— Не спрашивал. — Я не знаю, что тебе рассказывал твой отец. Бог с ним, твой родитель еще мальчишкой горазд был на выдумки. Пожалуй, впервые у дедушки вырвалось нечто такое об отце. Он всегда повторял: «Генек — это голова», или: «С отца бы брал пример, внучек», или: «Генек настойчивый, землю рыть будет, но своего добьется». Но то, что было сказано сейчас, прозвучало совсем иначе, словно дедушка таил обиду на отца или считал, что не все так, как быть должно. На каникулах у дедушки время летит слишком быстро. Проснешься на зорьке, глядь — уже вечер, небо подернулось нежным румянцем, Лесняки, Славек, Мариан, велосипед, кролики, Муцек, голуби (Славек держал голубей кудрявых, с растопыренными по-павлиньи хвостами, в махровых кринолинах над сизыми лапками), котлованы, удочка из ветки орешника, нагретая пыль на волшебных чердаках, загроможденных всевозможным хламом, тайны подвалов и боковушек, споры до хрипоты, турниры в ножички, горячие схватки в шестьдесят шесть и в тысячу, мистерии обмена марками и комиксами, — нет, определенно, день слишком короток, чтобы вместить все это. И была еще Эля; отсутствующая — представлялась героиней книг и боевиков, присутствующая — становилась обыкновенной, похожей на Ельку-ябеду, но что-то заставляло Петрека снова и снова проверять, какова она на самом деле, дожидаться с бьющимся сердцем, пока ее шаги не застучат по настилу крыльца. — Сыграл бы с нами, Петрек, в вышибалу? — попросила она однажды. — А то из мальчиков с нами играет только Мариан. Придешь? — Приду. — Даешь слово? — Даю. — Тогда я скажу девочкам, что ты согласился играть. Муцек, свидетель этого разговора, ткнулся носом в руку Петрека, что могло означать как предостережение: «Держи, брат, ухо востро, ничего не обещай, разве не знаешь девчонок?» — так и согласие: «Сыграй, покажи, как вышибают кручеными мячами, которые невозможно поймать». Муцек любил игры в мяч, он забывал тогда о своей седеющей морде и достоинстве, присущем солидному возрасту, гонялся с лаем за игроками, хватал за штаны, махал хвостом и мешал всем, путаясь под ногами. Как всегда, девчонки начали с препирательств: кому быть матками. Когда наконец удалось найти соответствующих кандидатов на ответственные посты, страсти разгорелись вновь: матки начали подбирать себе команды. — Марыся ко мне. И Лилька. И Петрек. — Я не играю. — Не играй. Обойдемся. — Вы с Петрусем выиграете. Это не считается. — Но ведь он и к вам не пойдет. — Тогда пусть совсем не играет. — Пусть не играет. Наверняка дело кончилось бы изгнанием Петрека (Владя — большая подружка Эли — всерьез собиралась выставить предмет ненужных раздоров), если бы не Марыся, которая попросту предложила: — Я сбегаю за Марианом. У Влади сыграет Петрек, у Эли — Мариан. Мариан, который не замедлил явиться, заставил себя долго упрашивать, прежде чем согласился (больше всех его упрашивала Эля). Потом кивнул головой. Ладно, мол, сыграю. Только чтобы не дулись, если сильно ударит, и еще: чтобы Люся не бегала жаловаться, что он нарочно бросил в нее мяч. Игра это или нет? — Ах, что ты! Девочки были юркие и быстрые, выбить их удавалось с трудом. Они приседали, увертывались, высоко подпрыгивали, когда мяч ужом скользил по траве, визжали, среди них носился Муцек, размахивал флажком хвоста и лаял. Пожалуй, никогда еще не играл Петрек так увлеченно. Безошибочно угадывал полет мяча, цепко принимал на грудь и тут же круто поворачивался, чтобы метнуть в стайку пятящихся девчонок. И попадал. Все больше вылетевших грустно выстраивалось за площадкой, некоторые не желали уходить, отчаянно спорили, дескать, они вовсе не были выбиты, мяч проскочил мимо, совершенно их не коснулся, так бросать нельзя, слишком сильно, обманно и от земли не считается, и вообще какая игра с мальчишками. Наконец остались лишь вчетвером: на кону Мариан и Влади, а на разных половинах площадки — Эля и Петрек. Мячи Влади были высокие, слишком высокие, чтобы выбить Элю, но и поймать их было трудно. Все же золотоволосая несколько раз ловила мяч, бросала обманным движением, стараясь попасть в ноги. Петреку приходилось держать ухо востро, тем более что пропущенный мяч попадал к Мариану, а тот не шутил, знал толк в игре. Если поймать не удавалось (сухой, громкий шлепок), надо было спасаться бегством, увертываться, приседать, сбивать Мариана с толку. Кое-как это получалось, но на противоположном конце площадки все еще развевались рыжие волосы Эли и реяло ее цветастое платьице. Попадет в Элю — выиграет, никогда ему так не хотелось выиграть, он просто должен был победить. Но и Эля очень хотела добиться победы, лицо ее под рассыпавшимися волосами изменилось до неузнаваемости. Она облизывала губы, пожалуй, тоже была утомлена. Всплеск юбочки при резком повороте, — кто знает, задело ее мячом или нет, ладно, бог с тобой, играй дальше. Высокая свеча Влади, надо попасть в ноги, иначе она поймает, промах, снова взять высокий мяч. На этот раз Петрек пытается метнуть прямо и сильно, чтобы Эля выпустила мяч, ибо это тоже считается попаданием. — Держись, Эля! — подбадривают ее девочки. — Лови, почему не ловишь? Да, она действительно устала, бегает гораздо медленнее, чем сначала, вовсе не пытается перехватывать мячи Петрека, уже не столь внимательна, увертывается, запаздывая на какую-то долю секунды, еще три-четыре броска — и она будет выбита. — Эля! Эля! Эля! — кричат девочки и рукоплещут, как на настоящем стадионе. Неужели они не видят, что Эля готова расплакаться, поскольку поняла, что проигрывает и бессильна предотвратить проигрыш? Они могут не видеть, а Петрек видит это прекрасно. Достаточно взглянуть на ее дрожащие губы, на растерянные глаза. Внезапно он бросает мяч мягко и несильно, прямо ей в руки, даже трехлетний ребенок поймал бы. В то же самое мгновение Петрек спотыкается, чувствуя, как мяч с громким шлепком попадает ему в спину. Конец, он вылетел, Эля выиграла, девочки поднимают радостный визг. — Ты умышленно, — обвинил его Мариан. Не было в этом обвинении особого упрека, Мариан поступил бы точно так же, если бы ему довелось играть против золотоволосой. — Ты умышленно дал ей выиграть. — Я споткнулся. — Ну да! Так я тебе и поверил. …Впереди бежит Муцек, оглядывается, останавливается, поджидая их обоих, Мариана и Петрека, когда они по вечернему холодку возвращаются домой. — Не говори ребятам, что я играл, — просит Петрек. — И так узнают. — Мариан морщится с видом, который не сулит ничего утешительного. — Житья тебе не дадут. — И добавляет: — Хоть бы выиграл, а ты проиграл. Засмеют. Вопреки этим устрашающим прогнозам, Петрек не жалеет, что подставился под удар Эли. Ночью ему снится, что он рыцарь, может, сам сэр Ланселот. Застонала земля под копытами стремительного скакуна, когда он погнался за мерзким негодяем, который похитил прекрасную даму. Дама зовет на помощь, ломает руки, и вот Петрек уже мчится с нацеленной пикой. — Ты так кричал во сне, словно тебя обдирали заживо. — Дедушка режет хлеб, косой луч солнца падает на стену. — Что тебе снилось? — Не помню. Это неправда, Петрек отчетливо помнит свой сон, но как расскажешь дедушке, что снилась ему Эльжбета Лесневская, Эля, она же Морковка? Нечто подобное вообще никому не должно сниться. Дедушка с утра принарядился по-праздничному — белая рубашка, галстук, черный пиджак. — Куда собрался, дедушка? — К бабушке иду. Именно теперь, в июле, очередная годовщина смерти бабушки, и, как всякий год, дедушка отправляется на кладбище. — Я пойду с тобой. Обычно дедушка спрашивал Петрека, пойдет ли он, в этом году внук опередил вопрос. — Тогда пошли. Подберем букет. Скрипнув калиткой, они прошли в цветник, дедушка срезал самые красивые розы, бархатисто-пунцовые, пахнущие росой, темно-лиловые ирисы на высоких стеблях, восковой белизны лилии с вывернутыми лепестками, красоднев, похожий на узкие языки пламени, розоватые пуховки спирии и широкие зеленые листья папоротника. Букет получился огромный, почти с Петрека. — Вот беда, георгины еще не цветут. Бабушка их любила. Потом дедушка успокаивает себя: — Она и розы любила. Особенно красные, которые потемнее, сорта «Дон-Жуан» или «Армстронг». Петрек немного помнит бабушку. Она всегда лежала в постели, удивительно маленькая на взбитых подушках, после удара у нее отнялись ноги. В воспоминаниях образ бабушки неразрывно связан с разноцветными клубками шерсти, так как в ее руках неустанно сновали вязальные спицы. Когда нитка раскручивалась, по ватному одеялу катался клубок, красный, голубой или желтый. В день похорон лил дождь, только отец пошел на кладбище, мама и Петрек ждали в костеле. Еще не хватает, чтобы все получили воспаление легких, сказала мама. Это было давно, шесть лет назад. На песчаных дюнах за поселком шумят черные сосны, под их сенью клонятся к земле деревянные кресты, кое-где можно разобрать полустертые надписи. Есть и другие могилы, обрамленные бровкой из блестящего камня, с золотыми надписями на мраморных надгробьях, фотографиями на фарфоре, огромными венками из жестяных листьев и зелеными скамейками, на которые садятся навещающие. Бабушкину могилу не спутаешь ни с какой другой, хотя крест самый обыкновенный. Этот кусочек земли цветет, пестрит узкими лезвиями листьев в белых накрапах, отороченный ползучими камнеломками и заячьей капустой, вскипает ажурной зеленью папоротника. Дедушка наносил сюда корзиной земли, выгреб белый песок, выжженный солнцем и вымытый дождями, а вместо него рассыпал пухлый чернозем, оберегал саженцы от зноя, прикрывал еловым лапником на зиму. — Положи цветы в ногах. — С минуту дедушка смотрел на крест. — Мне надо малость поговорить с бабушкой, подожди меня у ворот. Слоняясь без определенной цели среди сосен, перекошенных крестов и полированного мрамора, Петрек исподтишка посматривал на деда. Тот недвижимо стоял над зеленым покровом бабушкиной могилы, уронив руки, словно окаменелый. Издали не было видно, шевелятся ли его губы, но Петрек мог бы поклясться, что дедушка молчит, ведя этот странный разговор. Так продолжалось довольно долго. Потом старик наклонился, что-то поправил в охапке цветов, расправил лепестки роз, растрепал кружева папоротника, шире разложил лилии. — Поскучал, внучек, но терпи, иногда приходится. — Дедушка… — Ну?