— Помогите мне его держать… О-ой! — Он рехнулся! Позовите врача из лазарета… («…это был Брайан Фауст со своим умопомрачительным, мозговзрывательным релизом „Корона“! Можно не сомневаться, что это будет хит!..») Кто-то попытался схватить Бадди, но получил кулаком по физиономии. Ослепший, Бадди раскачивался, силясь унять боль взмахами рук, но это не помогало. В глазнице как будто взорвалась фотовспышка. Он отшвырнул кого-то на поручень и с криком двинулся прочь. («…и он наконец посетил нашу старушку Землю, посетил всех вас, ребята! Простой парень с Ганимеда, который за последний год начисто перевернул музыку сфер, прибыл сегодня утром в Нью-Йорк! И я хочу спросить одно: Брайан…») Боль, ярость и музыка. («…как тебе наша Земля?») Бадди даже не почувствовал, как в плечо вошла игла шприца. Он отрубился с последним ударом тарелок. Ли крутила рукоятку громкости до тех пор, пока не раздался щелчок. В трапеции света, падающего на стол через крохотное окошко, открытое из-за августовской жары, помещались радиоприемник, кусок миллиметровки с неоконченным вычислением площади фигуры, ограниченной кривой X4 + Y4 = K4, и коричневый кулачок самой Ли. Она, улыбаясь, пыталась сбросить напряжение, созданное музыкой. Плечи ее опустились, ноздри сузились, кулак упал тыльной стороной вниз. И все равно костяшки пальцев продолжали выстукивать ритм «Короны». Внутреннюю сторону руки от запястья до локтя покрывала тонкая сетка розовых шрамов. Несколько таких же отметин было и на правой руке. Но все шрамы были старые, трехлетней давности, оставшиеся с ее шести лет. «Корона!» Ли закрыла глаза и представила солнечную корону. Из кольца пламени на нее смотрело дерзкое, чувственное и любопытное лицо Брайана Фауста, унаследовавшего зеленые глаза от отца-немца и широкие скулы от матери, индианки из племени араваков. На кровати за спиной Ли лежал открытый цветной глянцевый журнал с его бесконечной гламурной прозой. Ли еще плотней сжала веки. Ах, если бы коснуться — нет, не его, это уж было бы слишком, — но кого-то, кто стоит, сидит, ходит рядом с ним, почувствовать, каково это: видеть его вблизи, слышать его голос сквозь воздух и свет; она потянулась сознанием, потянулась к музыке. И услышала… …как ваша дочь? Говорят, ей лучше, она идет на поправку, я каждую неделю ее навещаю. Но боже мой, я просто сама не своя, уверяю вас. Вы представить себе не можете, как мне не хотелось снова ее туда отправлять. Ну еще бы! Она же ваша родная дочь. И она такая лапочка! Такая умненькая. А зачем ее опять положили? Еще какие-нибудь исследования? Она пыталась покончить с собой. Не может быть! У нее шрамы до самого локтя! Что я делаю не так? А врачи ничего мне не говорят. Ей еще и десяти нет. Не могу же я держать ее дома! Ее отец пробовал, сам чуть не рехнулся. Понимаю, когда родители разводятся, у ребенка могут возникнуть эмоциональные проблемы, но чтобы такая умная девочка, как Ли… нет, не могу себе представить! Пришлось снова отправить ее туда, я понимала, что иначе никак. Но что я делаю не так? Я сама себя из-за всего этого ненавижу, а иногда ненавижу ее за то, что она ничего мне не говорит… Глаза Ли открылись. Коричневыми кулачками она изо всех сил ударила по столу и сжала зубы, чтобы сдержать слезы. Вся музыкальная красота исчезла. Ли еще раз вздохнула. Некоторое время смотрела на открытое окошко. Но до него от пола было целых семь футов. Она резко нажала на кнопку, чтобы позвать доктора Гросса, а сама подошла к книжной полке. Пробежалась пальцами по корешкам: «Паутина Шарлотты», «Тайна талисмана из слоновой кости», «Закат Европы», «Ветер в и…»[15] Она обернулась на звук отодвигаемой задвижки. — Ты мне звонила, Ли? — Это случилось. Опять. Минуту назад. — Я отметил время, когда ты позвонила. — Это было недолго, секунд сорок пять, не больше. Мать и соседка снизу. Ничего интересного. Так что и записывать нечего. — А как ты себя чувствуешь? Она глядела на полки и ничего не отвечала. Доктор Гросс вошел наконец в комнату и сел на ее стол. — Расскажешь, что ты делала перед тем, как это случилось? — Ничего не делала. Слушала новую запись. По радио. — Какую запись? — Новую песню Фауста. Называется «Корона». — Не слышал ее. Он посмотрел на миллиметровку и поднял бровь: — Это ты сама или из книги переписала? — Вы велели звонить всякий раз, как у меня… случится приступ, верно? — Да… — Я сделала, что вы сказали. — Конечно, Ли. Я знаю, ты держишь слово. Хочешь что-нибудь рассказать об этой песне? Что ты о ней думаешь? — Очень интересный ритм. Пять седьмых, когда он есть. Но много долей пропущено, и мне приходилось вслушиваться очень внимательно, чтобы его поймать. — А не было ли чего-нибудь такого, может в словах песни, что могло включить телепатию? — У него такой сильный ганимедский акцент, что я почти ничего не разобрала, хотя по сути это английский. Доктор Гросс улыбнулся: — Я заметил, что с тех пор, как Фауст стал популярен, молодежь часто употребляет ганимедские словечки. То и дело их слышишь. — Я не слышу. — Она быстро взглянула на доктора и снова отвернулась к книгам. Доктор Гросс кашлянул. — Ли, мы считаем, что тебе лучше быть подальше от других детей в больнице. Ты чаще всего настраиваешься на мысли тех, кого хорошо знаешь, или тех, кто пережил нечто подобное и в чем-то похож на тебя. Все дети тут у нас эмоционально нестабильны. А вдруг ты настроишься на всех одновременно? Тебе это может сильно повредить. — Не настроюсь! — прошептала она. — Помнишь, ты рассказывала, как в четыре года в детском саду настроилась сразу на всю свою группу и это длилось шесть часов? Помнишь, как тебе было плохо? — Да, я пришла домой и попыталась выпить йод. — Ли злобно глянула на него. — Я все помню. Но я слышу маму через весь город. Я и незнакомых людей тоже слышу, постоянно! Я слышу миссис Лоуэри, когда она ведет уроки в классе! Я слышу ее! Я слышу людей с других планет! — Насчет песни, Ли… — Вы держите меня подальше от других детей потому, что я умней, да? Я знаю. Ваши мысли я тоже слышу… — Ли, я прошу тебя рассказать, что ты еще думаешь об этой песне, какие чувства… — Вы думаете, они расстроятся, что я такая умная. Вы не хотите, чтобы у меня были друзья! — Что ты чувствовала, когда слушала эту песню, Ли? Она задержала дыхание; губы ее дрожали, желваки на скулах ходили ходуном. — Что ты чувствовала, когда слушала песню, понравилась она тебе или нет? Ли с шипением выпустила воздух сквозь сжатые губы. — Там было три лейтмотива, — наконец заговорила она. — Они следуют один за другим в порядке снижения интенсивности ритма. Последняя мелодическая линия содержит больше пауз, чем остальные. Его музыка состоит из тишины в той же мере, что из звуков. — И все-таки что ты чувствовала? Я пытаюсь оценить твою эмоциональную реакцию, как ты не понимаешь? Она посмотрела на окно. Посмотрела на доктора Гросса. Потом отвернулась к полкам. — Тут есть одна книжка, часть книжки, там это сказано лучше, чем сумею я. Она начала вытаскивать том из собрания сочинений Ницше. — Какая книжка? — Идите сюда, — сказала она, перелистывая страницы. — Я вам покажу. Доктор Гросс встал со стола. Ли уже ждала его под окном.