— Других срочно отыщем. Я того, что дождался, ждал. Да; время пришло лететь. Кейтин, пошатнувшись, бряцнул звеньями. Звяканье разэхалось по сетевому дому. Лео усмехнулся: — Да, Мыш. В этом последнем твой баре высокий слишком много друг выпил, думаю я. Кейтин наверстал равновесие: — Я не пьяный… — Запрокинул голову, всмотрелся в висящий занавесями металл. — Чтобы опьянеть, мне надо выпить вдвое больше. — Круто. Я-то да. — Мыш открыл сумку. — Лео, ты хотел, чтоб я сыграл еще. Что хочешь увидеть? — Мыш, что угодно. Что тебе нравится, сыграй. Кейтин снова потряс сети: — От звезды к звезде, Мыш; вообрази — великая паутина раскинулась по галактике далеко-далеко, докуда разлетелись люди. Такова матрица, в которой история случается сегодня. Ты не видишь? Вот она. Моя теория. Всякий индивид — узел в сети, а паутинки между — культурные, экономические, психологические нити, что держат индивидов вместе. Любое историческое событие — рябь по паутине. — Он опять погремел цепями. — Движется по сети и сквозь нее, напрягая или сокращая культурные связи, что спутали каждого с каждым. Если событие сколько-нибудь катастрофично, связи рвутся. Ненадолго сеть остается разодранной. Де Айлинг и 34-Элвин спорят лишь о том, где ряби начинаются и как быстро бегут. Но в общем и целом они об одном, понимаешь? Я хочу ухватить размах и масштаб этой сети в моем… моем романе, Мыш. Я хочу, чтобы он разошелся по всей паутине. Но мне нужна центральная тема — мое великое событие, чтобы сотряслась история, чтобы предо мной забились и заблистали звенья. Луна, Мыш… улететь на красивый камешек, доведя искусство до совершенства, наблюдать за потоком и смещением сети. Вот чего я хочу, Мыш. А темы все нет! Мыш сидел на полу, искал на дне сумки отвалившуюся от сиринги ручку настройки. — Ну, напиши о себе. — О, идея что надо! Кто это будет читать? Ты? Мыш нашел ручку и вогнал ее обратно на стерженек. — Вряд ли я осилю роман — он же длинный. — Ну а если тема, скажем, столкновение двух великих семейств, Князева и капитанова, может, ты все-таки захочешь? — Сколько ты сделал заметок? — Мыш рискнул просветить ангар пробным лучом. — Менее десятой части от необходимого. И пусть мой роман обречен стать пыльной музейной реликвией, он будет весь разукрашен… — Кейтин колыхнулся обратно к цепям, — выделан… — звенья загрохотали; он возвысил голос, — скрупулезная работа; совершенство! — Я родился, — сказал Мыш. — Я должен умереть. Я страдаю. Помоги мне. Вот, я только что написал тебе книгу. Кейтин увидел свои большие слабые пальцы на кольчужном фоне. Чуть погодя сказал: — Мыш, иногда мне от тебя рыдать хочется. Аромат миндаля. Аромат тмина. Аромат кардамона. Убывающие мелодии сцепляются. Обкусанные ногти, раздутые костяшки; тыл Кейтиновых ладоней замерцал палитрой осени; рядом на цементном полу заплясала в паутине его тень. — Вот так вот, — засмеялся Лео. — Играй, играй, Мыш! Играй ты! И тени танцевали до голосов: — Эй, парни, вы еще… — …тут? Капитан велел нам… — …сказал вас откопать. Нам… — …нам пора. Пошли… — …мы летим! Глава шестая — Паж жезлов. — Справедливость. — Суд. Моя взятка. Королева кубков. — Туз кубков. — Звезда. Моя взятка. Отшельник. — Козыряет она! — Лео усмехнулся. — Смерть. — Дурак. Взятка моя. Теперь: рыцарь пентаклей. — Тройка пентаклей. — Король пентаклей. Взятка теперь моя. Пятерка мечей. — Двойка. — Маг; моя взятка. Кейтин смотрел на сумрачный шахматный столик, за которым Себастьян, Тййи и Лео, час посвятив воспоминаниям, играли в три руки в таро-вист. Кейтин знал игру плохо; но они этого не ведали, и он пережевывал мысль, что его играть не пригласили. Он наблюдал за игрой четверть часа из-за плеча Себастьяна (темное нечто толпилось у его ноги), пока волосатые руки раздавали карты и разворачивали их веером. Кейтин пытался изваять из малых знаний сокрушительно блестящее понимание, чтобы стремглав броситься в игру. Они играли так быстро… Он сдался. Но по пути к пандусу, где сидели, свесив ноги над прудом, Мыш и Идас, улыбнулся. Потрогал в кармане кнопки записчика, складывая в голове очередную заметку. Идас говорил: — Слышь, Мыш, а если повернуть эту ручку… — Стой! — Мыш спихнул черную руку Идаса с сиринги. — Ослепишь всех вокруг! Идас поморщился: — На моей, когда я с ней возился, не было… — Голос затих в ожидании отсутствующего завершения. Мышовы пальцы скользнули по дереву, стали, пластику. Он погладил струны и выцепил акустическую мелодию. — Не умеешь обращаться с этой штукой — можешь дров наломать. Она высокоточная, а света и звука дает столько, что запросто отслоит сетчатку и порвет перепонку. Чтобы замутнить голограммы, в ней, знаешь ли, есть лазер. Идас покачал головой: — Я на своей играл недолго и не понял, как она работает во всех… — Потрогал более безопасные струны. — Очень красивая… — Привет, — сказал Кейтин. Мыш хрюкнул, не отвлекаясь от настройки бурдонов. Кейтин сел по другую сторону от Мыша и сколько-то секунд смотрел. — Я тут подумал… — сказал он. — Девять раз из десяти, когда я мимоходом говорю кому-то «привет» или когда тот, с кем я говорю, идет по своим делам, я минут пятнадцать прокручиваю ситуацию: то ли моя улыбка показалась неподобающе фамильярной, то ли трезвое лицо ошибочно приняли за холодность. Раз десять прокручиваю инцидент, меняю тон голоса, пытаюсь экстраполировать перемену в реакции другого человека… — Слушай. — Мыш оторвался от сиринги. — Все в порядке. Ты мне нравишься. Я был занят, и все. — А. — Кейтин улыбнулся; потом улыбку смела хмурость. — Знаешь, Мыш, я вот завидую капитану. У него есть миссия. И он так ею одержим, что ему все равно, кто что о нем подумает. — Я не думаю о том, что ты описал, — сказал Мыш. — Обычно.