— А я — да. — Идас огляделся. — Когда я сам по себе, я всегда все… — И уронил темную голову, изучая костяшки. — Он молодец — дал всем отдохнуть, а сам повел корабль с Линкеем, — сказал Кейтин. — Ага, — сказал Идас. — Наверно, если… — И, развернув кисти, вчитался в темные письмена ладоней. — У капитана забот полон рот, — сказал Мыш. — А он их не хочет. В этой части маршрута бояться нечего, вот он и решил хоть чем-то себя занять. Я так думаю. — Ты считаешь, капитан видит кошмары? — Может быть. — Мыш извлек из своей шарманки корицу, но так сильно, что обожгло носы и нёба. Кейтин прослезился. Мыш помотал головой и повернул ручку, которую трогал Идас: — Извините. — Рыцарь… — через кают-компанию Себастьян поднял глаза от карт и сморщил нос, — мечей. Кейтин, у которого только и хватало длины ног, коснулся носком сандалии воды под пандусом. Зашуршал цветной гравий; Кейтин достал записчик и щелкнул по бугорку записи: — Главным образом романы были об отношениях. — Он говорил и глазел на искажения мозаичной стены за листвой. — Их популярность зиждилась на том, что они камуфлировали одиночество читателей — людей, по сути завороженных интригами собственного сознания. Капитан и Князь, например, одержимы и потому соотносятся по всем фронтам… Мыш нагнулся и сказал в украшенную каменьями коробку: — Капитан и Князь не видели друг друга вживую, наверное, десять лет! Кейтин раздраженно отключил записчик. Поискал, чем парировать; ничего не нашел. Щелкнул по коробке снова: — Помни: общество, которое это позволяет, есть общество, не сделавшее ничего, чтобы спасти роман. Не забывай, когда пишешь, что тема романа — то, что происходит между лицами людей, когда они друг с другом разговаривают. — Выключил опять. — Зачем ты пишешь книгу? — спросил Мыш. — В смысле, что ты хочешь с ней сделать? — Зачем ты играешь на сиринге? Я уверен, по той же самой причине. — Если б я все время только готовился, я бы никогда ничего не сыграл; это намек. — Я начинаю понимать, Мыш. Не моя цель, но мои средства — вот что тебя злит, в некотором роде. — Кейтин, я отлично понимаю, что ты делаешь. Ты хочешь создать нечто красивое. Только так это не работает. Да, мне пришлось долго упражняться, чтобы научиться играть на этой штуке. Но если ты хочешь добиться чего-то этакого, надо, чтоб людей взяло и пробрало от жизни вокруг — пусть даже одного-единственного чувака, который сыскал твой роман в подвале Алкана. Если тебя самого не пробирает, ничего не выйдет. — Мыш, ты хороший, добрый и красивый человек. Просто ты не прав, и все. Эти красоты, которые ты выделываешь из шарманки, — я внимательно наблюдал за твоим лицом и знаю, что они почти все внушены ужасом. Мыш поднял глаза, лоб пошел морщинами. — Я могу часами сидеть и глядеть, как ты играешь. Но, Мыш, это же мимолетные радости. Только если все, что ты узнал о жизни, возгнать в абстракцию и использовать как смысловую подкладку со знаковым узорообразованием, итогом станет нечто и красивое, и вечное. Да, во мне есть важный для работы резервуар, до которого я не смог достучаться, — тот, что в тебе разработан и бьет ключом, хлещет с твоих пальцев. Но огромная часть тебя играет, чтобы утолить голод того, кто кричит внутри. — Кейтин кивнул Мышу, который глядел волком. Мыш снова издал этот свой звук. Кейтин пожал плечами. — Я бы почитал твою книгу, — сказал Идас. Мыш и Кейтин посмотрели на него. — Я прочел… ну, несколько книг… — Он вновь глянул на пальцы. — Ты бы почитал? Идас кивнул. — Во Внешних Колониях люди читают книги, бывает, что и романы. Хотя там не очень… ну, только старые… — Он смотрел в раму на стене напротив: Линкей лежит, как нерожденный призрак. В другой раме — капитан. Идас потерянно глянул на Мыша и Кейтина. — Во Внешних Колониях все не так, как… — Обвел рукой корабль, подразумевая весь Дракон. — Скажите, вы знаете место, куда мы летим, нет? — Никогда там не был, — сказал Кейтин. Мыш покачал головой. — Я просто думал, вдруг вы знаете, где можно раздобыть чуток… — Опустил взгляд. — Не важно… — Надо спросить у них, — сказал Кейтин, показав на картежников через всю кают-компанию. — Это их дом. — А, — сказал Идас. — Ага. Пожалуй… — Сверзился с пандуса, зашлепал по воде, выбрался на гравий и пошел, обтекая, по ковру. Кейтин глянул на Мыша и потряс головой. Но водяной след весь впитался в синее покрытие. — Шестерка мечей. — Пятерка мечей. — Простите, кто-нибудь знает… — Десятка мечей. Моя взятка. Паж кубков. — …на этом мире, куда мы летим. Вы не знаете… — Башня. («Плохо, что у капитана эта карта вышла перевернутой, — прошептал Кейтин Мышу. — Поверь, ничего хорошего она не предвещает».) — Четверка кубков. — Моя взятка. Девятка жезлов. — …можно раздобыть… — Семерка жезлов. — …блажи? — Колесо Фортуны. Взятка моя. — Себастьян посмотрел на Идаса. — Блажи? Исследователь, решивший назвать самую внешнюю из планет Тусклой, Мертвой Сестры Элизием, пошутил неудачно. Несмотря на всю планоформенную машинерию, тот оставался мерзлым угольком, эллипсирующим на трансплутоновых расстояниях от Ее призрачного света, бесплодным и ненаселенным. Кто-то предложил однажды сомнительную теорию: все три оставшихся мира — на деле луны: в миг катастрофы они пребывали в тени гигантской планеты и избежали ярости, испепелившей их защитницу. Если ты и луна, то неважнецкая, думал Кейтин, когда они скользили мимо. Как мир ты ничуть не лучше. Урок всем притворяшкам. Когда исследователь исследовал все прочее, чувство пропорции к нему вернулось. На среднем мире ухмылка дрогнула: исследователь назвал его Дит. Судьба исследователя подсказывает: угрызение совести запоздало. Тот, кто насмехался над богами, пусть и единожды, познал античное отмщенье. Его корабль разбился на внутренней планете. Она осталась неназванной и до сего дня именуется другим миром, без помпы, пышности и заглавных букв. И только когда прибыл второй исследователь, другой мир неожиданно раскрыл свой секрет. Огромные равнины, сочтенные издали отвердевшим шлаком, оказались океанами — из воды, но замерзшей. Да, верхние десять-сто футов смешаны со всякой щебенкой и отбросами. В итоге было решено, что другой мир некогда покрывали от двух до двадцати пяти миль воды. Кажется, тысяча девятьсот двадцатые коптили космос, когда Тусклая, Мертвая Сестра сделалась новой. В результате процент суши на планете стал чуть больше, чем на Земле. Непригодная для дыхания атмосфера, полное отсутствие органической жизни, температуры ниже нижнего? Мелкие проблемы в сравнении с таким подарком, как моря, — и легко исправимые. Так в ранние дни Плеяд человечество вторглось на обугленную, заледенелую сушу. Старейший город другого мира — но не самый крупный, ибо коммерческие и экономические сдвиги последних трех веков сдвинули и население, — назвали весьма тщательно: Город Страшной Ночи[11]. И «Птица Рух» села у черного волдыря Города на верхушке Когтя Дьявола. — …восемнадцати часов. — И инфоголос кончился. — Как тебе — ты дома или нет? — спросил Мыш. Лео обозревал дром. — Никогда по миру не ходил этому я, — вздохнул рыбак; за дромом распростерлось до горизонта море рваного льда. — Но «громадные сегментные нхары о шести ластах косяками по небу плавают. Рыбаки на них гарпунами длиной в пять высоких людей вместе охотятся». Плеяды узнаю́ я; дома я вполне. — Он улыбнулся, и морозное дыхание, возносясь, затуманило синие глаза. — Это твой мир, Себастьян, так ведь? — спросил Кейтин. — Наверное, радостно возвращаться домой. Себастьян отмахнул темное крыло, бившееся перед глазами. — Мой по-прежнему, но… — Огляделся, хмыкнул. — Из Туле я-то. Большой город; в четверти другого мира окружности лежит. Очень отсюда далеко; и совсем иной. — Посмотрел в сумеречное небо. Сестра стояла высоко: неясная жемчужина в серо-сизом футляре облаков. — Иной совсем. — Кивнул себе. — Наш мир, да, — сказала Тййи. — Но не дом вовсе наш. Капитан, обгонявший их на пару шагов, оглянулся на говорящих: — Посмотрите. — Показал на ворота. Лицо под шрамом застыло. — Не обвивает никакой колонну дракон. Дом это ваш. Для вас и тебя и тебя и меня дом это! — Дом вполне, — повторил Лео. Но настороженно.