— Пан Юзеф дома? — Дома. Дедушка, пани Михалина приехала! Не успел Петрек пригласить пани Михалину в комнату с диваном, сервантом и телевизором, как она прошла в кухню, поставила на пол сумку и остановилась, чего-то ожидая. Первым прибежал Муцек, заскулил, запрыгал и бешено замахал хвостом. Ненадолго он снова стал прежним Муцеком, веселой, легкомысленной дворняжкой, которая любит побегать и поиграть. Пани Михалина присела на корточки и что-то сказала Муцеку, но что именно, Петрек не понял. Дверь комнаты не открывалась, и Петрек крикнул снова: — Дедушка! У нас пани Михалина! — Не надо, Петрусь, зря горло надрывать. Пан Юзеф знает, что я здесь. Но дедушка вышел не скоро, а когда он появился, Петрек чуть не вскрикнул от удивления. Дедушка надел выходной черный костюм, повязал галстук, тщательно причесал седые волосы. — Проходите, пожалуйста, в комнату, пани Михалина. Поставь чайник, внучек. Что вам лучше, кофе или чай? — Чай, пан Юзеф. Кофе не для моего сердца. Пани Михалина распаковала сумку. — Я испекла шарлотку, пан Юзеф всегда любил шарлотку. Это из ранета, с той серой яблони, что растет у забора, такие кисло-сладкие яблоки, в самый раз на пирог. А здесь грушки, зимний сорт, аккурат к рождеству доспеют. Кроликам у Лесневских хорошо, Эля за ними ходит. С ульями я сделала, как вы, пан Юзеф, велели, а тут как раз покупатель случился, если захотите продать, то я бы посоветовала, может, и дешево, но зато в хорошие руки. Пани Михалина говорила много и громко, а дедушка молчал, поглядывая из-под мохнатых бровей на золотистое тесто пирога и рыжеватые бока разложенных на столе груш. — От всех Лесневских поклон передаю, и от пани Виси, и от Каменского. Будет у них свободное время, они тоже навестят вас, как-то пусто в поселке стало без пана. Никто не хочет верить, что пан Юзеф насовсем от нас уехал. Весной, говорят, пан Юзеф обязательно вернется. Лишь теперь отозвался и дедушка: — А вы сказали Метеку, пани Михалина? — А как же иначе, пан Юзеф? — И что? — А вы спросите Генека, ведь Генек получил от вас доверенность на продажу. В голосе пани Михалины гнев и обида, но Петрек не обращает на это внимание, совершенно ошеломленный только что услышанной новостью. Выходит, что дедушка навсегда расстался со своим домом и садом? Выходит, что… — У Метека аж глаза загорелись, как я ему сказала. А потом он пришел как-то, под вечер было, и так мне говорит: «Не смогу, пани Михалина, дорогая, хоть бы все свое распродал и занял еще. Цена такая, что голова кругом идет». Характерным движением дедушка кладет руки на стол перед собой. — Зачем вы это сделали, пан Юзеф? Вопрос повисает в воздухе, ответ следует лишь спустя некоторое время. — А зачем вы меня уговаривали переехать к Генеку? Переезжать так переезжать, совсем и навсегда. Не могу я пополам разорваться, жить то здесь, то там. Я так не умею. — Но продавать… — Лучше продать, чем без конца думать, как там все без хозяина рушится. — Да ведь я присмотрела бы, а не я, так Лесневские, а не Лесневские, так еще кто-нибудь зашел бы и поглядел, что нужно. — Это ни к чему. Ведь вы, пани Михалина, сами меня в город прогоняли — греть старые кости в тепле, у сына за печкой сидеть. Вот я и сижу за этой печкой, раз вы так решили. — Вы же знаете, пан Юзеф, как дело было! — Знаю или не знаю, мне от этого не легче. — Вы на меня обиделись, а ведь я еще больше на вас обидеться могла. Надо было просто сказать, так, мол, и так, а не слушать других. Много они знают, эти другие, как бывает, когда жизнь уже прошла. — Прежнего не вернешь. — Да, правда, — согласилась пани Михалина и начала собирать чашки и блюдца со стола, будто она все еще была в том доме, оплетенном виноградом, а не в квартире на каком-то там высоком этаже многоэтажного дома. — Вы, пан Юзеф, сами знаете, что для вас лучше. А Петрек сидел как вкопанный, моргая веками, словно человек внезапно очнувшийся от глубокого сна. Это невозможно, совершенно невозможно, но ведь он слышал собственными ушами, что дедушка решил продать дом и сад. В это просто никак нельзя поверить, а все же так было, и кто-то другой раскрутит ворот колодца, кто-то чужой пройдет по борозде между ухоженными грядками, кто-то неизвестный присядет на скамейке около дверей, на любимом месте дедушки. И никогда больше нельзя будет туда поехать, и никогда больше Эля не пройдет по дорожке от калитки, и никогда больше… — Покажи-ка, Петрусь, где тут горячая вода открывается, — позвала его из кухни пани Михалина. Она явно собиралась мыть посуду и прибираться, а дедушка застыл на своем месте и, казалось, не слышал и не замечал ничего и никого. Взволнованный Муцек, постукивая когтями о паркет, бегал от моющей посуду пани Михалины к неподвижному дедушке и обратно, задирал голову и внимательно, не по-собачьи заглядывал в лица людей. — Уши у тебя заложило, Петрусь, что ли? В ответ на это пришлось встать и показать, что надо отвернуть кран с синей ручкой, и сказать, что, вообще-то говоря, надо отвертывать с красной, но слесарь при установке ошибся, и так и осталось. — Ты не спрашиваешь про друзей, Петрусь? Уже забыл? — Нет, я не забыл. — Так почему не спрашиваешь? Он написал Эле три письма, одно очень большое, он сам опустил его в ящик у почты, но не дождался ни слова в ответ. Считая письмо, посланное из лагеря, их было четыре. Четыре раз он мучительно грыз шариковую ручку, переписывая начисто, обдумывал, что и как написать, чтобы она поняла, и вместе с тем, чтобы письмо мог прочитать каждый из Лесняков, Славек, Мариан или даже родители Лесневские. — Элюня очень повзрослела, стала такая серьезная. Ясь дважды в неделю ходит уже на практику. (Ясь — это старшой Лесняк). Славек хочет пускать голубей на соревнованиях, только не знает, где надо записаться, чтобы допустили до этих соревнований. Просил у тебя узнать, Петрусь, может, ты знаешь? Важно ли то, что происходит в поселке, что делают Эля, ее братья, Славек или Мариан? Нет, дедушка не может так поступить, не может, и все тут! Петрек ему сейчас все объяснит, пусть только уйдет пани Михалина, он объяснит, а дедушка поймет. Насупит седые брови, спрячет улыбку в морщинах и скажет, что Петрек прав. — До свидания, пан Юзеф. Пора мне, уже четвертый час, того и гляди, Генек с работы придет, а я для него незваный гость. Доброго вам здоровья! Дедушка встает, оправляет пиджак и склоняется к руке пани Михалины. — Спасибо за вашу доброту, пани Михалина. И пусть люди вам добром за добро отплатят. — Что вы, пан Юзеф! Какая там доброта, по пути мне было, я и зашла. Муцек встал у дверей, машет хвостом, он явно ждет, что дедушка возьмет его и они вместе с пани Михалиной вернутся к себе домой. Но вдруг он по голосам, по жестам, по каким-то ему одному известным признакам сообразил, что дедушка никуда не пойдет, и поплелся под стул с низко опущенной головой и волочащимся по полу хвостом. — Внучек, проводи-ка пани Михалину до остановки. А то я пока доковыляю, вечер наступит. Понемногу смеркается, на маленьком деревце дрожит последний лист, непропорционально большой, другие уже опали, преждевременно пожелтели и опали, а кто знает, почему? — Что это ты, Петрусь, не в своей тарелке? — Зачем дедушка продает? — почти кричит Петрек, так кричит, что пани Михалина даже останавливается. — А ты не знал? Дедушка у вас уже давно живет. — Не знал. — Теперь знаешь. — Но зачем? — Во-первых, он один уже не справится. А во-вторых… — пани Михалина явно заколебалась и оборвала на полуслове. — Что во-вторых? — Ты уже большой, я могу тебе сказать. Если бы я пошла за пана Юзефа, то вдвоем мы бы еще потянули эту лямку, но я не пошла. — Почему? — Объясняй не объясняй, ты все равно этого не поймешь. Трудно начинать новую жизнь в наши годы, а тем более когда другие против. Ой как трудно. — Какие другие? — Слишком ты любопытный, Петрусь. Это было не очень понятно, впрочем, это и не могло быть понятно, но Петрек, не умея ничего объяснить, все же знает, что случившееся обидно, больно и несправедливо, и оно тем более странно и непонятно, что произошло по общему согласию и даже по желанию дедушки, а если и не по желанию, то, во всяком случае, без противодействия с его стороны. — А вы скажите дедушке, чтобы он не соглашался.