— Наверно, мы так странно устроены, что когда работаем с ними, изучаем их, даже слишком много о них думаем… В них есть что-то такое, что меняет наше ощущение реальности. На фундаментальном уровне и непосредственно на биологическом они проникают сквозь барьеры, нарушая самые законы сохранения материи и энергии. Потрясение оказалось для нас слишком сильным. — Ан… — сказал я. — Если ты говоришь, что вы в ловушке, значит есть места, куда вы не можете попасть. А твое расстройство значит, что кто-то другой туда попасть может. Ан кивнул у меня под рукой и поднял голову: — Я уже не психую. Только устал. Ты хочешь знать, кто и куда может попасть? Полоцки уже поставила мою чашку и теперь качала шарик на цепочке. Ан резко обернулся к ней: — Куда? В другие вселенные. — Более дальние галактики? — переспросила она. — Нет. Совершенно иные матрицы времени и пространства. — Он не сводил глаз с качающегося шарика — это качание, похоже, успокаивало его. — Совсем никак не связанные с нашей. — Нечто вроде параллельных… — Параллельные? Черта с два! — почти выкрикнул он. — В них нет ничего параллельного. Их миллиарды миллиардов, они, как правило, в сотни раз больше нашей Вселенной и пустые. Но иногда попадаются даже меньше нашей галактики. Некоторые для нас совершенно непроницаемы — в них вроде бы есть материя, распределенная более или менее как у нас, но совершенно отсутствует электромагнетизм. Ни радиоволн, ни тепла, ни света. Шарик все качался; голос Ана упал до шепота. Я поймал шарик в кулак и забрал его у Полоцки. — Откуда ты про них знаешь? Кто принес информацию? Кто может выбраться отсюда туда? Ан, моргая, уставился на меня. Когда он объяснил, я расхохотался. Психотическая личность золотых очень лабильна — это нужно им, чтобы приспосабливаться к сдвигам реальности. Ан засмеялся вместе со мной, сам не зная над чем. Сквозь истерический хохот он объяснил мне, как благодаря микро-микрохирургическим методам, полученным на Тибре-44, удалось исследовать нервную систему новооткрытого существа и прочитать значительную часть информации. Нервная система у него располагается прямо на поверхности кожи и напоминает бархат. Это существо переносит крайний холод и крайнюю жару, перепады давления от вакуума до сотен фунтов на квадратный миллиметр, но даже относительно слабое ультрафиолетовое излучение уничтожает его нервные синапсы, и оно гибнет. Эти твари небольшого размера и обманчиво кажутся органическими, поскольку в органических средах создается видимость, что они дышат и едят. У них четыре пола, из которых два вынашивают потомство. У них есть органы чувств на втягивающихся стебельках — сначала эти органы считались глазами, но потом оказались сенсорами двенадцати чувств, для трех из которых в нашей галактике даже не существует стимулов. Для передвижения в пространстве обычным образом эти существа пользуются четырьмя присосками. Они маленькие и на вид пушистые. Единственный способ заставить их перепрыгнуть в другую вселенную — напугать до полусмерти. В этот момент они просто… исчезают. Ан просунул руки под золотой пояс и начал разминать заболевший от смеха живот. — Многие золотые попросту свихнулись, работая с этими существами на Тибре — сорок четыре. — Он откинулся назад и оперся спиной на стол, задыхаясь и ухмыляясь. — Их отправили домой на терапию. Мы до сих пор не можем напрямую думать об этих чертовых тварях, но мы лучше вас умеем намеренно избегать мыслей на определенную тему; это свойство золотых. Я даже одного такого держал как домашнюю зверушку. Они либо злобные, либо совершенно инертны. У меня был детеныш, очень белый и мягкий. Ан показал мне руку. — Вчера он меня укусил и исчез. — На запястье синела припухлость, в середине которой виднелся полумесяц из мелких ранок. — Хорошо еще, что детеныш. Их укусы легко воспаляются. Полоцки опять принялась пить из моей чашки, а мы с Аном снова расхохотались. Я шел домой той ночью, и черный кофе плескался у меня в животе. Есть направления, куда нам путь закрыт. Но стоит выбрать то, которое тебе открыто, и сможешь уйти сколь угодно далеко. Это, кажется, Сэнди сказал? Да, он. В нем что-то такое есть — он чем-то напоминает золотых. Он ищет любые пути, чтобы двигаться дальше. Я остановился под фонарем и поднес к глазам экологариум. Размножение — это главная или вспомогательная функция? Я подумал с подозрительной ясностью, какая бывает на рассвете после выпитого виски: если вся биосфера с ее экологией — единый организм, то размножение вторично, так же как еда и сон; они поддерживают главные занятия организма, которые заключаются в том, чтобы жить, работать и расти. Я надел цепочку на шею. Я все еще не протрезвел до конца, и мне было нехорошо. Но я выл от смеха. Скажи, Андрокл, годится ли пьяный хохот, чтобы оплакать всех моих мертвых детей? Может, и нет. Но скажи мне, Рэтлит; скажи, Алегра: есть ли лучший способ проводить в бесконечную ночь моих живых детей, золотых? Не знаю. Знаю только, что смеялся. Потом засунул кулаки в карман-кенгуру и двинулся домой вдоль Края, хрустя гравием, а по левую руку от меня ревел космический ветер. Нью-Йорк Октябрь 1965 г. Корона (Перевод В. Кучерявкина) Папаша Бадди слинял на Марс еще до его рождения. Мамаша не выходила из запоев. В свои шестнадцать Бадди уже вкалывал в мастерской по ремонту вертолетов в Сент-Габе под Батон-Ружем[13]. Однажды ему пришло в голову, что будет прикольно взять вертолет, контрабандного бухла, девицу по имени Долорес-Джо, а заодно шестьдесят три доллара и восемьдесят пять центов и махнуть в Новый Орлеан. Ничего из этого ему не принадлежало в каком бы то ни было смысле. Поймали его раньше, чем он успел взлететь с крыши гаража. В суде он наврал про свой возраст, не хотел оказаться в исправительной школе. Разыскали мамашу, но она не сумела вспомнить, когда он родился. (Бадди? Дайте сообразить. Это Лафорд. А Джеймс Роберт Уоррен — я назвала его в честь своего третьего мужа, который тогда с нами не жил, — так вот, маленький Джеймс родился вроде бы в две тысячи тридцать втором. Или в тридцать четвертом… вы уверены, что это Бадди?) Констебль на глаз не дал ему и шестнадцати, но все равно отправил его в тюрьму для взрослых. Там случилось нечто ужасное. Он вышел через три года куда более спокойным и вежливым, однако, если его что-нибудь пугало, становился агрессивным. Вскоре он обрюхатил официантку на шесть лет старше себя. Бадди огорчился и подал эмиграционное заявление на один из спутников Урана. Однако за двадцать лет колониальная экономика успела стабилизироваться. Требования к переселенцам стали гораздо строже, чем во времена его папаши: жить в колониях стало почти респектабельно. Отсидевших туда не брали. Бадди отправился в Нью-Йорк и со временем устроился помощником механика на космодром Кеннеди. А в это время в одной из больниц Нью-Йорка лежала девятилетняя девочка, которая могла читать чужие мысли и совсем не хотела жить. Звали ее Ли. И был еще тогда такой певец — Брайан Фауст. Неторопливый вспыльчивый блондин по имени Бадди работал в Кеннеди уже больше года, когда впервые услышал музыку Фауста. Эти песни пронеслись над городом как шквал: они звучали из каждого радиоприемника, стояли на первых местах в меню всех музыкальных автоматов и скопитонов[14]. Они рычали, орали и шипели из репродуктора на стене космического ангара. Бадди легким шагом ходил по переходным мостикам; контр-ритмы, внезапная тишина, чистый голос певца сменялись рокотом органа, плачем гобоя, контрабасом и тарелками. Мысли Бадди были короткими и неспешными. Зато руки в брезентовых рабочих рукавицах — большими, а ноги в резиновых сапогах — скорыми. Под ним космический лайнер заполнял собой ангар, словно клубень длиной в восьмую часть мили. Техники шныряли по цементном полу, как раскатившиеся шарики подшипника. И музыка… — Эй, малыш! Бадди обернулся. К нему вразвалку шел Бим, небрежно похлопывая себя по бедру в ритме звучащей мелодии. — Тебя-то я и ищу, малыш. Бадди было уже двадцать четыре, но его бы и в тридцать окликали «малыш». Он часто моргал. — Поможешь нам перетащить вниз банки с растворителем? Чертов лифт опять застрял. Ей-богу, если все и дальше будет ломаться, мы объявим забастовку. Никакой техники безопасности. Слушай, ты видел тут утром толпу? — Толпу? — Бадди растягивал слова так, что это граничило с дефектом речи. — Ну да, народу было много, ага. Я в мастерской с шести, так что, наверное, самое главное пропустил. А чего они там собирались? На лице Бима выражение типа «ты что, смеешься, малыш» сменилось снисходительной улыбкой. — Как — чего? Фауста посмотреть. — Он кивнул в сторону репродуктора; музыка запнулась, и голос Фауста взревел о его любви, которая не лжет. — Фауст сегодня вернулся, малыш. Не знал? У него ведь было турне по спутникам внешних планет. Говорят, на астероидах он их всех порвал. Был на Марсе, потом, слышу, на Луне от него все с ума посходили. Сегодня утром прибыл на Землю, двенадцать дней будет мотаться по Америкам. — Бим ткнул большим пальцем в сторону шахты и покачал головой. — Его лайнер. — Бим присвистнул. — Что тут утром творилось! Молодняка собралось несколько тысяч, прикинь? Да и тех, кто постарше и мог бы уже поумнеть, тоже хватало. А полицейским досталось, ты бы только видел! Швартуем, значит, лайнер сюда, в ангар, а тут сотни две мелких прорывают кордоны. Хотели разобрать корабль на сувениры. Тебе нравится, как он поет? Бадди сощурился на репродуктор. Звуки врывались в уши, вламывались в мозг, расшатывали там все и вся. По большей части песни были хорошие, уверенные каденции, красивые синкопы, чувства, выражаемые музыкой так быстро, что он не успевал их уловить, но все равно хорошие чувства. А вот некоторые… Бадди пожал плечами, сморгнул: — Ну, нравится. — (Стук сердца, дыхание и музыка были едины.) — Ага. Нравится. Но тут музыка ускорилась; сердце и дыхание уже не поспевали за ней. Бадди чувствовал какую-то неправильность. — Но она… странная… Он смущенно улыбнулся щербатым ртом. — Точно. Наверно, многие чувствуют то же самое. Ладно, пошли за растворителем. — Ага. Бадди направился к винтовой лестнице и уже стоял на площадке, собираясь идти наверх, когда оттуда кто-то заорал: — Берегись!.. Десятигаллоновая канистра грохнулась на трап в пяти метрах от него. Бадди обернулся, и тут она треснула… (Грохнули акустические барабаны Фауста.) …и растворитель, окисляясь в воздухе, брызнул наружу. Бадди заорал и схватился за глаз. Все утро он работал напильником, и пропитанные машинным маслом рукавицы были нашпигованы металлическими опилками. И этой рукавицей он тер себя по лицу. (Электрический контрабас Фауста терся о диссонанс задержания.) Бадди, шатаясь, спускался по лестнице, горячий растворитель дождем барабанил по его спине. Потом внутри что-то оборвалось, и он замахал руками. (Заключительный хор устремился к финалу. Голос ведущего включился, не дожидаясь, когда отзвучит музыка: «Итак, наши маленькие друзья в удивительной стране музыки…») — В чем дело? — Господи, что там случилось?.. — Что случилось?! Я говорил, чертов лифт опять сломался! — Звоните в лазарет! Быстрее! Вызовите… Голоса сверху, голоса снизу. Топот. Бадди, стоя лицом к трапу, орал и махал руками. — Осторожней! Что с ним?