— Что такое? — Я тут разговорился на улице с одним парнишкой. Вайм, у него по правде была тяжелая жизнь. — В первый и единственный раз Сэнди назвал меня по имени, хотя я уже давно просил его об этом. — И ему не помешала бы работа. Я чуть было не засмеялся. Но все-таки удержался — из-за выражения на уродливом лице Сэнди: за всей воинственностью проглядывала такая жгучая надежда и такая уязвимость. Уязвимость? Но ведь Сэнди купил свой билет; он едет дальше. — Отправь его к Полоцки, — сказал я. — Наверняка там пригодится лишний подмастерье. А теперь, с твоего позволения, я пойду опять работать. — А вы можете его отвести? — быстро спросил Сэнди. — Это и есть то самое одолжение. — Сэнди, я ужасно занят. — Я увидел его лицо. — Ну ладно, ладно. — Слушайте, босс, — сказал Сэнди, пока я выбирался из-за письменного стола. — Помните, вы спрашивали про одну штуку — не было ли у меня в детстве такой? Я не сразу понял, о чем он. — Ты про экологариум? — Угу, он самый. — Сэнди ухмыльнулся. — У этого малого тоже есть такой. Он прямо у двери сидит, снаружи, ждет вас. — У него с собой экологариум? Сэнди кивнул. Я двинулся к двери ангара, представляя себе ребенка, волокущего шестифутовый куб из оргстекла. На пожарном гидранте у входа в ангар сидел мальчик. Посаженные мною деревья в искусственном дневном свете отбрасывали на него кружевную тень. Мальчику было лет четырнадцать. Медная кожа, курчавые черные волосы. Я понял, почему Сэнди просил меня пойти с ним. Мальчик сидел сгорбившись, растопырив пальцы ног на широком металлическом основании гидранта. На талии у него был широкий пояс из желтого металла. Золотой. Мальчик вглядывался в странную штуку из меди и драгоценных камней, висящую на цепочке у него на шее. — Привет. Он поднял голову. На иссиня-черных волосах играли солнечные пятна. — Тебе нужна работа? Он моргнул. — Меня зовут Вайм. А тебя? — Зови меня Ан. Голос был ровный, отстраненный, с типичными для золотых интонациями. Я нахмурился: — Это уменьшительное? Он кивнул. — А полное имя как? — Андрокл. — А. Мой старший сын погиб. Я точно знаю — у меня есть куча официальных документов, подтверждающих его смерть. Но иногда мне трудно об этом помнить. И не важно, какого цвета волосы — черные, белые или рыжие. — Ну что ж, попробуем тебя куда-нибудь пристроить. Пойдем. Ан встал, не сводя с меня глаз и пряча подозрительность. — А что это за штука у тебя на шее? Он покосился на нее и снова на меня: — Кузен? — А? — Тут я вспомнил, что это сленг золотых. — А, конечно. Двоюродные братья. Просто братья, если хочешь. — Брат, — сказал Ан. Улыбка обрушилась на его лицо — молчаливая и мощная, как извержение вулкана; я двинулся к Полоцки, Ан поскакал рядом. — Это экологариум. — Он показал мне штуковину, которая висела у него на цепочке. — Хочешь посмотреть? Он выговаривал слова кратко, точно и отстраненно. Но уж если у него на лице проявлялись чувства, они были пугающе сильными. — А, маленький! С микроорганизмами? Ан кивнул. — Конечно хочу посмотреть. Он склонил голову и стащил цепочку, пригладив ею пух у себя на шее. Я поднес экологариум к глазам. Какая-то голубая жидкость, существенный пузырь воздуха и сгусток студня с черными точками внутри. Все это помещалось в прозрачном шарике размером с глазное яблоко. Шарик был вставлен в два кольца, одно в другом, таким образом, что мог вертеться во все стороны. На внешнем кольце крепилась изогнутая трубка с линзой размером с булавочную головку. Трубка вставлялась во втулку, — видимо, через нее полагалось смотреть, что происходит в шарике. — Он работает по замкнутому циклу, — объяснил Ан. — Нужен только свет. Любая частота годится, за исключением синего с самого края спектра. А его отрезает корпус. Я посмотрел в медный окуляр. Я бы поклялся, что в шарике не меньше сотни жизнеформ и у каждой от пяти до пятидесяти стадий развития: споры, зиготы, семена, яйца, и все это становится по очереди личинками, куколками, бутонами, воспроизводится половым способом, сизигией, делением. — Весь экологический цикл занимает около двух минут, — сказал рядом Ан. Губчатые скопления, похожие на заросли красных лотосов, жались к воздушному пузырьку. Каждую секунду одно из них выпускало в воздух облако черных частиц, похожих на мятую копирку. На эти частицы тут же набрасывались крохотные мошки, которых трудно было разглядеть даже в объектив. Черное становилось серебряным. Серебряные комки падали обратно в жидкость, подобно каплям ртути, и дрейфовали к студню, который испускал пену. Что-то в этой пене заставляло серебряные шарики менять курс. Они краснели, выпускали нити, отращивали пузырчатую массу и на границу жидкости с воздухом прибывали уже в виде лотосов. Лотосы могли бы размножиться и заполнить собой все пространство, но каждые восемь-девять секунд бо́льшую их часть пожирал рой зеленых инфузорий-туфелек. Я не понял, откуда они брались; я ни разу не видел, чтобы они размножались делением или чтобы их кто-нибудь ел, но они, кажется, имели какое-то отношение к колючим шарам — я так решил, потому что в жидкости плавали либо туфельки, либо колючие шары, но никогда те и другие вместе. Черная спора в студне принялась извиваться и вырвалась на поверхность уже в виде белого червя. Уставший от борьбы червь отложил яйца, отдохнул, отрастив за это время плавники и хвост, и всплыл на воздух, где сделал еще одну кладку яиц среди лотосов. Его плавники становились все больше, хвост отсох, проявились синие и оранжевые пятна, и вот он уже взлетел причудливой бабочкой и запорхал по воздушному пузырю. Вероятно, мошки, которые серебрили черных детенышей лотоса, ели это цветное создание — оно становилось все тоньше и тоньше и наконец исчезло совсем. Яйца, отложенные среди лотосов, проклюнулись, и из них вылупились существа, похожие на раздутых рыб — каждая проплыла обратно сквозь слой пены, изрыгнула комок студня, прибавив его к массе студня на дне, и сдохла. Яйца из первой кладки не сделали ничего особенно интересного, только превратились в черные споры, когда их покрыл достаточно толстый слой студня. Все это происходило в калейдоскопе хрупких, вянущих цветов и разноцветных, словно покрытых драгоценными камнями, паутинок, лиан и червей, грибов и медуз, симбиотов и сапрофитов. Радужные стада водорослей дефилировали туда и сюда, как сверкающие конфетти. Что-то покрытое грубой коркой, такое большое, что его можно было разглядеть невооруженным глазом, распласталось на стене, пожирая студень и хлопая светочувствительными глазками, а прилив омывал его трепещущие жаберные щели. Я опустил экологариум и заморгал: — Какая сложная штука. — Я вернул ее Ану. — Не очень. — Он надел экологариум на шею. — Мне пришлось две недели вести записи, чтобы разобраться, что к чему. Вы видели большого? — Который подмигивает? — Ага. Его репродуктивный цикл длиной примерно в два часа, и это поначалу сбивает с толку. Все остальное происходит так быстро. Но когда я увидел, как он спаривается с тварью, которая похожа на паутину с драгоценными камнями, — то же существо, только другого пола, — и посмотрел, как их отпрыски складываются в инфузорий-туфелек, а потом снова распадаются, я сразу понял, в чем дело… — Единый организм! — воскликнул я. — Вся эта штука — единый организм! Ан энергично закивал. — Иначе он не мог бы существовать в замкнутом пространстве. — Его ухмылка исчезла, будто окно захлопнули. Лицо стало очень серьезным. — Даже после того, как я увидел спаривание этого большого, мне понадобилась еще неделя, чтобы понять — это все одно существо. — Но если большой спаривается с паутиной и производит на свет инфузорий… — начал я. Когда я догадался, все остальное уже логично вытекало друг из друга. — Вы уже видели экологариумы? Я покачал головой: — Совсем не такие. Я видел нечто похожее, но тот был гораздо больше, около шести футов шириной. Серьезность Ана сменилась ужасом. Я имею в виду, что его совершенно буквально затрясло. — Как же можно… разве можно все увидеть в таком огромном объеме? Тем более — каталогизировать? Вы сказали, что это у меня экологариум сложный! — Эй, ну-ка успокойся. Успокойся! — сказал я. Он тут же успокоился. Прямо вот так. — Тот был гораздо проще. Я объяснил в меру своих возможностей, как выглядел экологариум, сооруженный много лет назад нашими детьми. — О, — сказал наконец Ан, и его лицо стало бесстрастным, как раньше. — Значит, макроорганизмы. Все просто. Да. — Он посмотрел на мостовую. — Очень просто. — Он поднял голову — черты лица снова исказились каким-то чувством; я не сразу понял каким. — Но я не понимаю, зачем он тогда нужен. Он двигался с удивительной уверенностью; его нервозность была кошачьей, а не человеческой. Но так уж устроена физиология золотых.