреть на камни! И чтоб коленями пола не касаться! Однажды в сортире на улице кто-то шепнул Бадди: — Бигфут? Будь с ним поосторожней, малыш. Он был проповедником, из этих, религиозных возрожденцев, устраивал молитвенные собрания на болотах. Пришел в Управление эмиграции в городе, когда еще брали кого ни попадя, и говорит, назначьте меня римским папой или кем там еще в колонии на Европе — туда как раз объявили набор. Над ним только посмеялись. А в воскресенье, когда все пришли на молитвенное собрание, оказалось, он прокрался в город, дал чуваку в управлении по чайнику, приволок его на болота да и приколотил гвоздями к кресту в молитвенной палатке. И велел всем молиться, чтобы он воскрес. Час промолились — ничего, два — ничего, ну его, Бигфута этого, связали и сюда доставили. Теперь он тут староста. Бадди принялся тереть быстрее. — Давай, давай, три до дыр! И если коснешься коленом… Бадди распрямил плечи. И поскользнулся. Он упал на спину, ухватился за ведро, вода плеснула на него. Мыло щипало глаза. Несколько секунд он лежал не двигаясь. Босые ноги зашлепали в его сторону. — Давай-давай, малыш, вставай и за работу! Не открывая глаз, Бадди сел. — Ну что, коряга, никак не встать?! Бадди перекатился на колени. — Я тебе говорил не вставать коленями на пол! Мокрая подметка хлестнула его по щеке. — Говорил? Удар ногой в копчик бросил его на пол. Он ударился подбородком о пол, прокусил язык. Бигфут, ногой придавив Бадди к полу, лупил его по голове, сперва одной тапкой, потом другой. Бадди, ничего не видя, ерзал по мокрому полу, пытаясь увернуться от ударов. — И чтоб больше коленями пола не касался! А ну, живо все за работу! Босые ступни зашлепали прочь. Превозмогая резь в глазах, Бадди разлепил веки. Прямо перед носом валялась щетка. За железной щетиной было видно, как розовая пятка шлепает по мыльной пене. Действие зрело долго. Хлоп да хлоп. На третий хлопок Бадди подобрал под себя ноги, вскочил, прыгнул Бигфуту на спину и ударил щеткой. И еще. И еще. А затем попробовал соскрести Бигфуту полморды. Наконец охранники отодрали его от Бигфута, отволокли в камеру с железной кроватью без матраса и привязали к ней за руки, и за ноги, и за шею, и за пояс. Он орал во все горло, чтоб отпустили. Ему ответили, что нельзя, что он бешеный. — А как я буду жрать? — орал он. — Вы меня отвяжете, чтобы пожрать? — Ну-ну, остынь, парень. Пришлем кого-нибудь, тебя покормят. Через несколько минут после того, как прозвонили к обеду, и в камеру заглянул Бигфут. Ухо, голова, шея, спина и левое плечо у него были замотаны, кое-где сквозь бинты проступала кровь. В одной руке он держал жестяную миску с рисом и куском жира, в другой — железную ложку. Он подошел, сел на краешек кровати и сбросил с одной ноги парусиновую тапку. — Мне велели тебя покормить, малыш. — Он сбросил другую тапку. — Ты правда проголодался? Когда через четыре дня Бадди отвязали, говорить он не мог. Один зуб был выбит совсем, другие поломаны. Кожа на нёбе содрана. На язык пришлось накладывать швы. Ли ощутила во рту тошнотворный привкус железа. Где-то в больнице лежит в темноте Бадди; ему страшно, глаз режет невыносимая боль, в голове звучат ритмы «Короны». Ли съежилась, задвигала челюстью и языком, силясь прогнать боль, которую помнил Бадди. Ей хотелось умереть. Прекрати! — шепнула она и попыталась вырваться из невыразимого ужаса, который вспоминал Бадди, отброшенный болью и ритмом песни в то время, когда ему не было и дважды ее лет. Прекрати! Но никто не слышит ее, как она слышит Бадди, маму, миссис Лоуэри на уроке… Может быть, дело в музыке. Может, в том, что у нее нет сил ни на что другое. Может, осталось единственное место, где существует выход, — сознание Бадди… …когда ночью ему надо было удрать из камеры в подвал, где они обычно играли в карты на сигареты, он жевательной резинкой приклеивал к дверной защелке крышечку от «Доктора Пеппера». Когда после вечернего свободного времени дверь закрывали, запор щелкал, но не срабатывал… Ли посмотрела на запертую дверь палаты. Жвачку она могла добыть, когда после обеда ее выпустят погулять по этажу. Но автомат возле лифта выдавал напитки только в пластмассовых стаканчиках. Ли села, и тут взгляд ее упал на туфлю. На каблуке и спереди были металлические подковки — мама их поставила в обувной мастерской, чтобы меньше снашивались. Она подошла к койке и, уперев подошву в раму, стала отдирать подковку. Бадди лежал на спине. Ему было страшно. После укола его отвезли в город. Куда — он не знал. Он ничего не видел, и ему было страшно. Кто-то тронул его лицо. Он мотнул головой, уворачиваясь от ложки… — Ш-ш-ш! Не бойся, все в порядке… В один глаз ударил луч света. С другим, видно, случилось что-то серьезное. Бадди заморгал. — С тобой все в порядке, — повторила она; голос был не мужской, хотя лица Бадди по-прежнему не различал. — Ты не в тюрьме. Ты не… в учреждении. Ты в Нью-Йорке, в больнице. Что-то случилось с твоим глазом. Вот и все.