— Вульфрик тоже старался. Не нагружать меня работой. Он опять троих убил. Насмерть. — Что поделать. Это арена. Мы все убиваем друг друга там. — Он наслаждается, — прошептала со слезами в голосе Ренита, поливая его теплым маслом, от которого тут же поплыл запах укропа и чеснока. Таранис закрыл глаза и впитывал каждой клеточкой тела прикосновения ее рук, бережно растирающих его саднящую грудь, уносящих боль и усталость. Он чувствовал, как руки скользят все увереннее, спускаются все ниже, и провалился в глубокий и спокойный сон — ему снились дубовые рощи его родины. * * * Рагнар, стараясь держаться ровно, несмотря на стянувшие кожу крепкие нитки, вошел в одни из гостевых покоев. Сердце его глухо колотилось в груди от волнения — он сам не определился, хочет ли увидеть сейчас Юлию. — Ты жив? — девочка бросилась к нему с широко распахнутыми глазами. — Как видишь, — усмехнулся он. — А вот ты опять зачем здесь?! — Увидела, как тебя ранили. И не могла успокоиться. Хотела увидеть тебя. — Спасибо. И чем займемся? — он не решался присесть при ней, чтобы не выдать себя неловким движением или вырвавшимся стоном. Но девочка, которая и так видела все с трибун, была обеспокоена не на шутку, и это его удивляло — даже его мать так не беспокоилась и о его более серьезных ранах. Как-то не было принято у его народа, чтобы мужчина оказывался слабым. То, что он здесь вынужден был безропотно принимать помощь Рениты, сначала выбивало его из колеи, постепенно принял это как еще одну неприятную неизбежность лудуса. Гайя — это было совсем другое: в походах его воины его дружины не полагались на целителей, а умели и помогали друг другу сами. И вот теперь он был в очередной раз озадачен этой девочкой — что она добивается? — Тебе очень больно? — она легко коснулась пальчиками его туго забинтованного торса. — Нет. С чего ты взяла, что вообще может быть больно? Она призадумалась и посмотрела на него совершенно детским наивным взглядом: — Знаешь, а мне больно даже палец иголкой уколоть. Или когда плетешь венок из троянды… Он взял ее пальчики своими руками и удивился тому, какими тонкими и прозрачными они показались на его широких, иссеченных шрамами и покрытых мозолями ладонях. — Разве такие ручки можно колоть хоть иголками, хоть шипами? — и он коснулся губами кончиков ее пальцев. Юлия перевела дыхание — она и сама не заметила, как перестала дышать, едва он коснулся ее рук своими, такими жесткими на ощупь и такими нежными. — Мне все же не спокойно на душе, — она оставила его вопрос без ответа, напряженно взглядываясь в его лицо своими широко распахнутыми глазами. — Тебе не тяжело стоять? Может, ты присядешь? Или ты хочешь лечь? Он качнул головой, отбрасывая за плечи свои длинные светлые волосы, и все же решился ее обнять: — Для чего ты сегодня пришла снова? Ну что я буду с тобой делать? — Ничего, — прошептала она еле слышно. — Наверное, я пойду. И вдруг спохватилась: — А тебе не попадет, что я так быстро уйду? Вдруг они решат, что ты мне не угодил? Побьют? Он пожал плечами — обсуждать с Юлией такие вещи соврешенно не хотелось, да и будут ли наказывать, Рагнар и правда не знал. На самом деле ему хотелось после тяжелого боя и какой-никакой кровопотери завалиться хоть на кучу соломы в камере, хоть на эту пышную постель с кучей подушек, и просто выспаться. Но девочка уже опередила его мысли: — Я придумала. Моя тетя всегда говорит дяде Секстусу, чтобы он наконец выспался как следует, и тогда все пройдет. Может, ты хочешь поспать? А я просто посижу рядом. Можно? Он кивнул: — Можно. А тебе не будет скучно? — Нет. Я буду смотреть на тебя. Ложись, — и она потянула его к резной кровати, сделанной в нарочито-греческом стиле. Он подчинился, не в силах спорить с ней. Юлия неожиданно взобралась к нему и легла поверх одеяла, не забыв тщательно укутать его: — Спи. Она принялась осторожно перебирать его волосы, распущенные и едва просохшие после мытья. — А тебе удобно с такими длинными? В Риме принято, что настоящий мужчина носит короткую стрижку. Он воин. А отращивают кудри всякие музыканты и вообще порочные люди. Он уже засыпал, но постарался ответить на ее вопрос: — Удобно. Они же не мешают быть мужчиной и воином, не на ладонях же растут. А вообще-то я их заплетаю перед боем. А если некогда, то связываю на затылке шнурком. Последнее, что он почувствовал — это попытки Юлии тихонько заплести ему косу… …Расставаясь, он совершенно искренне, но очень целомудренно поцеловал девочку в висок: — Спасибо тебе. Это правда необычно, что кто-то обо мне позаботился. — Можно, я приду еще. — Нет. Ты же тратишь деньги, взятые у дяди и тети? — Это мои деньги, мне государство платит пенсию за отца, да и его жалование все копилось, тетя очень экономно вела дом, мы и рабов почти не держали. Много ли нам с ней надо было? — Тем более. Не глумись над памятью отца, он воевал не за то, чтобы ты бегала по лудусам. Юлия выдернула руки из его рук и разрыдалась. Рагнар понял, что перегнул палку и прижал ее к своей груди, не замечая, что снова бередит только едва успокоившуюся после сна в удобной постели рану: — Прости. Прости меня. Я не умею разговаривать с девушками. Ты славная. Добрая, милая. И у тебя замечательные родные. Вот и держись за них. Ты не представляешь, что значит остаться одному и в чужом краю. Она затихла в его руках и уже спокойным голосом, подняв снова на него покрасневшие от слез глаза, сказала очень тихо: — Представляю. Я благодарна своему дяде Секстусу Фонтею, но моего отца, Квинта Фонтея, никогда не сможет заменить. — Зато ты можешь заменить им дочь. Сама же говорила, у них кроме тебя, никого нет. Она кивнула, закусив нижнюю губу. И вдруг спросила: — А мы увидимся еще? — Не знаю. Обещаю, что если завоюю на арене свободу, то сам тебя обязательно найду. Договорились? — Я буду ждать. Она оглянулась на подошедшего ланисту — он намеревался проводить лично выгодную посетительницу, и дотронулась до витого кожаного шнурка с небольшими серебряными уголками на концах, который вплела в косу Рагнару, пока он спал: — А это тебе от меня на память. — Спасибо, — и он очень осторожно, нежно поцеловал ее еще раз, понимая, что никогда больше не сможет ощутить ее тонкий запах, шелковистую кожу и нежный голосок, каждый звук которого заставляет переворачиваться в груди его сердце, и без того лежащее там не как у всех. * * * Гайя шла по портику, моля всех богов, чтобы он стал бесконечным, и по странным законам пространства протянулся бы до Британии или Африки, до берегов Стикса — но не в гостевые покои лудуса. Умом она понимала, что случилось неизбежное. Но на всякий случай, когда ей велили «прихорошиться», как выражался Требоний, она закрутила влажные еще после мытья волосы, заколов своей любимой шпилькой. Такие меры дались ей непросто — правая рука отказывалась повиноваться, но она снова стиснула зубы и довела начатое до конца. «Что же делать? Что? Моя жизнь принадлежит родине. Но честь я не отдам никому… Вот только какой ценой? Убивать посетителя смысла нет. Замучают в карцере, бросят тиграм — оно не страшно само по себе. Но задание будет провалено. Убить себя? Я смогу вогнать эту шпильку себе же в яремную вену. Но вот задание от этого тоже не выполнится… И родине моя жизнь тогда тоже не послужит. Так где истина?» — она мучительно, до разламывающей головной боли, пыталась сложить мозаику. И решила, что все, что произойдет сейчас, ее не убьет — не убили же стрелы, мечи и копья за восемь с лишним лет службы, а то, что произойдет — через это проходит каждая женщина, и некоторые вполне счастливы. «Вот только боевой раной это не сочтешь, как ни пытайся», — зло усмехнулась Гайя, пересекая порог гостевых покоев. И — как подарок богов, как ответ на все ее мольбы — знакомые серые глаза ее же декуриона. Он шагнул ей навстречу, почти неузнаваемый без формы, с лавровым веночком на темноволосой голове, в скрывающей накачанный торс тоге — и от этого одновременно смешной и такой родной в этих безумных стенах. — Дарий, — и она упала ему на руки. Декурион, не ожидавший такого поворота событий, на мгновение забыл свою роль беспечного повесы, молодого партиция. Патрицием он был, а вот повесой — ну никак, и с трудом освоил эту роль только по приказу префекта. И вот, увидев своего командира в нелепой простыне на голое тело, смертельно бледную до такой степени, что простыня казалась желтоватой на фоне прозрачно-голубоватой кожи на ее скулах, Дарий уже не на шутку испугался. А когда она, увидев его и вздохнув с невероятным облегчением, рухнула как подкошенная — он подхватил ее на руки: