— Что ты делаешь? — Думаю. — О чем? — О том, что я на идеальной луне. Работа завершена, пока можно ни о чем не беспокоиться. Почему бы не осесть, не поработать серьезно над романом? — Он поднял голову. — Но знаешь что, Мыш? Я и не знаю, хочу ли я писать книгу. — А? — Когда я глядел на эту нову… нет, после, перед тем как я проснулся и подумал, что проведу остаток жизни в шорах, с кабелями в ухе и в носу, пока у меня с грохотом ехала крыша, я понял, сколько всего не видел, сколько всего не слышал, не нюхал, не пробовал… как мало я знаю про основы жизни, которые ты объяснишь буквально на пальцах. А потом капитан… — Черт, — сказал Мыш. Голой ногой он смахивал пыль с ботинка. — Ты не станешь ее писать, хотя потратил столько труда? — Мыш, я бы с радостью. Но у меня до сих пор нет темы. И я только приготовился пойти и ее отыскать. В данный момент я всего лишь неглупый парень, которому есть что сказать, но не о чем рассказывать. — Ренегадство, — проворчал Мыш. — А капитан и «Птица Рух»? И ты говорил, что хочешь написать про меня. Лады, валяй. И о себе напиши тоже. О близнецах. Ты ж не думаешь, что они тебя засудят? Да они будут довольны как слоны, оба. Я хочу, чтоб ты написал свой роман, Кейтин. Может, я не смогу его читать, но уж точно послушаю, если его прочтешь мне ты. — Правда? — А то. В конце концов, ты зашел очень далеко, остановишься — будешь несчастен. — Мыш, ты искуситель. Я годами хотел только этого. — Кейтин усмехнулся. — Нет, Мыш. Я все еще в основном мыслитель. Последнее странствие «Птицы Рух»? Я слишком хорошо знаю все архетипические паттерны, которым оно следует. Уже вижу, как превращаю его в аллегорические поиски Грааля. У меня не получится описать его иначе — только запрятав внутрь всякого рода мистический символизм. Помнишь писателей, которые умерли прежде, чем успели закончить свои переложения легенды о Граале? — Эх, Кейтин, это все чушь. Ты обязан об этом написать! — Чушь вроде Таро? Нет, Мыш. Если я решусь, моя жизнь будет в опасности. — Он снова вгляделся в пейзаж; луна, столь близкая знакомая, на миг примирила его с неизвестностью впереди. — Я хочу. Правда. Только, Мыш, мне с самого начала придется сражаться со множеством проклятий. Может, и получится. Но вряд ли. Единственный способ защитить себя от проклятия, я полагаю, — бросить книгу, не дописав последнее Афины, март 1966 г. — Нью-Йорк, май 1967 г. Да, и Гоморра… Посвящается Саре Дилэни и памяти Маргарет Кэри Бойд Дилэни, Сары Офелии Фицджеральд Бойд и Сэмюеля Р. Дилэни-старшего Да, было разрушение. О Боже! О Боже мой! И пламя. И смерть, и звуки смерти и пламени. Был ли Содом уничтожен? Да, и Гоморра на шесть лиг вокруг. Бежавшая под ней река кипела на улицах. Горы извергали камни на сады. И никто теперь не может там жить. О мой город! Где мне сыскать другой? Куда мне идти, чтобы обрести дом? Звездная Станция (Перевод Т. Боровиковой) Два стекла, пространство между ними заполнено землей, ячейки соединены ходами: в детстве у меня дома была муравьиная колония. Однажды наши четырех-, пяти- и шестилетки соорудили экологариум из шестифутовых панелей оргстекла и алюминиевых уголков. Его поставили снаружи, на песке. В одном углу налили лужу воды, и сквозь стенку просматривалась подводная жизнь. Иногда кольчатые черви, буря красноватую землю, проходили рядом со стеклом, и тогда было видно несколько дюймов туннеля. В жару оргстекло потело изнутри и покрывалось каплями конденсата. Круглые листики лакмусовых лиан меняли цвет — с голубого на розовый, с голубого на розовый — по мере того, как по небу проходили облака и кислотность светочувствительной почвы едва заметно варьировала. Дети выбегали перед рассветом, плюхались голыми животами на прохладный песок, подпирали подбородок руками и вглядывались в полумрак, а тем временем красный жернов Сигмы поднимался над окровавленным морем. Песок багровел, и цветы хрустальных растений казались рубинами в тусклом свете гигантского солнца. Вдали на побережье начинали шептаться джунгли, и где-то рассыпался трелями ани-ворт. Дети хихикали, толкались и подбирались поближе. Потом Сигма-прим, вторая половина двойной звезды, вспыхивала над водой, как бомба-зажигалка, и алые тучи светлели, переходя к коралловому цвету, к персиковому, к розовой пене. Дети к этому времени уже лежали практически друг у друга на голове. Они походили на кучку медных слитков. Их шевелюры выгорели на солнце — даже у двухлетнего Антони, моего старшего, с волосами черными и курчавыми, как бурлящая нефть (он пошел в мать), пушок на спинке, если присмотреться, был белый. Все новые и новые дети выходили, присаживались на корточки или становились на коленки, прижав нос к стеклу. Они наблюдали, подобно юным магам, как рождаются, растут, зреют живые существа, как порождают себе подобных. Зачарованные делом собственных рук, дети смотрели на чудо, творящееся в живом музее. У озерка-лужицы, зарывшись в ил, лежало красное семечко. Как-то вечером, когда белая Сигма-прим села и небо стало фиолетовым, семечко лопнуло и выпустило коричневую личинку длиной с первую фалангу большого пальца Антони и такого же цвета. Личинка пару дней крутилась и извивалась в грязи, а потом заползла на нижнюю ветку ближайшего хрустального растения и бессильно повисла на самом кончике, вниз головой. Бурая плоть твердела, утолщалась, наконец стала блестящей и черной. И как-то утром на глазах у детей ониксовая куколка треснула, и к следующему рассвету за стеклом жужжала летучая ящерица с изумрудными глазами. — Па, смотри! — кричали дети. — Она хочет вылезти! Ящерица так стремительно металась, что казалась расплывчатой. Несколько дней она билась о стекло, потом наконец успокоилась и начала ползать среди широких листьев миниатюрных пальм, посаженных для тени. Когда наступило холодное время года и родители начали дискутировать, следует ли детям носить рубахи — впрочем, они их все равно скидывали максимум через двадцать минут, — самоцветы хрустальных растений померкли, фасетки потеряли прозрачность, и цветы опали тусклыми камешками. Еще в экологариуме жили маленькие ленивцы размером приблизительно с кулак шестилетнего ребенка, с четырьмя присосками на лапах. Бо́льшую часть времени они проводили, прижавшись бархатными телами к стеклу и с тоской вглядываясь куда-то за горизонт, через пески. Потом двое из них разбухли и ходили так недели три. Сначала мы решили, что это какая-то инфекция. Но однажды вечером заметили две кладки белых бархатных шариков, полускрытых низкими листьями пальм. Теперь родители были заняты и уже не тосковали по воле. Я помню, что в луже, наполовину торча из воды, лежал камень, поросший мхом, который я раньше видел в лесу и мысленно звал горчичным. Однажды мох выпустил щетку белых волосков. Потом в один прекрасный день дети вдруг притащили к экологариуму всех взрослых, до которых смогли добраться. «Смотрите! Ой, па! Па, ма, смотрите!» Волоски отделились и теперь расхаживали у края воды, «шагая» по мягкой влажной почве то одним кончиком, то другим. Мне нужно было через несколько минут уезжать — предстоял рейс на тау Кита, транспортировка запчастей для двигателей. Но через пять дней, когда я вернулся, волоски успели пустить корни, стали толще и уже начали разворачивать круглые листки лакмусовых лиан. Среди ростков лежала на спине, прижав скрюченные когтистые лапки к сморщенному животу, летучая ящерица. Глаза ее помутнели, как раньше самоцветы хрустальных растений, а крылья, похожие на кусочки целлофана, она отбросила уже давно. Жемчужное горлышко еще пульсировало — и тут же застыло, прямо у меня на глазах. Но перед смертью она успела снести и аккуратно зарыть в ил у воды россыпь красных семян. Помню, как вернулся домой с другой вахты — в тот раз я занимался техобслуживанием челноков для строителей, монтирующих кольцевую станцию на орбите планеты, которая, в свою очередь, обращалась вокруг Альдебарана. Эта вахта выдалась длинной. Выйдя из посадочного комплекса космопорта, я направился к зарослям высоких растений на краю пляжа. На всем пути вокруг не было ни души. Я этому был только рад, поскольку вчера хорошо вдарил по банке со строителями, обмывая новую станцию. А утром принял еще две в баре космопорта, чтобы поправиться. Но это никогда не помогает. Шорох ветвей друг о друга был как лязг цепей. Лучи солнца били в песок и пытались выцарапать мне глаза невыносимым сиянием. Я радовался, что в поселке никого нет, — дети стали бы задавать вопросы, на которые мне не хотелось отвечать, а взрослые подчеркнуто не задавали бы никаких вопросов, что еще хуже. И вдруг чуть поодаль, у экологариума, закричал ребенок. И опять. Я увидел, что в мою сторону несется Антони — наполовину бежит, наполовину ползет на четвереньках. Он вцепился мне в ногу: — Ох, па! Па! Почему, па? Ну почему? Рубашку и ботинки я сбросил на крыльце, но на мне еще оставался комбинезон. Антони вцепился обеими пятернями в мою штанину и не желал отпускать. — Эй, малой, что случилось? Когда я наконец взял его на руки, он уткнулся зареванным лицом мне в ключицу: — Ох, па, па! Он сумашечий, он сума-а-а! Голос перешел в визг и потонул в рыданиях. — Кто сумасшедший, а, малыш? Ну скажи своему па. Я направился к пластиковому сооружению, и Антони всю дорогу держался за мое ухо и плакал. В одну прозрачную стенку вделали дверцу и заперли на замок с комбинацией из двух цифр, который должен был предотвратить именно то, что сейчас случилось. Антони, видно, подсмотрел комбинацию, когда старшие ребята открывали дверь, а может, просто подобрал. Один молодой ленивец выбрался из экологариума и прополз по песку фута три. — Смотри, па! Он меня укусил! Он сумашечий. Па, он меня укусил! Антони перешел с рыданий на всхлипы и показал мне распухшее синее место на запястье; в середине виднелся полумесяц ранок, похожих на булавочные уколы. Затем нетвердой рукой указал на зверька. Тот дрожал и ронял кровавую пену с губных заслонок. Он непрестанно и тщетно рыл песок неуклюжими лапками с присосками на концах. Глазки были втянуты внутрь. Вот он упал, дрыгая лапками, попытался встать — дыхание выходило словно из клапана.