Стекло лопнуло. Питательный раствор забрызгал Лорка; он изящно отпрыгнул на замоченных сандалиях. Труп в резервуаре перекорежился, запутавшись в трубках и проводах. Камеры исступленно расфокусировались. Рука с грохотом упала на мокрую плитку. Пальцы застыли, и Лала завопила, и завопила вновь. Метнулась по полу, переползла через иззубренную кромку стекла, подхватила труп, прижала к себе, поцеловала, и завопила, и целовала, раскачиваясь, опять и опять. Ее накидка почернела от раствора. Потом вопль задохнулся. Она уронила тело, бросилась на стену резервуара, схватилась за горло. Под ожогами и разоренным гримом ее лицо багровело. Она плавно сползла по стене. Когда достигла дна, глаза были закрыты. — Лала?.. Порезалась она или нет, перебираясь через стекло, — не важно. Все решил поцелуй. Как ни старался медико, после стольких ожогов она стала гипераллергичной. Инородные белки в питательном растворе Князя попали в организм, вызвав обширную гистаминовую реакцию. Несколько секунд — и гибель от анафилактического шока. А Лорк засмеялся. Сначала в его груди заворочались глыбы. Затем родился раскованный звук, зазвенел по высоким стенам залитой каюты. Триумф смешон — и кошмарен — и за ним. Лорк сделал глубокий вдох. Под пальцами пульсировал корабль. По-прежнему слеп, Лорк гнал «Черного какаду» в разрывающееся солнце. Где-то на корабле плакал киберштырь… — Звезда! — заорал Мыш. — Она нова! По главному каналу шарахнул голос Тййи: — Отсюда уходим! Сейчас же! — Но капитан! — крикнул Кейтин. — Глядите, «Черный какаду»! — «Какаду», боже мой, он… — …господи, летит прямо… — …падает… — …в звезду! — Так, всем крылья травить. Кейтин, я крылья травить сказала! — Боже ты мой… — выдохнул Кейтин. — О нет… — Ярко слишком, — решила Тййи. — Сенсорику вырубаем! «Птица Рух» тронулась прочь. — Господи боже! Они… они же точно, точно падают! Такой свет! Они умрут! Сгорят, как… они падают! Боже, останови их! Кто-нибудь, пожалуйста! Там же капитан. Надо что-то делать! — Кейтин! — крикнул Мыш. — Вырубай сенсорику! Ты чокнулся? — Им конец! Нет! Там дыра света в середине всего! И они в нее падают. О, они погружаются. Они падают… — Кейтин! — визжал Мыш. — Кейтин, не смотри! — Она растет, она яркая… яркая… еще ярче! Я их почти не вижу! — Кейтин! — Вдруг осенило, и Мыш выкрикнул: — Не помнишь Дана? Отключи сенсор-импульсы! — Нет! Нет, я должен видеть! Она ревет. Она сотрясает, раскалывает ночь! Я чую запах — она жжет, выжигает тьму! Я их уже не вижу… нет, вот они! — Кейтин, прекрати! — Мыш извивался под Ольгой. — Тййи, отключи ему импульсы! — Не могу. Корабль должна против гравитации я вести. Кейтин! Сенсорику выруби, приказ это! — Вниз… вниз… я опять их потерял! Все, не вижу. Свет краснеет, весь… Я не… Мыш ощутил, как передернуло корабль, когда внезапно и бешено забилось Кейтиново крыло. Кейтин завопил: — Я не вижу! — Вопль стал всхлип. — Я ничего не вижу! Мыш свернулся в клубок на ложементе, прижав ладони к глазам, дрожа. — Мыш! — Крик Тййи. — Черт, мы одно потеряли крыло. Свое выбирай! Мыш вслепую выбрал свое. Слезы страха сочились между век; он слышал, как Кейтин плачет навзрыд. «Птица Рух» восходила над звездой, и «Черный какаду» нисходил в нее. И стала нова. Пиратского рода, слепо мечусь в огне; меня кличут пиратом, убийцей, вором. Перетерплю. Миг спустя я соберу трофеи и стану тем, кто столкнет Дракона с края завтрашнего дня. И спасу Плеяды — что не смягчит моего преступления. Облеченные величайшей властью в итоге совершают и величайшие злодеяния. Здесь, на «Черном какаду», я — пламя вдали от вечности. Однажды я сказал ей: нас не готовили к смыслу. Не готовили нас и к осмысленной смерти. (Есть смерть, единственный смысл которой — умереть в защиту хаоса. И они мертвы…) Такие жизни и смерти исключают значимость, отводят вину от убийцы, восторг от социально благотворного героя. Как другие преступники обосновывают преступления? Пустые миры извергают своих пустых детей, взращенных лишь играть и воевать. Достанет ли этого для победы? Я сокрушил треть космоса, чтобы вознести другую и потрясти еще одну; и я не вижу на себе греха. Значит, видимо, я свободен и я зло. Что же, я свободен… и скорблю по ней смехом. Мыш, Кейтин, вы, кто может говорить из сети: который из вас больше слепец, не узревший моей победы под этим солнцем? Я чувствую: вокруг бурлит пламя. Как ты, мертвый Дан, я вцеплюсь в рассвет и вечер; но я — я покорю полдень. Темнота. Безмолвие. Ничто. И трепет мысли: Я мыслю… следовательно, я… я Кейтин Кроуфорд? Он отбивается. Но мысль — он; он — мысль. Негде бросить якорь. Проблеск. Перезвон. Пахнет тмином. Начинается. Нет! Он продрался обратно во тьму. Мыслеслух припомнил чей-то визг: «Помнишь Дана…» — и мыслевзор нарисовал шатающегося отщепенца. Еще один звук, запах, проблеск — за ве́ками. Он бился за беспамятство в кошмаре потока. Но кошмар ускорил сердце, а учащенный пульс толкал его вверх, вверх, где распростерлось в ожидании великолепие гибнущей звезды. Сон в нем убит. Он задержал дыхание и открыл глаза… Перед ним — пастельные капли жемчужин. Мягко перезваниваются высокие созвучия. Затем тмин, мята, кунжут, анис… А за многоцветьем — силуэт. — Мыш? — шепнул Кейтин и сам удивился, как ясно себя услышал. Мыш отнял руки от сиринги. Цвет, запах и музыка иссякли. — Очнулся? — Мыш сидит на подоконнике: плечи и левая половина лица залиты медью. За ним — пурпурное небо. Кейтин закрыл глаза, уронил голову на подушку, улыбнулся. Улыбка ширилась и ширилась, расщепилась над зубами — и вдруг перешла границу слез. — Да. — Он расслабился, снова открыл глаза. — Да. Очнулся. — Рывком сел. — Где мы? Это станция Алкана? — Но в окне виднелся пейзаж.