Не слышно, что отвечает или о чем спрашивает мама, ее голос заглушают шум воды и гудение крана. — У меня сложилось впечатление, что он внял моим аргументам, хотя и не без внутреннего сопротивления. И лишь когда я сказала, что… Кран гудит все громче, прямо-таки завывает. — Что ж, они не в восторге, я без труда договорился с ними. Это весьма облегчило дело. Непонятно, кто и от чего не в восторге и что облегчило дело. Кран завернут, и лишь теперь слышен голос мамы: — Ты разговаривал и с ней? — Да. — И? — Мне трудно прийти сейчас к окончательному выводу. Я предполагал, что будет хуже. В кухне гремят какие-то крышки, что-то упало. — Но она должна считаться с моим мнением, — продолжает отец. — Впрочем… — Я боялась, что… — Я знаю, что делаю, моя дорогая. — Но в этой ситуации… — Именно в этой ситуации. За окном тарахтит тяжелый грузовик, давится от усилий мотор и стреляет выхлопная труба. — …поверь, все дело в деньгах. Кто-кто, а там люди считать умеют. — Это снова отец. — Может, ты и прав, хотя… — Такова жизнь, моя дорогая. Только в возрасте Петра человеку кажется, что это не имеет значения. — Ты знаешь, он вернулся каким-то странным. — Это тебе кажется. Он вырос, загорел. — Мне трудно его понять. Ты, Генек, должен быть с ним поближе, завоевать его доверие. У меня впечатление, что он за что-то сердится на нас. Отец возмущен: — Я все делаю для него, птичьего молока только не хватает, а в ответ одни капризы. То он не в себе, то он недоволен, то этот барин обиделся на меня неизвестно почему. В конце концов, для кого все это? Для него! После взрыва наступает тишина, кто-то наливает воду, пьет, хорошо слышно бульканье воды, стук отставленного стакана. — Ты очень нервничаешь Генек. — Ты удивляешься этому? — Нет. — Я бы не хотел возвращаться в прошлое, но я должен честно сказать, что мои детство и юность были такими скверными, врагу не пожелаешь. Мать как мать, вечно в работе, подсовывала мне, что могла, но что она могла? — Вопрос отца повисает в полной тишине. — У бати никогда не хватало ни желания, ни времени заняться нами. Как вернулся он с этих своих работ, дома его не видно было, разные там мероприятия, митинги, демонстрации, собрания. Клочка земли перед домом некогда было вскопать, носило его по белу свету. И хоть бы что-нибудь за это получил! Я хотел дальше учиться. А он сказал, что учиться можно и по вечерам, а теперь, дескать, пора работать. Он, говорит, начал работать в двенадцать лет. — Помолчав немного, отец продолжает: — Хорош бы я был, послушайся его тогда. Вышел бы из меня второй Лесневский. — Что было, то было, важно, что теперь. — Моя дорогая, то, что было, имеет значение и теперь, и ни мне, ни бате этого не забыть. — Но ты же далеко пошел с тех пор. — Далеко, и поэтому он не может меня понять. Я руководствуюсь исключительно логикой, а он неизвестно чем: настроениями, капризами, воспоминаниями. Прости, но так нельзя жить в наше время, это смешно. И к тому же еще он наивен, как ребенок; по его мнению, все люди хорошие. — Что ж, надо считаться со старческими причудами. — Поэтому я и терпел их до сего дня. Это, несомненно, важный разговор, и Петрек размышляет о нем, лежа с широко открытыми глазами. По стене передвигаются полосы света от автомобильных фар, дом легонько дрожит. Ясно одно, отец хочет забрать дедушку из дома, оплетенного виноградной лозой. Если спокойно подумать, то в этом есть рациональное зерно. Пани Михалина рассказывала о зиме, когда так тяжело носить воду из колодца, колоть дрова, топить печь, расчищать дорожки от снега. Здесь дедушка не заболеет воспалением легких, а может быть, даже вылечит свои ноги, ведь поликлиника совсем рядом, рукой подать. Не следовало бы давно об этом подумать? И хорошо, что дедушка будет жить в комнате Петрека. Будет с кем поговорить, вернувшись из школы. До сих пор можно было обращаться только к четырем стенам. Может быть, вместе с дедушкой здесь появится все то, что относится к дедушкиному миру? Пройдет осень, моросящая дождем, сковывающая заморозками землю, пройдет зима с ветрами, снегом и морозом, и тогда дедушка опять поедет в свой дом, к своему саду и колодцу. Ведь иначе не может быть. Когда зацветет сад, дедушка должен быть при нем. Нечего беспокоиться, отец ничего не хочет поломать, он только наконец сделал то, что давно надо было сделать, во всяком случае, пани Михалина считала, что это надо было сделать. И пан Лесневский. И даже сам дедушка. А дом и сад не пропадут, не исчезнут без своего хозяина, они будут существовать, ждать весны, первых лучей солнца, теплого дождя и дедушкиного покашливания, скрипа калитки и неторопливых шагов по дорожке между крыльцом и садом. Все это будет, повторяет себе Петрек и успокаивается. «Я поговорю с дедушкой о разных разностях. На каникулах никогда нет времени, чтобы поговорить о чем-нибудь до конца. Я должен расспросить его еще о многих вещах, я многого не знаю, а из того, что знаю, не все понимаю.» И хорошо, что он не написал дедушке об отцовских планах, только бы все испортил, сам дедушка говорил, что второпях и муху не поймаешь. И чего он беспокоился? Если чего-нибудь до конца не понимаешь, то вряд ли стоит замыкаться в себе и строить разные предположения, лишенные здравого смысла. Если кто-нибудь не может решить примера с круглыми и квадратными скобками, он не должен утверждать, что задача не решается, потому что она решается, только надо знать, как за нее взяться. «Все будет хорошо». Повторяя это, Петрек засыпает. Снится ему Эля Лесневская. Она смотрит на Петрека через плечо, а может быть, и не смотрит, это неважно. За Элей бежит, гавкая, Муцек, рыжий и блестящий в лучах летнего солнца. «Я писал тебе», — говорит Петрек, а Эля отвечает теми же словами: «Я писала тебе. И все помню». — «И я помню. Когда ты снова придешь, я нарву тебе цветов». — «Я, наверное, больше не приду, зачем? Муцек, ко мне. Ты знаешь, что Муцек теперь мой? Ему очень грустно». — «Почему?» — «Ты смешной, Петрек. Не знаешь, почему собакам бывает грустно?» Перед домом Лесневских пусто, но на крыльце сидит пан Лесневский, насупленный и грозный. «Эля, домой, матери помогать! А ты какого черта за ней ходишь? Давай отсюда! — Он показывает на калитку, это значит: убирайся. Петрек хочет протестовать и не может. — Не кукушка! — гремит за ним пан Лесневский. — Не кукушка, а ястреб! Я с самого начала это чувствовал, и вышло по-моему. Я свое знаю, я слов на ветер не бросал и не бросаю». Преследуемый гремящим голосом, Петрек убегает, ветки вишни бьют его по лицу. Если бы иметь велосипед, он был бы уже далеко от дома Лесневских и от этого несмолкающего голоса. Велосипеда нет, зато в руках у него каким-то образом оказывается рыба, тяжелая и скользкая, та сама, которую он одно мгновение видел над поверхностью темной воды. «Ого-го, вот это рыба! С такой можно в газету фотографироваться. Как ты ее поймал?» — «Обыкновенно». — «Везучий ты. Я столько лет ее ловил, а она досталась тебе». — «Я могу ее отдать, она мне не нужна». — «Там видно будет, нужна или не нужна. Больно ты скор. Нет так нет, а да так да, и все тут. А подумать никогда не вредно, тебе тоже. Подумай сначала, а потом говори, нужна или не нужна». У того, кто говорит эти слова, не видно лица, то ли это железнодорожник, то ли ветеринар, а может быть, пан Лесневский — кто-то знакомый и в то же время незнакомый. Это ужасно и странно. Быстро, как можно быстрее домой, за свой забор, за свою калитку, в свой тайник. «Что это ты, брат, скачешь как заяц? Не петляй, послушай, пригодится» — «Кто вы?» — «Не все ли равно? Я хочу тебе что-то сказать, а ты убегаешь. А может, я скажу тебе что-то важное, своим умом до всего не дойдешь, людей надо слушать, люди знают…» «Нет!» — крикнул Петрек и проснулся. Минуту он приходил в себя. Отвратительный сон, страшно даже снова закрыть глаза, чего доброго, начнет опять сниться до конца. Лучше уж посидеть на тахте, обхватив руками колени, чтобы сон развеялся и уплыл туда, куда уплывают сны, которых совсем не хочется видеть. Вернулись с каникул и другие ребята, начались, как каждый год, походы по магазинам в поисках трусов и тапочек для физкультуры, фартуков, контурных карт и гольфов. Через несколько дней начало учебного года. — Ну, ты где был? — На море. — И как? — Здорово. Я выплыл за буй, а спасатель погнался за мной. На шлюпке. И кричит, что я, утопиться хочу, что ли? — А я был в горах. Я видел змею, она на самой середине тропы лежала. Воспитательница не разрешила бросать в нее камни. Это была медянка, на них охота запрещена. — Я помогал дяде на жатве. Дядя мне велел ехать с поля, а сам шел сзади за телегой и придерживал снопы вилами. Колесо попало в канаву, и я грохнулся на землю. Вы понятия не имеете, как все было, меня едва вытащили из-под этих снопов. — Я познакомился с одним парнем из Шчецина, у него отец моряк. У этого парня есть настоящий малайский кинжал и японский барабан. А еще он плавал на пароходе в Швецию. — Я у дяди лошадь купал. Знаете, как здорово плавать на лошади в пруду? Потрясающе! — Этих змей там было много. Збышек нашел в малиннике целое гнездо, в трухлявом пне. Они свились в клубок, эти змеи, и, наверное, спали, он ткнул в них палкой, а они как поползут в разные стороны. Такие вот велись разговоры в промежутках между поисками кед или синего свитера. Рассказывать со всеми подробностями теперь не было времени, поэтому сообщалось только самое главное. А может быть, и не самое главное, потому что о настоящем, самом главном, никто никому не рассказывал. Петрек тоже ни словом не обмолвился об Эле, о болезни Муцека, о дедушке, хотя широко расписал свои достижения в плавании, в езде на велосипеде, знании пород голубей, а также успехи в разведении кроликов. Не забыл он и о громадной рыбе. Наибольший интерес вызывали рыба и голуби, поэтому Петрек немного подправил свой рассказ: это он, а не Славек менял турманов на трубачей, а что касается рыбы, то ее вытащили на берег, измерили от пасти до хвоста и, как и положено, бросили на раскаленную сковородку с маслом. В доказательство он показывал свои руки. Несмотря на то, что прошло больше месяца, можно было рассмотреть следы порезов леской — узенькие белесоватые черточки шрамов. Когда все вернулись с каникул, жизнь снова вошла в свое русло. Кто будет сидеть дома и витать в облаках, когда можно пойти в кино, поиграть в футбол, поговорить об интересных вещах, собравшись под вечер за песочницей и не слушая окриков из открытых окон, призывающих идти домой ужинать, потому что уже поздно и хватит судачить. Родители после летней суматохи тоже погрузились в будничные заботы. По утрам они уходили на работу, к концу дня возвращались, разговаривали о планах, премиях, коллегах по службе, требовали вытирать ноги и мыть шею. Вечерами они не вели больше странных разговоров, а сразу после окончания фильма по телевидению заводили будильник. «Пора спать, незачем тебе было вообще смотреть этот фильм. Ну да ладно, пока еще каникулы. Начнется школа, будешь ложиться самое позднее в девять. Понятно?» И, наверное, потому, что все стало опять таким, как всегда, однажды вечером Петрек спросил (а вопрос этот сидел в нем с того момента, когда он впервые услышал, что дедушка переедет к ним): — Когда приедет дедушка? Отец внимательно посмотрел на него. — Почему ты спрашиваешь об этом? — Потому что ты сам говорил, что дедушка приедет и будет жить у нас. — Может быть. Не помню. — А я помню.