— Это не твое дело. — Нельзя сказать, чтобы отец рассердился, но и довольным он не выглядел, факт. — Предоставь, пожалуйста, решать этот вопрос нам с матерью. По телевизору как раз объявляли программу передач на завтрашний день. — Самое время тебе отправляться в ванную. Я всегда говорю, что главное — это режим. А что касается дедушки, то, представь себе, он отказался переезжать к нам. — Странно, что отец счел нужным поделиться с Петреком своим неудовольствием по поводу решения дедушки, но он сделал это, подчеркнув интонацией, что дедушкино решение непонятно и неразумно. — Несмотря на состояние своего здоровья. — Это хорошо, — вырвалось у Петрека. — Я не спрашивал твоего мнения, Петр. А все-таки будь добр объяснить, почему ты так рад этому? — Потому что все осталось бы без присмотра. Муцек, кролики, сад, пчелы… — Ты так считаешь? А о самом дедушке ты не подумал? Иди мойся и в следующий раз думай о том, что говоришь, особенно когда разговариваешь со мной. Когда Петрек уже моется в ванной, из комнаты доносится голос отца. Он говорит так громко, что ему удается заглушить топот скачущих коней и канонаду выстрелов, звучащих по телевизору. — Он совершенно не умеет логично рассуждать, никакого реального взгляда на жизнь. Кроликов ему, видите ли, жалко, останутся без присмотра, а розы, видите ли, увянут. — Он еще во многом ребенок. — Мама тоже говорит очень громко, потому что кони скачут и скачут и по-прежнему слышен сухой треск выстрелов. — В конце концов, в его возрасте… — В его возрасте я сам решал, что мне делать в жизни. И не думал о цветочках-голубочках. И батя такой же, как Петрусь, непрактичный, всю жизнь себе иллюзии строит. Дома хлеба не хватало, я картонки в башмаки подкладывал, а батя все, что можно было, Лесневским уносил, дескать, пятеро детей у вдовы… А о нас — о матери, о брате и обо мне — он не думал, другие всегда были важнее. По ночам на работе за спасибо вкалывал. И что, может, ему орден или хоть премию когда-нибудь дали? Стук копыт и затихающая перестрелка сливаются с топотом шагов. Как обычно, когда отец взволнован, он ходит между диваном и сервантом, три шага в одну сторону, три в другую. — Ты думаешь, ему не предлагали? Мы могли поехать под Зеленую Гуру, он мог бы получить хорошую должность — как-никак он с тридцать третьего года был социалистом. Товарищи его в директора вышли, помнили о нем. И что же? Отказался! Заявил, что не чувствует себя в силах. Предпочел быть кондуктором, кон-дук-то-ром! — Генек, тише. Это непедагогично, Петрек может услышать, что ты о своем отце говоришь. — Или этот парень, который в войну жил у нас почти целый год! Ты понимаешь, какой опасности подвергал нас отец, и еще в таком поселке, где каждый знает, что у соседа на обед варят? Цокот копыт сменяет сладкая музыка. Насколько Петрек знает кино, эта музыка означает, что герой на цветущем лугу повстречал девушку и сейчас ее поцелует. — Мы облегченно вздохнули, когда он этого Метека наконец отправил дальше. Я понимаю, что была война, долг каждого был бороться, но, извини меня, он же подвергал опасности мать и нас, детей. Ведь когда война кончилась, мне было всего восемь лет, а брату и пяти не было… — Я понимаю, можно на него обижаться… — Мамин голос повисает на мгновение во внезапно наступившей тишине. На экране, наверное скрываясь в изломах серых скал, к кому-нибудь подкрадывается ковбой, а может быть, оба противника, опустив руки, выжидают, кто их них первым выхватит оружие. — До сих пор, однако… — Я не могу этого объяснить, просто не сумею объяснить. У бати и копейка не задерживалась, и ничего нельзя было с этим поделать. Имеем ли мы право допустить, чтобы и на сей раз так случилось, если мы можем помешать этому? Отец говорит так быстро, что едва можно разобрать слова, он словно хочет немедленно, как можно быстрей освободиться от своих мыслей. В телевизоре звучит одиночный, очень громкий выстрел. — Ты прав. Мне кажется, ты абсолютно прав. — Ты в самом деле так считаешь? — Да, но… — Но, но! — неожиданно взрывается отец. — Ты хочешь сказать, чтобы я еще подумал, правда? А Петр даже не дает себе труда скрывать свои претензии, дает мне советы, считает возможным вмешиваться в дела, о которых не имеет и не может иметь никакого понятия. Отец все больше распаляется, словно он хочет убедить в своей правоте не только маму, но и самого себя, заглушить в себе какие-то сомнения, известные только ему. — И вообще я уже давно размышляю о том, что старый больной человек должен наконец-то пожить в комфортабельных условиях, под опекой близких. Мы имеем возможность обеспечить бате условия, так почему же… Прежде чем отец успел задать свой вопрос, гремит одиночный выстрел, звук выстрела, подхваченный эхом, нарастает, многократно усиливается. С грохотом катятся камни, ржет конь, который, наверное, привязан и не может убежать, а только пятится назад и становится на дыбы, прядая ушами. А вопрос отца так и не был задан, его начало повисло в воздухе, в тишине, наступившей после выстрела, в грохоте камней и неистовом ржании, хотя в определенном смысле он все же был задан, поскольку мама отозвалась негромко: — Зачем ты мне объясняешь, если ты знаешь, что прав? Ну зачем? — А с его хозяйством одни заботы. Доходу на несколько сотен в год, а хлопот на тысячи. Пора наконец его от них избавить. Слышны шаги. Неуверенные, крадущиеся, не может быть, чтобы это были шаги отца — так подкрадывается охотник к добыче или убийца к спящему человеку. Раздается крик на чужом языке, и сразу же спокойный отчетливый голос диктора, переводящего текст: «Тебе не застать меня врасплох, Джо». Так же отчетливо и на этот раз спокойно отец произносит слова, каждое из которых как хорошо вбитый колышек в плетне, а вместе они образуют непреодолимый частокол, высокий и гладкий, такой, с которого соскальзывают руки. — Значит, решено. Объективно рассматривая все «за» и «против», это единственный выход. Возможно, это следовало сделать еще несколько лет назад, но я не отдавал себе отчета в состоянии его здоровья. Это обстоятельство самое главное. Я должен как-то убедить отца. В телевизоре женский и мужской голоса начинают что-то обсуждать, диктор усердно заглушает их, читая текст перевода. Что было бы, если бы какой-нибудь безличный голос объяснял слова Петрека Эле? Если бы он переводил их на иностранный язык? Легче было бы тогда понять или еще труднее? Что было бы, если бы какой-нибудь услужливый голос говорил за нас то, чего мы не хотим или не можем высказать? Хорошо это было бы или плохо? Черное и белое, красное и зеленое, голубое и золотое — пусть наконец все в этом мире встанет на свои места, пусть этот мир будет таким, как раньше, чтоб его можно было опять понять. Как сложить эту мозаику, если ничего нельзя понять и нет никакой уверенности в том, что ты рассуждаешь правильно. Почему нельзя больше быть прежним Петреком с его книжками, марками, футболом и велосипедом? Почему нужно думать над вещами, которых раньше просто не замечал? Почему изменяются краски и голоса? Почему все так тяжело и так странно? Ну, почему же? * * * Дедушка разместился в комнате Петрека по-хозяйски, продуманно. Использован был каждый уголок небольшого помещения, даже на подоконнике стояла пузатая кружка, а рядом в горшке странный цветок с листьями, будто вырезанными из кожи, которые тянулись вверх по специальной подпорке. — Его очень любила бабушка. Нельзя же его было оставить. За окном опадали с деревьев пожелтевшие листья, по утрам щеки пощипывал ночной морозец — пришла, настоящая осень. Сразу после школы Петрек заглядывал к дедушке. Впрочем, и отец, и мама, приходя с работы, делали то же самое. — На обед будет грибной суп и вареники. Вы это любите? — Сейчас будет интересная программа по телевидению. Стоит посмотреть. — Вы не хотите прогуляться после обеда по нашему микрорайону? Я тоже пошла бы с вами. — Вот, пожалуйста, сегодняшняя газета. — Я записала вас к врачу на четверг. Пора вам позаботиться о своем здоровье. — Хотите чаю? Только что заварен. Дедушка любил грибной суп и вареники, смотрел телевизор, брал палку и шел гулять по микрорайону, шелестел газетой, отправлялся к врачу и возвращался от него с пачкой рецептов, пил свежезаваренный чай. Он говорил немного, он и всегда был немногословен, только, неизвестно почему, он был совсем непохож на того дедушку, который открывал покрашенную калитку и наклонялся с лейкой над грядками. Дедушка оставался дедушкой, но Петрек заметил: что-то изменилось в его лице, голосе и даже в том, как он складывал на столе свои руки. Изменился и Муцек. Даже спущенный с поводка, он покорно трусил за Петреком, не осмеливаясь забежать на газон или завязать знакомство с местными собаками. Он вдруг неожиданно, всего за несколько недель, потолстел и сгорбился и потому все время держал свою лисью мордочку низко опущенной. Ни с того ни с сего он сделался трусливым, любой шум, визг автомобильных шин, сирена «скорой помощи» приводили его в ужас. — Противная дворняга, — высказала свое мнение Елька. — И к тому же очень старая. Охотнее всего Муцек забивался под дедушкин стул. Только там, казалось, он чувствовал себя спокойно и безопасно. Приходивший из школы Петрек не был уже для него тем Петреком, который ездил на велосипеде и бросал ему палку. Не то чтобы Муцек относился к Петреку враждебно, нет, скорее равнодушно, хотя именно Петреку выпала обязанность выгуливать Муцека. — Ты прости его, Петрусь. Ему трудно привыкнуть к новым порядкам. Он и мной недоволен. Дедушка разговаривал с Петреком, но только тогда, когда они были одни в квартире. И тогда возникало ощущение, будто за окном плетень, разбитая колесами телег дорожка и колодец с воротом. — Центральное отопление — это удобно. Не надо покупать уголь, выгребать золу, щипать лучину на растопку. Ничего не делаешь, а тепло… — С ногами, ваш врач говорит, дело плохо, надо было раньше лечить, лет десять назад. Какая-то закупорка в венах, говорит, лежать надо, а того не знает, что лежать — для меня смерть. — Просто в голове не укладывается, как можно так запустить деревья. Посадили их, бедных, веревкой к палкам привязали, и растите себе, если можете. А их сорняки забивают, им пить и есть хочется, а тут земля как камень, лопата к ней не притронулась. Ветка сломанная — так и висит, пока сама не упадет… — Ты, Петрусь, Муцека не спускай. А то ему еще взбредет в голову обратно к себе домой отправиться. Я ведь знаю, о чем он думает… — Кран отвернешь — вода бежит, какая хочешь, горячая и холодная, и никто ее не бережет, пусть себе бежит. А вот поносили бы ведра из колодца, сразу стали бы к воде уважительно относиться… Да, разговоры были, но дедушка не говорил о самом доме, саде, кроликах, деревьях, Лесневских или пани Михалине. Говорили о разных вещах, но о том, что было, — никогда. Если Петрек начинал эту тему, дедушка притворялся, что не слышит, и сразу переводил разговор на другое. И родители тоже не говорили о том, что находилось на расстоянии получаса езды автобусом. Может быть, так было надо. Но ведь оно существовало по-прежнему и даже дало о себе знать. Однажды в дверь позвонила пани Михалина.