— У отца абонемент, — поясняет Петрек со сдержанной гордостью. Марки действительно очень красивые, не какой-нибудь брак, крупные, многоцветные полные серии. Через несколько страниц марки образуют пеструю мозаику: собаки, цветы, автомобили, пейзажи, портреты знаменитых людей, локомотивы, птицы — одним словом, материал для обмена. Лесняки оживляются, старшой выкладывает свой собственный кляссер, заполненный такой же пестрой смесью. — Я дал бы тебе Монако за эти два лимузина. — Идет. Я бы взял еще Нигерию со змеей. — Что даешь? — Венгерский паровоз. — Иди ты! За Нигерию одну Венгрию? — А ты что бы хотел? — Если дашь паровоз, и Парагвай с бананами, и еще ГДР, то буду меняться. У крольчатника разговор продолжается, ушастики с любопытством поглядывают сквозь сетку. — Как, по-твоему, Петрек, насчет марсиан — правда или нет? В газете писали, что неизвестный космический корабль похитил двух человек. Обмерили их, взвесили и отпустили. — Я читал. — Венера отпадает, — размышляет вслух Лесняк-старшой. — Там в атмосфере разные ядовитые газы. Зонды уже исследовали, а о Марсе еще ничего не известно. — Они не обязательно прилетели с Марса. — А откуда? — Не знаю, но таких систем, как наша, очень много, и там есть свои солнца и свои планеты. — Вот бы приняли меня в космонавты! — вмешивается ни с того ни с сего Лесняк-меньшой. — Я бы всюду долетел. — Разревелся бы, если бы тебя для проверки пропустили через центрифугу. — Вовсе нет, — протестует младший отпрыск рода Лесневских. — Я гожусь. — Мух ловить годишься, — урезонивает его старшой. — От горшка два вершка, а задаешься. Кроликам надоел этот разговор, и они убрались подальше от сетки. Стоят и болтают, а нет чтобы угостить морковкой. Перед обедом дедушка позвал Петрека в сад — вдвоем им пара пустяков прополоть грядки с помидорами, а дедушке некогда, вечером надо отлучиться по важному делу. Разгребая тяпкой пухлую землю и не поднимая головы, Петрек спрашивает (дедушка не признает разговоров во время работы: дело есть дело): — О каком море ты говорил вчера? — О Северном. — Когда ты там был? — В войну. На работах. — Ты никогда не рассказывал, — замечает Петрек с досадой. Он интересуется войной, читает книги, расспрашивает отца, но у того нет интересных воспоминаний о той поре. — Слишком маленький был, не помню, — обрывает он расспросы. А тут выясняется, что дедушка столько лет скрывал свои военные приключения! — Рассказывать почти не о чем. — Дедушка, как тебя схватили? Ты попадал в гестапо? — Нет. Разговор обрывается; дедушка пропалывает грядки, стоя на коленях; Петрек — сидя на корточках; жужжат пчелы над цветами; ссорятся скворцы из-за последних черешен, затаившихся под листьями. — Почему не хочешь рассказать, дедушка? Опираясь кулаками о землю, дед постепенно разгибает спину, выпрямляется. — Ты, внучек, наверное, ждешь рассказа о том, как я прыгал с поезда, стрелял, немцев водил за нос, а со мной ничего такого не было. Лучше поторопись с прополкой, время не терпит. — И ты не стрелял? За всю войну ни разу? — Стрелял. — Когда? — В тридцать девятом. Так стрелял, что винтовка руки обжигала. Вот и сказка вся. Когда смотришь снизу вверх, дедушка кажется очень высоким, заслоняет собой небо, облака и деревья. — А ты был партизаном? — Кондуктором был. Трамвайным. Петреку не очень понятны воспоминания дедушки, но в голосе старика слышится нечто такое, что заставляет прекратить дальнейшие расспросы. И как-то трудно связать дедушку с памятными кадрами из кинофильмов и телевизионных сериалов: пригнувшиеся люди бегут под неумолчный треск пулеметов, внезапно гремит взрыв и вместе с султаном дыма высоко взлетают товарные вагоны, доски, мешки, стальные пролеты моста, искореженные рельсы. Или бегство по крышам, или форсирование реки вплавь, широкой как море, или скитания по темным канализационным каналам под городом. Строчат автоматы, немцы валятся рядами, крупным планом — лицо, перекошенное от боли, черт побери, ранен в плечо! Хитро прищуренные глаза гестаповца Бруннера, Herr Hauptmann, разрешите доложить, jawohl, у меня есть подозрения, по камере пыток бесшумно скользит стройная фигура в мундире feldgrau, ты снова проиграл, Бруннер! Мы еще встретимся, Клосс! Танк «Рыжий» разгоняет целые дивизии, Григорий, отколов несколько коленец лезгинки, аккуратно связывает хмурого генерала, из глаза которого выпадает монокль, пес Шарик находит по запаху завод Фау-2, тут же четыре танкиста обезвреживают грозные ракеты… Только дедушка удивительно не вяжется с этими картинами, вообще, дедушку трудно представить себе без сада, пчел, кроликов, мотыги и выгоревшей шляпы. Преодолев робость, Петрек все же возвращается к первому вопросу. — Как же тебя поймали? — На улице. Втолкнули в автофургон, хоть и документы были хорошие. — И что же? — Сидел на Скарышевской. Один день. Дедушка отвечает скупо, почти через силу. — Ты мог бежать? — Вот именно. И знаешь, внучек, — продолжает он словно бы с иронией. — Я попробовал выдолбить дырку в полу осколком стекла. Долбил-долбил, но не выдолбил, очень твердые доски попались. Потом добавил уже по своей воле: — Это был сорок третий год, может, поэтому они осторожничали, чуяли, что впереди у них не тысяча лет, а год или два. Уже опасались. Петрек молча обдумывал слова дедушки. Его удивляло, что он до сих пор не слыхал об этом. Дома говорили, что у дедушки очень красивый сад и ему удается выращивать редчайшие сорта цветов и фруктов, что дедушкины помидоры, яблоки, сливы и клубника — отменны. И еще отмечалось, что для своих лет он хорошо сохранился. Собственно, Петрек не слишком интересовался прошлым, но помнил наверняка, как отец обычно говаривал: «Папаша был работником транспорта». Неизвестно почему, Петрек всегда представлял себе дедушку с красным флажком, встречающим поезд, окутанный клубами пара. Это лучше всего гармонировало с определением: «работник транспорта». Вообще же речь о дедушке заходила нечасто, разве что приближались каникулы и очередной заграничный вояж, либо мама бросала за столом: «Стоило бы и в нынешнем году заготовить несколько банок повидла». Петрек тоже не часто говорил вслух о дедушке, хоть частенько раздумывал о тайнике, колодце, крольчатнике, Лесневских и крупной клубнике, Муцеке и походах на котлованы, ибо трудно было разграничить, где кончается все это, а начинается дедушка, и наоборот. Значит, дедушка был кондуктором, трамвайным кондуктором, хотя в трамваях нет никаких кондукторов, а только компостеры. Отец — инженер, дядя Эугениуш, который живет в Эльблонге, — техник. Они оба, отец и дядя, родились в этом доме, это Петреку известно. И тут выросли, но приезжать сюда не хотят, а если приедут, то прикидываются чужими, всячески подчеркивают свою принадлежность к иному миру, предпочитают распространяться о своей работе и никому не известных людях, о том, что купили или собираются покупать. Конечно, немного странно, но это уже не его, Петрека, дело. — С чего это тебя разобрало любопытство? — спросил дедушка. — Я слышал, как ты говорил пани Михалине… — Наверное, не раз слышал, как я что-нибудь говорил? — Ага. — Но ни о чем не спрашивал.