— Какой бы он ни был, а всё лес — сосны, березки, можжевельник. Еще твой отец по грибы ходил, особенно осенью, за маслятами и опятами, песчаными желтоножками. Петреку бы спросить, куда девался этот лес, где отец собирал грибы, но он не спрашивает, слишком устал, ошеломлен жарой, купанием, первым днем взаправдашних каникул. И полон рот хлеба с медом. — Старина-матушка. Ложись-ка спать, а то с ног валишься. Не тащить же мне такого добра молодца на руках в постель. Но в тот момент, когда Петрек уронил голову на подушку, кто-то дважды постучал в дверь. Дедушка приосанивается, приглаживает седые волосы на лбу и звучным, глубоким голосом произносит: — Войдите. Вместе с ароматами летнего вечера входит пани Михалина, та самая пани Михалина, давно знакомая, тоже частица каникул, без которой чего-то не хватало бы в дедушкином мирке. — Не угодно ли, молодец, хоть под венец, — свой восторг и изумление пани Михалина подчеркивает хлопком в ладоши. — До чего же вырос, прямо не узнать тебя, Петрусь! Пани Михалина смешлива, невысока, румяна и быстра в движениях, словно боится чего-то не успеть, если не поторопится. — Вылитый вы, пан Юзеф. Хенусь на вас не похож, весь в покойницу. Генек тоже ни в мать, ни в отца. А этот малец — точная ваша копия, просто на удивленье. Словно это само собой разумелось, пани Михалина налила воды в миску и принялась мыть посуду. — Оставьте, — возразил дедушка. — Сам вымою. К чему вам беспокоиться? — Какое там беспокойство, в два счета перемою — и конец. А вы посидите, пан Юзеф, отдохните. Дедушка ворчит на пани Михалину, но чувствуется, что отнюдь не сердится на нее. Муцек совсем вылезает из-под кровати и подобострастно машет хвостом. — Молочка хочешь? — предполагает пани Михалина и оказывается права. Муцек разбрызгивает белые капли по крашеному полу, и вот мисочка уже пуста и чисто вылизана розовым языком. — Куда это Хенусь снова отправился? — любопытствует пани Михалина, заканчивая мытье посуды. — В Румынию поехал. — Интересно, в Румынии люди живут, как у нас, или иначе? Я бы хоть сию секунду по белу свету полетела, чтобы все увидеть. — Вот и надо лететь, пока силы есть. — Что вы, пан Юзеф! Есть ли у меня время по чужим краям разъезжать? Внуки, хозяйство и еще эта торговлишка, не знаешь, за что браться. И старовата я уже для таких поездок, старики должны на печке сидеть, косточки отогревать. — Уж вы мне о старости не рассказывайте. Что же мне остается говорить? — Мужчина, пан Юзеф, не то что женщина. Но чужими краями я интересуюсь. И какая она, Румыния? Горы там или море? — И горы, и море. Взгляните-ка. Шелестят страницы атласа. В прошлом году дедушка попросил невзначай: — Оставил бы атлас, если есть ненужный. В школьном атласе дедушка показывает теперь пани Михалине румынское море и горы. — По телевизору все страны показывают, да неизвестно — взаправду или только артисты представляют. Пока своими глазами не убедишься, то словно бы и вовсе не видел. А вы, пан Юзеф, не собираетесь покупать телевизор? — Не собираюсь. — С телевизором веселее, иной раз всласть насмеешься, особенно над Клосовским, есть такой актер, очень забавный. Под аккомпанемент приглушенного разговора глаза Петрека закрываются. Блещут рыжие волосы, лоснится темная вода, сверкает лезвие. «Перекос, передай следующему». Золотоволосая смеется, взбегает по ступенькам крыльца. — Я не раз хаживал по берегу этого моря, а оно такое серое, вспененное, всклокоченное, шумит, шуршит волнами о берег, выносит то ящик, то буек, то обрывки сетей, всякую всячину. И утопленника, случалось, выбрасывало. — Царство небесное, — шепчет голос пани Михалины. — Что ж, война. Я всегда задумывался, откуда его вода несла, прежде чем на берег выбросить. — Наверное, издалека. — Может, и издалека. Разговор этот врывается в сон Петрека, и неизвестно — всамделишный он или частица сна. — Столько раз я доискивался, от страха этот немец такой человечный или сам по себе, да так и не доискался. Человечный был, харчей не жалел, полиции не бегал жаловаться, никого не ударил, а нас трое у него было: Бранко, из сербов, Джанни, итальянец, и я. — Тот самый Бранко, что письма вам шлет, пан Юзеф? — Тот самый. Скрипит дверца шкафа, дедушка что-то ищет. — К Девятому мая всегда открытку присылает. И я ему посылаю. Хороший был товарищ. После минутного молчания он добавляет: — У меня такой план: если Хенусь в Югославию выберется, то попрошу его к Бранко заехать. И сказать, что Юзеф старого друга помнит и до конца жизни не забудет. Потом голоса расплываются, исчезают и остается только сон, а во сне лукошко со спелой черешней и цветастое платьице, они с Элей рвут черешни вдвоем, в пустом саду; невесть откуда возникает багровый закат, и Петрек уже отнюдь не всегдашний Петрек, а со шпорами, словно ковбой, в широкополой шляпе, и за изгородью фыркает заждавшийся конь. «Я преследую Джерри Мак-Куина». «Умоляю, береги себя». «Не бойся. Я попадаю в пятидесятицентовую монету с закрытыми глазами». «Неужели?» Вместо ответа гремит выстрел. Удивительно, но, прежде чем сон доснился до конца, пришлось вставать, так как наступило утро. День начался с визита трех Лесняков и Славека. Они извинялись, что не зашли вечером за комиксами и марками, но, сам понимаешь, Петрек, всякое бывает… Самое прекрасное у дедушки то, что здесь не заставляют тщательно мыть уши и чистить зубы, пить горячее молоко, съедать четыре бутерброда и два яйца всмятку. На столе — хлеб и молоко, масло и баночка меда, сыр, а дедушка то ли в саду, то ли на пчельнике, то ли у кроликов. Действуй, внучек, сам, если охота, ты почти взрослый. — Покажи Клосса, — неймется Леснякам. — И марки. Пока Петрек стоя утоляет голод, гости обстоятельно знакомятся с приключениями аса польской разведки. — По телевизору было интереснее, — заявляет Лесняк-средний, перевернув последнюю страницу. Зато Турок, сын Утеса, возбуждает подлинный энтузиазм. — Ой, гляди! Он влетел в пещеру, и Годила сейчас его схватит. — Он удерет. — Не удерет. Представляешь, какая у нее скорость? Всех догонит. Но Туроку удалось избежать клыков ужасного чудовища, впрочем только для того, чтобы угодить в подземную реку, кишащую длинномордыми крокодилами. — Ой, если бы у нас в котлованах такие водились? — И что? — Ты бы тоже струхнул, не задавайся. — Милиционер бы застрелил, — высказал свое мнение Лесняк-меньшой. — Для этого нужно специальное ружье, — строго одернул брата старшой, — которое пулями «дум-бум» стреляет. Если не знаешь, не мудри. Лишь после того, как все вымыли руки, Петрек выкладывает кляссер. Вот СССР, полет «Союз — Аполлон», разумеется, целый блок, вот венгерская космическая серия, а тут Рос-Ал-Кхойям и Йемен, портреты астронавтов. При виде такого богатства Лесняки и Славек умолкают, глотают слюнки, делается так тихо, что слышен шелест папиросной бумаги и жужжание мух. — Ой, как много. Наверное, весь магазин купил.