— Собирайся, — командует Мариан. — Сейчас. Сейчас буду собираться. С умышленной медлительностью Петрек встает, подходит к велосипеду. Резко пахнут разогретая резина и лак. Краем глаза он посматривает на крыльцо, в дверях пусто. — Переднее колесо спустило. До известной степени это соответствует истине, но не так уж спустило, чтобы нельзя было сесть на велосипед. — Так подкачай, — советует Лесняк-средний, нагруженный охапкой поленьев. — Насос возьми в сенях, висит на стене. Дверь из сеней приоткрыта на кухню, где пани Лесневская встряхивает дымящийся чугун с картошкой и Эля, привстав на цыпочки, что-то достает из буфета. Пани Лесневская, очевидно, услыхала незнакомые шаги. — Кто там? — спросила. — Славек? — Нет, это я. — Ах, Петрек. Зови ребят. Обед на столе. Оказалось, что обедать должны были все, включая Мариана и Славека. Разлив холодную, густую простоквашу с толстой прослойкой розоватой сметаны, пани Лесневская изложила свою точку зрения на обед. — Мы садимся за стол вшестером, так и для девяти хватит. Знаю я вас. Носитесь с утра до ночи как оглашенные и о еде не вспомните. Напротив Петрека сидела Эля. Ничто не мешало смотреть на нее, и он смотрел и изумлялся. В чем, собственно, дело? Это верно, что она изменилась, но, право, ничего особенного. Девчонка как девчонка, даже немного похожа на Ельку со второй парты в среднем ряду, а Елька, как известно, ябеда и ревет из-за пустяков. Это, видимо, из-за жары Петрек что-то напутал, ведь очень жарко, дышать нечем, особенно здесь, в доме. Только мухи чувствуют себя превосходно, жужжат и неустанно кружатся над столом целым роем. Когда сотрапезники доедали простоквашу с картошкой (оставив шкварки на десерт), прибыл пан Лесневский, ни с кем не здороваясь, подсел к столу и энергично заработал ложкой. — Какие новости? — осведомился он, закончив трапезу. — Ничего особенного, — ответствовал старший сын. — Петрек приехал на каникулы. — Это я сам вижу. Помогали матери? — Помогали, — воздает должное сыновьям пани Лесневская. — Без них бы не справилась. От этого известия угрюмый лик пана Лесневского просветлел. — О черешне помните? Пани Михалина просила, чтобы к вечеру была готова. Сказала, что возьмет. Черешни всего три, но не каких-нибудь, деревья высокие, раскидистые, на потрескавшейся коре прозрачные затеки желтого клея. Под листьями прячутся ягоды, темно-красные, почти черные, с розовыми прожилками. Дерева — три, лестница — одна, поэтому на ней величественно возвышается пан Лесневский. Остальные попросту карабкаются по сучьям, подтягивают к себе упругие ветки, наполняют лукошки, подвешенные на веревочках. Черешня очень сладкая, с едва уловимой горчинкой. — Я мог бы съесть всё, — объявляет сверху Лесняк-меньшой, обрывая ягоды с макушки. Он самый легкий и может взбираться на тонкие ветки. — Я тебе съем! — басит с лестницы пан Лесневский. — На что я тебе, умнику, куплю обувку? — На зарплату. — Ишь ты, хватит нам зарплаты на шестерых! Подобные разговоры тоже давно знакомы Петреку. Однажды он слышал, как отец, беседуя с дедушкой, весьма критически отозвался о житье-бытье Лесневских. — Посуди сам, что же получается? У Лесневского нет никакой специальности, а он уже столько лет скитается по стройкам и запустил хозяйство. — Невелико хозяйство. Два морга[1]. — Два морга под Варшавой — это кое-что. С двумя моргами под стеклом можно жить припеваючи. — Под каким стеклом? Речь идет о теплицах. Огурцы, помидоры, салат, цветы, особенно зимой. Дело прибыльное. — Возможно. — Зарабатывает гроши на стройках, а приусадебное хозяйство наладить не желает. Это, право, какой-то анахронизм по нынешним временам. Средневековье. Явная отсталость. — Ты помнишь, сынок, что Лесневский ушел из шестого класса? — Это только подтверждает мою теорию. — Как знать? — Дедушка с минуту раздумывает. — Лесневский потерял отца во время войны и, как самый старший в семье, был вынужден работать. — У него нет специальности, — продолжал возмущаться отец. — Это, наконец, обыкновеннейшее разгильдяйство. Есть же курсы, вечерние школы, всяческие льготы. — У него четверо детей и два морга земли. — Так что же? — Кто-то должен возделывать землю. — У него жена, дети, и ты сам сказал, что только два морга, значит… — У кого четверо детей, тому и дома работы хватает. Пани Лесневская, ничего не скажешь, сложа рук не сидит. Вкалывает вовсю. — Вкалывает, говоришь, но это работа для простофиль. Если бы от меня зависело, я запретил бы крестьянам работать по совместительству в промышленности. Они нигде не работают хорошо. Ни у себя, ни на заводе. Теперь важны образование, технические знания, квалификация, желание продвинуться. А это, извини, какая-то кустарщина, как при царе Горохе. Такие нам только мешают. Из этого разговора Петрек запомнил, что пан Лесневский живет не так, как следовало бы, но запамятовал, в чем это «не так», собственно, заключалось. Между тем пан Лесневский внушал Петреку уважение — он умел разобрать и снова собрать двигатель мопеда, насос, электрический утюг и множество других вещей, умел класть печи, смолить крышу, не говоря уже о том, что превосходно плавал. Он проныривал котлован от берега до берега, возил на спине младшего сына, заплывал дальше силача Ромуальда, который (как гласила местная легенда), отбывая срочную службу, участвовал в настоящих состязаниях и даже (согласно той же легенде) завоевал первое место в заплыве на сто метров вольным стилем. Пан Лесневский почему-то не жаловал Петрека и однажды заметил: — Чего он тут постоянно торчит? Такие важные персоны могли бы отправлять парнишку в Крыницу и не сажать каждый год деду на шею. Особенно язвительно прозвучала это Крыница, словно не название курорта, а что-то очень обидное: Кррыница… И теперь пан Лесневский покрикивал на Петрека: — Не ломай ветки! Ветка годами растет, а ты тяп-ляп — и сломал. Если не умеешь, слезай с дерева, сами управимся. Наконец, черешня была собрана, две большие корзины, килограмм тридцать, по мнению пани Лесневской, отборная, ягодка к ягодке, такой сорт в цене, а пани Михалина, разумеется, не обидит, с ней можно иметь дело. Сделав изящный пируэт, Эля бросила гостям, что отправилась бы на котлованы. До вечера она свободна, одной не разрешают, а с ними наверняка отпустят. Она только отпросится у мамы и может идти. — Братья должны остаться дома, — сообщила она, возвратясь и пробуя педаль носком туфли. С самого начала было ясно, что поедет на велосипеде Эля, а Мариан, Славек и Петрек пойдут пешком. Она завладела велосипедом, словно это было в порядке вещей. — Мамочка не велела мне плавать. Лишь отправляясь в прерванное путешествие на котлованы, Петрек вспомнил о Муцеке, но того нигде не было. Тщетно звал и свистел, пес растаял как дым. Это показалось странным — ведь всякий год с момента появления Петрека Муцек не отходил от него ни на шаг. Петрек почувствовал себя виноватым — предал друга, забыл о собаке, охваченный нелепым желанием еще раз взглянуть на Элю. Ну и взглянул, чтобы убедиться, что ничего в ней нет особенного, похожа на Ельку, которую недолюбливал. А пока занимался этими наблюдениями, пропал Муцек, возможно навсегда. — Я с вами не пойду. — Ты что? Почему? — Должен найти Муцека. — Муцек давно уже дома. Есть чем огорчаться! Не ломайся, пошли. Петрек поддался уговорам, что можно пренебречь поисками. Как-никак, он собирался на котлованы, когда черт дернул заглянуть к Лесневским. В такую жару стоит искупаться. Велосипед уже лежал на берегу, а Эля плескалась с девчонками на мелководье. Разбрызгивая воду, они пронзительно визжали и кричали. — Я рядом с девчонками не купаюсь, — заявил Славек. — Вы как хотите, а я не купаюсь. — Я тоже. — И я, — поддержал их не сразу Мариан, которому явно хотелось улечься поближе к велосипеду. У берега было очень глубоко. Глубина ощущалась всем телом, холодила, и вода тут была словно бы гуще и темнее, чем в других местах. Лишь сделав несколько сильных рывков, пловец выбирался на простор, прогретый солнцем, светлый и благодатный. — Ребята, давайте наперегонки?