— Он не переносит жару, — объяснил я и нагнулся, чтобы поднять зверька. Тот щелкнул зубами, и я отдернул руку: — У него солнечный удар, малой. Да, он сошел с ума. Зверек вдруг очень широко открыл рот, выдохнул весь воздух и больше не вдыхал. — Ему уже не больно, — сказал я. Еще два крохотных ленивца подползли к двери, положили передние лапки с присосками на порог и глядели на волю блестящими черными глазками. Я оттолкнул их назад куском ракушки и закрыл дверцу. Антони не отрываясь глядел на пушистый шарик, лежащий на песке. — Он уже не сумашечий? — Он мертвый, — сказал я. — Он стал мертвый, потому что вышел наружу, да, па? Я кивнул. — И сумашечий? Антони сжал кулак и растер что-то уже размазанное под носом. Я решил переменить тему — мы слишком близко подошли к тому, о чем я и сам не любил думать. — А с кем ты тут? — спросил я. — Ты ужасно чумазый. Пойдем-ка перевяжем тебе руку. Мальчика в твоем возрасте нельзя оставлять без присмотра. Мы двинулись обратно к поселку. Укусы местных зверей легко воспаляются, и рука Антони уже начала распухать. — Почему он стал сумашечий? Почему он стал мертвый, когда вышел наружу, а, па? — Он не переносит света, — объяснил я, входя под полог джунглей. — Эти животные бо́льшую часть времени проводят в тени. Оргстекло не пропускает ультрафиолетовые лучи, совсем как листья, под тенью которых эти звери укрываются в джунглях. В лучах Сигмы-прим много ультрафиолета. Поэтому ты у меня такой красивый. Кажется, твоя ма мне рассказывала, что у этих зверьков нервная система на поверхности кожи, прямо под мехом. И под действием ультрафиолета ферменты распадаются так быстро, что… Ты вообще что-нибудь понимаешь из того, что я говорю? — Не-а. — Антони помотал головой, на ходу разглядывая укушенную руку. И родил новую мысль: — Па, а правда было бы здорово, если бы хоть некоторые из них могли гулять на солнце? Я остановился как вкопанный. На его иссиня-черных волосах играли солнечные пятна. Слабый зеленый блик от света, прошедшего сквозь толщу листьев, лежал у него на щеке. Антони ухмылялся. Он был маленький и чудесный. Гнев у меня в душе мгновенно претворился в кипящую нежность, она клубилась вокруг Антони, как пылинки в солнечном луче, падающем мне на плечо, и вскипала яростью, направленной на защиту моего ребенка. — Не знаю, малой. — Почему нет? — Тем, которые не смогут выходить, будет очень обидно. Ну, скоро станет обидно. — Почему? Я снова зашагал вперед: — Пойдем перевяжем тебе руку и умоемся. Я умыл его зареванное лицо и оттер уже засохшую грязь, — похоже, мальчик не мылся как минимум дня два. Потом я дал ему антибиотик. — Па, от тебя странно пахнет. — Не важно, как от меня пахнет. Пойдем на воздух. Я влил в себя чашку черного кофе — кажется, слишком быстро. Кофе и похмелье не поладили у меня в животе. Я постарался забыть об этом и начал осматриваться. В поселке по-прежнему не было ни души. Я разозлился. Конечно, Антони очень самостоятельный мальчик, ведь он мой сын. Но все-таки ему всего два года. Мы вернулись на пляж и закопали мертвого ленивца в песок. Потом я показал Антони через стекло экологариума новые сверкающие ростки — молодые хрустальные растения. На дне пруда в студнеобразной массе яиц ани-ворта уже можно было различить очертания, напоминающие головастиков. Древесный гриб с оранжевой каемкой вымахал почти на восемь дюймов в диаметре — я помнил, что две недели назад тут было лишь несколько черных спор на кучке опавших листьев. — Растет, — пропищал Антони, прижавшись к стеклу носом и кулаками. — Все растет, растет! — Верно. Он расплылся в улыбке: — И я расту! — Это уж точно. — А ты растешь? — Он тут же сам помотал головой — один раз, чтобы сказать «нет», а другой — потому что ему понравилось трясти волосами. Волосы у него были густые и длинные. — Нет! Ты не растешь! Не становишься больше! Почему? — Еще как расту, — с негодованием сказал я. — Просто очень медленно. Антони развернулся, привалился спиной к пластиковой стенке и уставился на меня, шевеля пальцами ног в песке — каждым пальцем отдельно, я так не умею. — Люди должны расти все время. При этом они не обязательно делаются больше. Но внутри, у себя в голове, человек должен все время расти, понимаешь, малыш? Для нас, людей, это очень важно. Человек всю жизнь так растет, не останавливается. Во всяком случае, не должен. Он либо растет, либо умирает. Такой нам дан выбор, и этот выбор приходится делать всю жизнь. Он оглянулся: — Надо все время расти, даже если не можешь вылезти наружу. — Да, — ответил я. И мне опять стало неловко. Я начал стягивать комбинезон, чтобы заполнить паузу. — Даже… Тут у меня заело молнию. — Черт побери!.. даже если не можешь выбраться. Рррррр — я наконец открыл молнию. Жители поселка вернулись тем же вечером. Они все ходили в поход вокруг подножия горы. Я немного покричал, чтобы до них лучше дошло, что нельзя было оставлять Антони одного. Но это не слишком помогло. Ну вы же знаете, как проходит типичный семейный скандал: — Он не хотел идти! Мы не собирались его заставлять! — Ну и что, что не хотел! Ему надо учиться делать и то, что не хочется. — И кое-кому еще не помешало бы этому научиться! — Слушай… — У нас здоровая групповая динамика. Неужели ты не хочешь, чтобы он вырос здоровым… — Я боюсь, что он может вообще не вырасти! Вы его бросили без еды, без медицинской… — В пищевом автомате полно еды! И он умеет им пользоваться! — Слушайте, когда я вернулся, у него рука распухла до локтя! И так далее и тому подобное. Антони сидел посреди всего этого с растерянным видом. Окончательно запутавшись, он деловито сообщил: — Когда па пришел домой, от него странно пахло! Повисла пауза. Потом кто-то сказал: — Ох, Вайм, неужели ты снова явился в таком виде! Хоть бы детей постыдился! Я сказал пару слов, о которых потом пожалел, и двинулся прочь по пляжу — на четырехмильную прогулку. Я зачем про все это рассказываю — про те разы, когда вернулся с вахты, и про экологариум? Наверно, чтобы подвести к главному. К очередному месту работы мне пришлось добираться неделю на перекладных. Я должен был участвовать в восстановлении военного корабля, выведенного из строя в бою где-то в районе альфы Возничего. Только когда я добрался, работы для меня уже не нашлось. Тамошняя война кончилась — сейчас это быстро. Я унижался, врал и кое-как устроился в ремонтную бригаду, которая обслуживала передвижную станцию замены. Унижаться и врать мне пришлось, потому что все остальные механики по движкам, которые прилетели восстанавливать тот корабль, тоже искали другую работу. Но в первый же день меня выгнали, потому что когда я вышел на рабочее место… от меня странно пахло. Еще неделю я искал рейс, чтобы вернуться в систему Сигмы. Денег у меня даже на проезд не хватало, но я договорился с пилотом, что половину времени буду вести корабль за него. Мы только час как стартовали, и я был в рубке управления, когда случилось нечто небывалое. Мы чуть не столкнулись с другим кораблем. Подумайте, сколько места в космосе; вероятность подобного случая минимальна. Кроме того, каждый корабль обязан постоянно излучать свои позывные. Но эта большая, неуклюжая космическая баржа проскочила так близко, что я ее видел через лобовой иллюминатор. Наша инерционная система просто взбесилась. Мы дергались в вихре стазис-поля от баржи. Я грохнул кулаком по кнопке видеоинтеркома и заорал: — Ты, дебильный… здоровенный… кретин! Я был так зол и испуган, что ничего другого мне в голову не пришло. Золотой, который пилотировал корабль, уставился на меня с видового экрана; на лице у него читалось легкое удивление и раздражение. Я запомнил его лицо — оно было с негроидными чертами, лишь чуть менее выраженными, чем у меня. Наша малютка-серпентина никак не могла ему повредить. Но будь мы хоть на сотню метров ближе, нас могло бы распылить на ионы. Из-за занавески выскочил проснувшийся пилот и начал меня костерить. — Черт возьми, — заорал я, — там в рубке был один из этих… — я припомнил все ругательства, какие знал, — золотых!