И, уходя вместе с наставником, Гайя еще какое-то время слышала это бесконечную перебранку, удивляясь тому, как девочка не понимает главного — так паникуя, она никогда никого не сможет убедить в своей правоте. Юлия, а это она, назойливо молила урбанария пропустить ее во внутренние помещения под ареной, расплакалась от отчаяния. Она сбежала от тетки, отпросившись якобы по нужде. И теперь ее трясло от страха, что время невозвратно потеряно, и она не увидела Рагнара, и задержалась вернуться. И теперь попадет от Гортензии, причем совершенно справедиво попадет — девушка искренне любила тетку и огорчать ее не хотела. Но вот загадочная встреча лишила ее разума и покоя — она не могла понять, каким образом человек из ее снов смог воплотиться так, до мельчайшего завитка на расписанной черными узорами руке, до удивительного цвета волос, в которых как будто перемешалась солома пшеницы, ячменя и овса. И вот сегодня она, пользуясь бесконечной добротой родственников, для которых она была единственным близким человеком, упросила сводить ее на градиаторские бои — зная, что Рагнар будет там. Об этом она услышала вчера от своей так называемой подруги Друзиллы, ровестницы Юлии, но удивительно осведомленной обо всем, происходящем в Городе. — Юлия, ты не представляешь, какой это восторг! — закатывала подведенные синей краской глаза Друзилла. — Про этого воина с черной рукой написано на всех альбумах! — Друзилла, а ты откуда знаешь? Ты проверяла стены во всем городе? — попыталась поиронизировать Юлия. — Зачем? И так все говорят. Он красавчик и сражается красиво. Двумя руками. А представляешь, — Друзилла отправила в рот сразу несколько виноградин. — Представляешь, как он обнимает? Юлия почувствовала, как заливается густой краской — она и правда знала, как обнимает Рагнар. Но ничего подружке не сказала, сделав вид, что покраснела от того, что ужаснулась таким словам. — Друзилла, но ты же не замужем! И даже не помолвлена еще! Это же неприлично даже обсуждать! — Милая наивная Юлия! Обсуждать, может, и неприлично, но вот я просто купила его ночь. — И как? — Сегодня. После боев. Юлия сглотнула вмиг загустевшую во рту слюну — представила Друзиллу в объятиях Рагнара. Решение созрело мгновенно, а дядя дал деньги, даже не уточняя, зачем его любимой племяннице за декаду второй раз такая солидная сумма. Юлия остро испытала искреннее угрызение совести — дядя и так был замучен, почти не ночевал дома, и Гортензия рассказывала ей, что ночами он мучается от разболевшихся старых ран, полученных в боевых походах. Но желание проникнуть в тайну своих снов перевесло чашу весов ее совести. Но как бы то ни было — она еще полчаса назад была как никогда близка к своей цели. Сидя на соломенной подушечке рядом с теткой, юлия жадно смотрела на арену. Ей было интересно все, и даже первые, так называемые утренние бои, которые показывали еще совсем необученные гладиаторы, скражающиеся деревянным учебным оружием, почти не причиняя вреда дург другу, если не считать ушибов и ссадин. А вот выступления бестиариев показались ей слишком жестокими. Схватка вооруженного человека и беззащитного перед ним на огражденной со всех сторон арене тигра, с точки зрения Юлии, была нечестной — животное не могло убежать и вынуждено было отчаянно защищаться. Нельзя сказать, что девушке не было жаль и молодого темнокожего гладиатора, которого уволокли с арены с распоротой когтями спиной, но все же у него изначально шансов было больше — хотя бы на одно копье. Юлия впервые оказалась в такой толпе, и была захвачена общим настроением — ей тоже хотелось вскакивать, кричать, размахивать руками и успевать при этом грызть соленые бобы, которые продавали снующие между зрительскими скамьями мальчишки-разносчики. Но у ее тети было другое мнение: — Деточка моя, сиди спокойно. Девушке не пристало так прыгать. Вспотеешь, растреплешь волосы. Ни к чему. Юлия попыталась послушаться тетку, но хватило ее ненадолго, и Гортензия махнула рукой, предпочтя просто зорко наблюдать за разгулявшейся в общем азарте племянницей. Гортензия большую часть жизни прожила одна в пустом и гулком доме, ожидая если не мужа из похода, то хотя бы виатора с коротким письмом, в котором он из самых разных мест Ойкументы больше двадцать лет заверял ее, что любит, помнит и обязательно вернется с победой. Справедливости ради надо заметить, что ее почтеннейший и доблестный супруг, в день свадьбы блиставший только что полученными фалерами центуриона, все же несколько раз возвращался домой — с новыми фалерами и наградами, которых Гортензия и не замечала, потому что к ним прилагались и новые раны, о некоторых их которых она узнавала по уже зажившим шрамам, а некоторые приходилось помогать ему залечивать. И все это только ради того, чтобы, едва окрепнув и смыв в римских банях свой коричневый полевой загар, ее муж снова затягивал на широкой груди доспехи, расправлял конский хвост на шлеме и возвращался в легион. А ей оставлись ближайшие годы с бессонными ночами, молитвами перед Ларами и Пенатами и горькими слезами о том, что боги снова не сделали ее счастливой — не вселили в ее постепенно стреющее тело новую жизнь. Единственной для нее радостью стала племянница. Наверное, это было первое ее самостоятельное решение… Больше десяти лет назад, когда ее супруг доблестно сражался где-то в Галлии, в их дом неожиданно приехал его брат, тоже офицер Римской Армии, которого она мельком видела пару раз в жизни — на своей свадьбе и на похоронах их отца. Он был расстроен и встревожен, на лице проступила двухдневная щетина, а под глазами залегли темные тени: — Вчера Ливия отправилась в хароновой лодке… — Сочувствую, — Гортензии было искренне жаль невестку, но она сама ее никогда не видела, довольствуясь тем, что знала о об этой семье как о хорошей и благополучной. В отличие от нее самой, у Ливии был ребенок, хоть и девочка, но все же лучше, чем ничего. — Меня отпустили из легиона ненадолго, когда пришло известие о ее тяжелой болезни. Еще хвала богам, что недалеко было добираться, с Сицилии. Туда я б и Юлию взял бы с собой. Но пока пробыл декаду в Риме, получил назначение в Сирию. А туда с ребенком… Сама понимаешь… Гортензия решительно выпрямилась: — Где девочка сейчас? — Рассматривает золотых рыбок в твоем бассейне. — Ты согласишься оставить ее мне? — Думаю, брат не станет возражать. Потому и пришел просить тебя об этом, но не решился навязываться. — О чем ты? Мужу я напишу сегодня же. Но через сколько дойдет письмо? Наверное, только в следующем месяце. Это между городами виаторы летят как в крылатых сандалиях Гермеса, а искать легион в чистом поле… Мужчина простился с невесткой и дочерью и ускакал в ночь. Больше они его не видели — только пара писем за долгие годы, одно из которых затерялось в пути и пришло позже, чем привезли урну с его прахом. Четырнадцатилетняя Юлия тогда даже не смогла сразу заплакать — никак не могла связать этот бронзовый сосуд с вычеканенными на нем сценами сражения, в котором геройски погиб ее отец, в его смутным образом в памяти. Осознание пришло к ней позже. Они с Гортензией за десять лет привыкли быть вдовоем, привыкли делиться своими переживаниями. У Юлии долго не было подруг — ей хватало общения с теткой, тихих домаших занятий рукоделием и чтения. Она читала запоем и все подряд — тетка не возражала, но и не пыталась регулировать этот процесс, только умоляла: — Юлия, не сожги глаза! А то начнешь щуриться, будут морщины возле глаз, замуж не возьмут! Юлия только посмеивалась — замуж она и не собиралась. Прожить жизнь так, как ее тетка? Вроде все есть, а нет ничего. В книгах она читала про приключения отважного Одиссея, вернувшегося к своей жене через долгие годы странствий — эта история казалась ей созвучной тому, что происходило у нее на глазах в семье дяди. А Гортензия, радуясь все хорошеющей племяннице, часто задумывалась — а правда ли все то, что спешно и сбивчиво поведал ей тогда ноябрьским вечером деверь? Может, он был пьян после похорон или ненадолго тронулся рассудком от горя? Ей показалась совсем неправдоподобной история про встреченных им в бою с сицилийскими пиратами воинов дальних северных стран, про их вождя, спасшего жизнь командира римского отряда, назначенного охранять ценный груз на триремах. И уж вся эта история с помолвкой только что-то рожденной Юлии с мальчишкой, сыном северного конунга — это история, по мнению Гортензии, не годилась даже в греческие поэмы, которыми зачитывалась Юлия. И она давно выкинула все это из головы, но вот девочка стала с затаенной улыбкой рассказывать ей свои чудесные сны, в которых фигурировал огромный светловолосый воин, почему-то с черной от рисунков рукой. И Гортензия задумалась. Она потому и согласилась даже пойти с ней на эти дурацкие гладиаторские бои — лишь бы отвлечь Юлию от ненужных мечтаний. Потому и согласилась с мужем, распорядившимся, чтобы Юлия дружила со своими ровестницами из тех семей, что были им ровней. «Мы не весталку растим. Не этого хотел мой брат. Хотел бы, сам бы отвез в храм Весты, а не тебе», — веско и беаппеляционно заявил префект за ужином, так, как будто не каплуна ел в кругу семьи, а отдавал боевой приказ о наступлении. Гортензия задумчиво смотрела на арену, хотя больше всего ей хотелось закрыть глаза и уши. Она в своей жизни видела только обратную сторону сражений — и деньги, доставляемые ей все эти годы резулярно из казны, сначала жалование ее мужа, а затем и полагающуюся Юлии пенсию за погибшего отца, она воспринимала осторожно. Ей казалось, что эти сестерции, такие серебристо-блестящие в кожаном мешочке, на самом деле покрыты липкой, густой кровью — за которую их и платили мужчинам ее семьи. Она сразу вспоминала, как все короткие возвращения ее супруга и были связаны с его тяжелыми ранами, долечивать которые его и отправляли легионные врачи к своим столичным коллегам. Гортензии было восемнадцать, и с их свадьбы прошло три года, когда она увидела своего мужа второй раз в жизни — и с копошащимися в глубокой ране на ноге белыми толстыми червями, выползающими даже из-под пропитанной темной зловонной жижей повязки. Придя в себя на полу в атриуме под охания и причитания немногочисленных домашних рабов и своей личной рабыни, ставшей ей почти второй матерью, первое, что она увидела — это полные любви, заботы и сочувствия к ней глаза мужа, вскочившего с носилок, на которых его доставили в дом, чтобы подхватить ее и не дать расшибиться о мраморный бортик бассейна. Она посмотрела в эти глаза, потряслась его мужеству — и влюбилась навсегда. Теперь, казалось бы, можно было и вздохнуть спокойно — ей тридцать семь, умирать от болезней она вовсе не собирается, муж наконец-то в Риме, на хорошей должности, и у них теперь новый просторный дом, красавица и умница племянница на выдании. Но вот пока что покоя и полного счастья не получалось — вся та малозаметная война, что шла в Городе, не останавливаясь, но и не трогая саму Гортензию, ее размеренный уклад жизни, разве что в сплетнях и слухах соседок, с возвращением мужа и его назначением на малопонятную ей должность — ворвалась в дом. Бесконечные ночные гонцы, вырывающие ее мужа то из ванны, то из постели. Его возвращения домой намного позднее часа первого факела… Он спохватилась, что задумалась и перестала следить за происходящим на арене. — Тетя, можно мне…, - Юлия подергала ее за край столы, выводя из задумчивого оцепенения. — Ты не потеряешься? Сходить с тобой? — Тетя Гортензия, — с улыбкой протянула племянница. — Неужели я в уборной не справлюсь? Не провалюсь же я туда, и не унесет меня водой в Тибр. — Сорока ты балаболка, — проворчала Гортензия. — Иди, и я смотрю за тобой отсюда. Юлия проскользнула туда, где в проходах между трибунами были небольшие просторные коридоры, ведущие к водоразборным фонтанчикам и отхожим местам. Римляне проводили в цирках и амфитеатрах почти по целому дню, когда шли представления, активно ели принесенную с собой и купленную тут же на лотках и у разносчиков снедь — конечно, им требовалось и нужду справить. Она оглянулась на трибуны, нашла глазами теткин зонтик, которым она закрылась от солнца, не надеясь на веларий, который все еще не раскрыли над головами зрителей моряки императорского флота, специально прикомандированные управляться со сложной системой канатов и суконных полотнищ. И проскользнула в сторону малоприметного служебного входа. Что ее вело, что придавало решимости, Юлия и сказать бы сейчас не могла. Как она могла сама организвать себе покупку времени с Рагнаром, ошеломившим ее своим видом на вечеринке друзиллиных родителей — Юлия и сама удивлялась. Все вышло так, как будто на флейте играла — ноту за нотой. Все согласились, все поддались на ее улыбки, и никому правды она не сказала… Девочка содрогнулась, физически почувствовав ту паутину лжи, которая опутывала ее все больше и больше. Может, стоило рассказать все тетке как есть? Что она увидела наяву мужчину из своих снов? Но тогда придется рассказать, что на вечеринке у Друзилл они вовсе не играли в шарады и не смотрели новые сорта масличной троянды в саду… Она подхватила полы длинного паллия и побежала по пустому коридору — не хотела терять ни мгновения. Юлия видела, как в бок Рагнара вонзился дротик, как мужчина продолжал сражаться, лишь обломив древко, и как переводил дыхание, опустившись на одно колено, пятная песок своей кровью и даже не пытаясь зажать рану. Девочка умом понимала, что гладиаторов пользуют врачи, причем неплохие, а она и не смогла бы ему ничем помочь — но все равно хотела вблизи удостовериться, что с ним все в порядке и он не умер за Воротами жизни от потери крови. Неподкупный и невразумляемый урбанарий сбил все ее планы. Заплаканная и взъерошенная от быстрого шага она вернулась под крыло уже порядком взволнованной тетки. — Где ты пропадала? Там что, отдельное зрелище показывали? Хлеб в уборной раздавали? — Народу много было, — солгала Юлия. — И все неповоротливые такие матроны, они пока рыбыне зонтик отдадут и паллий, пока столу поднимут, пока сядут… — Ой, избавь меня от подробностей, — остановила ее Гортензия. — Если устала, можем пойти домой. — Пожалуй, я согласна, — даже обрадовалась Юлия, удивляясь тому, как все вновь складывается в ее пользу. Ей было важно опередить Друзиллу, которая важно сидела в кругу многочисленной родни на другой трибуне и пока не собиралась уходить. И суметь уговорить ланисту перепродать ночь Рагнара. Юлия призадумалась. Она умудрилась столкнуться с ланистой в коридоре под ареной, когда пробиралась назад. Но он был занят своими мыслями, и разговор не получился, хотя ланиста и узнал ее, оклабившись в подобострастной улыбке: — Ждем-ждем, прекрасная госпожа. И можешь ни о чем не беспокоиться. Все будет шито-крыто, в моем лудусе умеют держать язык за зубами. Ренита возилась со сквозной раной на боку у Рагнара, развлекавшего ее какими-то забавными, но мало понятными ей байками про морских чудовищ и дальние острова, покрытые снегом, как те вершины гор, с которых текла водопроводная вода в Рим. — Тебе повезло, — она бросила в ведро с соленой водой очередной кусок полотна, которым промывала его рану. — Мышцы почти не задеты, только кожу пропороло. Заживет быстро. И крови много вытекло, так что всю грязь вымыло оттуда. И ты молодец, терпеливый, дал мне все очистить и зашить как следует. — А надо было покапризничать? — мужчина буквально опалил ее темным огнем своих изумрудно-зеленых глаз. Она удивленно взглянула на него — такого тона с нотками лукавства не ожидала от сурового северного воина. — Разве тут кто капризничает? — вздохнула она, затягивая широкий бинт на его торсе чуть выше пояса. — А вот добить просят иногда… За ним зашел надсмотрщик: — Все? Вставай, тебе еще предстоит приятное свидание с юной красоткой. — Какой красоткой?! — возмутилась Ренита. — Хотите, что б он на ней умер? — От такой царапины? Кого ты пытаешься и в чем убедить? — рыкнул на нее заглянувший в дверь следом ланиста. — Мое дело делать на них деньги. А твое, помочь мне в этом. Ясно? Он проходил по коридору и услышал сварливый голос Рениты, снова спорящей с его людьми. Ланиста давно бы выгнал бы или перепродал противную во всех отношениях, включая убогую внешность, врачиху, если бы не ее мастерство. Та скорость, с которой она ставила в строй его бойцов, удерживала ланисту от крутых мер в отношении нее и даже провоцировала его на новые поблажки — отпустить в город за снадобьями, отпустить в храм Эскулапа на лекцию.