— Так далеко вглубь галактики? Не может быть. Они все ошиваются вокруг Звездной Станции. — Это была баржа, — настаивал я. — Она выскочила прямо у нас перед носом. Я замолчал, почувствовав, что рычаг управления трясется у меня в руке. Вы ведь знаете логотип серпентин? Он у них в углу экрана, а еще, рельефный, пластиковый, на всех кнопках и рычагах управления. Ну и вот, этот логотип отпечатался у меня на мякоти большого пальца и сошел только через час. Так сильно я сжимал рычаг. Когда пилот меня высадил, я двинулся прямиком в бар, чтобы охолонуть. И ввязался в дурацкую ссору, перешедшую в дурацкую потасовку, с каким-то мужиком, который наверняка и был-то тут проездом. Ну то есть я его раньше не видел. К поселку я подходил с пустыми карманами, с расквашенным носом (тот мужик меня пихнул), с больной головой и в ярости. Дело было сразу после первого заката, и дети визжали у экологариума. Маленькая девочка, которую я даже не узнал, подбежала ко мне и стала дергать за руку: — Па, ой, па! Иди посмотри! Ани-ворты сейчас как раз… Я оттолкнул ее, и она удивленно села на песок. Я только хотел добраться до воды и обмыть лицо, потому что еще минута — и оно начнет саднить. Еще какие-то дети вцепились в меня с воплями и потянули: — Па, па! Ани-ворты, па! Я сделал с ними пару шагов. Потом просто взмахнул руками. Не издав ни звука. Нагнул голову и бросился на пластиковую стенку. Дети закричали. Алюминиевые рамки гнулись; пластик треснул и обрушился. Я все еще был в ботинках — я пинал и пинал красную землю и песок. Пальмы попа́дали, и листья рвались у меня под ногами. Хрустальные растения трескались под пластиком, как стеклянные. Рой ящериц порхал вокруг. Меня окружало красное облако — частично свет Сигмы, частично что-то пылающее у меня в мозгу. Я помню, как продолжал трястись, а вода текла из разбитого озерца и впитывалась в песок. Язык мокрого песка чуть приподнялся и разбух. Я поднял голову и увидел детей, которые снова бежали ко мне по пляжу, крича и плача. От страха они жались к маме Антони. Она приближалась твердым шагом — твердым, потому что она была женщина и ее окружали дети. Но я увидел тот же страх и на ее лице. Антони она несла на плече. Следом шли другие взрослые. Мама Антони была биологом. Кажется, она первая и предложила соорудить экологариум. Она подняла взгляд от развалин, и я понял, что разрушил что-то и у нее в душе. Странное выражение появилось у нее на лице — я хорошо помню ее лицо, такое красивое, — в нем мешались сострадание и гнев, презрение и страх. — Вайм, я тебя умоляю, — воскликнула она, и даже не очень громко, — ну когда же ты вырастешь? Я открыл рот, но все, что я хотел сказать, было слишком большое и застряло у меня в горле. — Вырастешь? — повторил Антони и попытался поймать ящерицу, жужжащую в воздухе. — Теперь ничего не будет расти. Все сломалось. Все убежали. Он снова посмотрел на сотворенные мною руины. — Вайм нечаянно сломал, — сказала его мама всем остальным и тут же пронзила меня взглядом, как ножом, чтобы я не смел заикаться о благодарности. — Мы все починим. Она посадила Антони на песок и подняла упавшую стенку. Приступив к работе, они и мне позволили помогать. Многие растения были переломаны. Из ани-вортов удалось спасти только тех, которые уже завершили метаморфозу. Летающие ящерицы были очень любопытны и не упорхнули далеко, поэтому мы… то есть они… просто накрыли их сеткой и выпустили внутрь. Боюсь, от меня было не слишком много толку. И еще я так и не попросил прощения. Они переловили почти всех зверей. Кроме ленивцев. Мы не смогли их найти. А искали долго. Маленькое солнце уже село, так что от него ленивцы не могли пострадать. По песку они передвигаются очень медленно и никак не успели бы скрыться в джунглях. Но следов на песке не было. Вообще ничего не было. Мы даже вскопали песок, думая, что, может быть, ленивцы зарылись в него. Прошло больше десятка лет, прежде чем я выяснил, куда они делись. А пока что был вынужден согласиться с замечанием Антони: — Наверно, они снова вылезли наружу. Вскоре я покинул эту семейную группу. Просто однажды уехал на вахту и не вернулся. Но, как я тогда сказал Антони, человек либо растет, либо умирает. Я не умер. Одно время я подумывал вернуться. Но случилась очередная война — и возвращаться вдруг стало некуда. Часть семейной группы выбралась живыми. Антони и его маме не повезло. Ну то есть, подумайте сами, на планете даже воды не осталось. Когда меня наконец занесло на Звездную Станцию, я уже много лет не пил. Но работа в тех местах, на краю галактики, что-то сотворила со мной — с той частью моей души, которая растет. С той, о которой я когда-то говорил Антони на пляже. Если такое сделалось со мной, неудивительно, что оно сделалось и с Рэтлитом, и со всеми прочими. (И я вспоминаю, как черноглазый зверек прижимался к прозрачной стенке и вглядывался в даль через непроходимые пески.) Может, дело было в том, что мы знали: дальше нам пути нет. Может, дело было в золотых. Золотые — я впервые услышал это слово, когда еще даже к семейной группе не присоединился. Мне было шестнадцать лет, и я учился на втором курсе Лунного техникума. Я родился в городе под названием Нью-Йорк, на планете под названием Земля. Луна — ее единственный спутник. Наверняка вы слыхали о той планетной системе. Мы все оттуда родом. Ее многие знают. Впрочем, вы там, скорее всего, не бывали, если вы не антрополог. Она очень отсталая и лежит в жуткой глуши вдали от основных торговых маршрутов. Я поступил на отделение механики звездных двигателей. Я жил в общаге на стипендию и учился изо всех сил. Однажды мы все утро провели на занятиях по практической теории (дурацкое название и предмет дурацкий, так я тогда думал). Мы собирали модель межгалактической баржи. Вкручивая спиральные предохранители и бионические сенсоры суперинерции, я про себя ругал преподавателя, думая, как и все мои соученики: «Что с того, что на этой лоханке можно долететь в другую галактику? Водить-то их некому! Наша часть Вселенной отгорожена, как скорлупой, психическим и физиологическим барьерами». Я вернулся в спальню, лег на кровать и стал логарифмической линейкой выковыривать графитовую смазку из-под ногтей, вполглаза читая сложенный обложкой внутрь журнал «Звездная механика». И тут я увидел эту статью и иллюстрации к ней. По чистой случайности были обнаружены два человека, не сошедшие с ума в двадцати тысячах световых лет от края галактики и не умершие в двадцати пяти тысячах световых лет от него. У обоих были отклонения в психике и чудовищный гормональный дисбаланс. Девочка-азиатка и мужчина постарше, ширококостный блондин с холодной планеты, обращающейся вокруг беты Лебедя. Золотые. У обоих нечеловечески враждебные, мрачные лица. Потом были новые статьи, новые иллюстрации — в журналах по экономике, социологии, в юридических рассылках — по мере того, как на соответствующую дисциплину начинали влиять золотые и новорожденная межгалактическая торговля. В конце концов глава какого-то комитета удачно подытожил: «Хотя человечество путешествует от одной звезды к другой уже триста лет, межгалактическая торговля была до недавнего времени невозможна: не из-за механических ограничений, но из-за барьеров, которые мы до сих пор не могли даже исследовать. Некий удар по психике сводит с ума любого человека — а также любое другое разумное существо, нейросеть или компьютер — если они удалились более чем на двадцать тысяч световых лет от внешней границы галактики. Затем у живых существ наступает полная физиологическая смерть, а компьютеры, которыми можно было бы заменить экипаж из людей, физически разрушаются. Выдвигались различные теории, объясняющие это явление, но ни одна не оказалась полностью удовлетворительной. По-видимому, проблема коренится в следующем: поскольку природа пространства-времени связана с концентрацией материи в соответствующей области континуума, природа самой реальности устроена по тем же или сходным законам. Совокупная масса всех звезд нашей галактики управляет „реальностью“ нашего микросектора Вселенной. Но когда космический корабль выходит за границу галактики, „реальность“ разрушается, вызывая безумие и в конце концов смерть любого экипажа, хотя некоторые законы механики — не все, впрочем, — остаются относительно неизменными по причине, которая нами до сих пор не понята. За исключением нескольких варварских экспериментов с психоделиками на заре космической эры, мы не выработали даже терминологии, описывающей „реальность“ за пределами ее измеримых физических проявлений. Однако в тот самый миг, когда человечество воззрилось в черную бездну межгалактического пространства, среди людей просияли искры новой надежды. Не многие из тех, чье восприятие реальности было разрушено из-за детской или пренатальной травмы, люди, чье физиологическое устройство делает их жизнь в межзвездном обществе мучительной или невозможной, — не все, но некоторые из этих золотых… — тут речь прервалась, то ли из-за помех, то ли докладчик просто кашлянул, — способны пересечь границу и вернуться». Название «золотые» — только прилагательное, без существительного — прижилось. Слова «не многие» были самым колоссальным преуменьшением тысячелетия. Доля золотых среди остального человечества — чуть меньше одного на тридцать четыре тысячи. Какие-то гении придумали просто выгрести из сумасшедших домов всех обитателей и послать их за границу галактики. Это, впрочем, не сработало. Оказалось, что нужны совершенно конкретные, специализированные нарушения психики и гормональной системы. И все же тогда слово «золотые» вызывало восторг, изумление, радостное ожидание, надежду и обожание. Восхищение теми, кто способен выбраться наружу. — Золотые? — повторил Рэтлит, когда я его спросил. Он работал механиком здесь, на Звездной Станции, в ангаре у Полоцки. — Я это слово знаю с детства. Вырос с ним. Я не здесь его первый раз услышал. Помню, было мне лет шесть, последнего из моих родителей убили, и я прятался с другими такими же сопляками в разбитом контейнере на брошенной сортировочной станции недалеко от развалин Гелиоса на Кретоне-шесть — там я родился, наверно. Бо́льшая часть горожан к тому времени перемерла с голоду, но нас кто-то подкармливал. Там был один тип, горбатый старик, он тоже прятался. Он, бывало, сидел на крыше контейнера, колотил пятками по алюминию и травил байки про звезды. Вместо одежды на нем были тряпки, скрепленные проволокой, а на одной руке двух пальцев не хватало; он все время защипывал грязной клешней отвисшую кожу на подбородке. И вот он нам рассказал про золотых. Я его спросил: «Золотые кто, сэр?» А он подался вперед, так что его лицо стало как кровоподтек на фоне черного неба, и проскрипел: «Они выбрались! Вот что я вам скажу! Они видели больше, чем мы с вами когда-нибудь увидим. Они и люди, и не люди, малой, матерями им были женщины, а отцами мужчины, и все-таки они живут по своим законам и ходят своими путями!» Мы с Рэтлитом сидели под уличным фонарем, свесив ноги с Края через дыру в заборе. Волосы Рэтлита на ветру были как дышащее пламя; сверкала его единственная серьга. Бесконечность, усеянная крапинками звезд, простиралась у нас под ногами, а ветер, порождаемый стазис-полем, которое держит на месте нашу атмосферу, — мы зовем его «космический ветер», потому что он не холодный, не горячий и не похож ни на что другое во всем космосе, — трепал черную рубашку на костлявой груди Рэтлита. Мы глядели себе меж коленок, в галактическую ночь. — Наверно, это было во время второй кайберной войны, — закончил он. — Кайберной войны? — переспросил я. — Это которая? Рэтлит пожал плечами: — Я знаю только, что она началась из-за пары тонн диаллия — это поляризованный элемент, который золотые привезли из галактики в созвездии Волка. В войне использовались корабли с двигателями игрек-адна — потому она была такая ужасная. В смысле, еще ужасней обычной войны. — Игрек-адна? Я даже не слыхал про такие. — Какой-то золотой спер чертежи в девятой системе Магелланова Облака. — Ясно. А почему война кайберная? — Кайбер — так называлось биологическое оружие, ядовитый грибок, его золотые привезли с какой-то планеты на окраине Туманности Андромеды. Для людей он смертелен. Вот только, чтобы и противоядие от него привезти, у золотых ума не хватило. — Золотые, они такие. — Угу. Вайм, ты когда-нибудь задумывался о странности золотых? В смысле, о том, какое странное само это слово? Мы однажды говорили об этом с моим издателем. Оно раздражает с семантической точки зрения. — Да? Они сами тоже. В смысле, раздражают. У меня выдался очень тяжелый день — я монтировал восстановленную межгалактическую баржу в корпусе квантового корабля, который попросту был для нее слишком мал. Все время, пока я работал, заказчик-золотой дышал мне в затылок. И ежечасно выдавал новые требования, из-за которых следующий час работы превращался в ад. Но я справился. Золотой расплатился наличными, залез в лифт, не говоря ни слова, и через две минуты, когда я еще и смазку с рук не успел отмыть, эта проклятая пятисоттонная махина засвистела, готовясь ко взлету. Сэнди, парнишка, которого я три месяца назад нанял во временные механики (он пока не дал мне повода его уволить), едва успел убрать с дороги дистанционно управляемые манипуляторы и спрятаться в камере виброзащиты, когда трехсотметровая болванка вырвалась из объятий мачт-опор. И Сэнди, обычно тихий и сливающийся с фоном, как часто бывает с юнцами, кочующими с одной работы на другую, вдруг заорал громко и отчетливо: «…две тысячи фунтов оборудования без виброзащиты… он бы все перепортил, если бы только… я не расходный материал, мне плевать, что он там себе… эти золотые…» Корабль уже летел туда, куда, кроме золотых, никому ходу нет. Я только перевернул вывеску на двери, чтобы она гласила «закрыто», и, не домыв рук, пошел искать Рэтлита. И вот мы сидели под фонарем, на Краю, омываемые космическим ветром. — Золотые, — сказал Рэтлит, перекрывая шум ветра. — Это слово меньше раздражало бы, будь оно грамматически прицеплено к чему-нибудь еще: золотые люди, например. Или если его немного укоротить: золот, золоты. — Он — золот, она — золота? — Ну да, что-то вроде этого. А так оно ни прилагательное, ни существительное. Мой издатель рассказывал, поначалу к нему приклеивали дефис, чтобы показать, что там пропущено слово. Я помнил этот дефис. То была шутка, выдающая замешательство — замена неловкого кашля на месте отсутствующего слова. Золотые что? Людям уже становилось не по себе. Потом шутки кончились, и золотых стали называть просто золотыми, без дефиса. — Подумай об этом, Вайм. Один золотой; два, три золотых. — Да, малой, тут есть о чем подумать, — ответил я. Во время кайберной войны Рэтлиту было шесть лет. Если возвести это число в квадрат и потом еще раз прибавить его же, получится мой теперешний возраст. А Рэтлит? Ему два раза по шесть плюс один. Я люблю детей, и они меня любят. Возможно, из-за того, как прошло мое детство, в сорок два года я еще не повзрослел до конца. А из-за того, как сложилось детство Рэтлита, он в свои тринадцать уже непоправимо взрослый. — А золотые не воевали, — сказал он. — Они никогда не воюют. Я смотрел, как сплетаются в узлы его худые пальцы. Моя мать после двух разводов сбежала с бродячим торговцем, и нам, пятерым детям, пришлось в течение года жить с теткой-алкоголичкой. Да, там, где я родился, до сих пор существуют разводы, моногамные браки и всякое такое. Как я уже сказал, тамошнее общество очень отсталое. Я ушел из дома в пятнадцать лет, сам выучился в техникуме и достаточно узнал про космические двигатели, чтобы в конце концов — после неудачной попытки образовать семью, об этом я уже рассказывал — обзавестись собственным ремонтным ангаром на Звездной Станции. По сравнению с детством Рэтлита мое детство было прямо-таки благополучным.