— Дедушка… Дедушка возился в крольчатнике, задавал корм своим питомцам. — Чего тебе? — Я хотел бы посмотреть сад. — Сад? Первым номером всегда был велосипед. — А сегодня не будет. Пойдем со мной, дедушка. — Раз надо, никуда не денешься. Погоди немножко. Я постою возле них, они к этому привыкли. Дедушка вытащил за уши из клетки громадного кролика, буровато-серого, как заяц, неуклюжего, с двойным подбородком. — Видал когда-нибудь такого? Бельгийская порода. Дедушкины пальцы ласкали шерстку, кролик быстро шевелил носом и тревожно косился на Петрека, явно побаиваясь чужого. — Ангорских ты знаешь. — За сеткой сновали вприпрыжку белые, красноглазые и пушистые кролики. — И венских тоже знаешь. Я уже третий год венских держу. В прошлом году Петрек помогал дедушке сооружать высокую многоэтажную клетку, разделенную на отсеки — кроличьи жилища. Они вдвоем прилаживали дверцы, натягивали сетку на рамы, мастерили кормушки и поилки. Тогда он даже не слышал призывного свиста Лесневских у калитки, так увлекла работа. Еще в сентябре слезал отбитый ноготь на большом пальце, память о неловком ударе молотком. Петрек старался все делать быстро, наскоком, а дедушка работал неторопливо, вдумчиво. Планка у него подгонялась к планке впритирку — лезвие ножа меж ними не просунешь, гвозди вбивались ровненько, там, где следовало, легко навешивались дверцы, сетка плотно облегала рамки. Приятно было смотреть на дедушку, колдующего с желтым складным метром в руке и плотницким карандашом за ухом. — На глазок, внучек, только неряхи делают или мастера, большие искусники. А мы будем мерить и думать. Все надо обмозговать, бездумно только мух ловят. Да и то нет. Паутину видал? Раскладывая метр, дедушка добавил строго: — Чтобы паутину смастерить, тоже голова требуется, да еще какая. И знать надобно, где ее развесить, и какого она должна быть размера, большая или маленькая, и что в нее будет ловиться: мушка, комар или слепень. И как устроить, чтобы освобождались осы и пчелы. Ведь пчела гудит, если в сеть попадется, и паук ее отпускает. Не подойдет, только издали за ниточку дернет: лети, мол, подобру-поздорову и больше не попадайся. Это было во время прошлогодних каникул. Теперь уже стоит огромная клетка, а в ней живут кролики, занимавшие прежде тот чулан, где ныне дремлет запыленный велосипед. Наконец дедушка отошел от клетки, кивнул Петреку. Никто, кроме дедушки, не имел права открывать расписную калитку. Сперва был цветник масса цветов, голубых, пунцовых, желтых, оранжевых, розовых, белых, одни льнули к земле, другие устремлялись вверх, третьи распахивались пышными веерами. За цветником тянулись грядки светло-зеленого салата, тугих кочанов капусты, моркови с ажурной, нежной ботвой, помидоров, словно карабкающихся на свежевыструганные колышки, усатой фасоли, называемой «Иванушка-дурачок», робкого гороха с грустно поникшими молоденькими стручками. Были и деревья с побеленными известью стволами, несущие на ветках твердые яблочки и кислые груши, и раскидистая черешня, чья крона содрогалась от птичьего гомона. — От скворцов нет спасения, последнюю черешенку высмотрят, да ладно, пусть клюют на здоровье. Дедушка подтолкнул Петрека к грядкам клубники, побуревшей от летнего солнца. — Собирай, я тебя знаю. — Неохота. — Живот болит? — Нет. Не болит. — Тогда зачем просился в сад? Трудно было бы Петреку объяснить, почему его влекло сюда, это вообще было почти необъяснимо. Собственно, дедушка без этого сада вроде бы не воспринимался. А когда увидишь, что сад цветет и плодоносит, как и в прежние годы, дед становился самим собой. Но об этом нельзя было говорить ни громко, ни шепотом. — Была бы честь предложена. Утром наберешь лукошко, пани Михалина возьмет. Она за морковкой должна прийти. Итак, все было, как всегда, и пани Михалина, и морковка, и эта сладчайшая клубника. Теперь с чистой совестью можно было взять велосипед и выехать на песчаную дорогу. …У велосипеда тугие камеры, рама вытерта, легко ходит цепь, видимо совсем недавно смазанная. — Дедушка, твоя работа? — Может, моя, может, нет. Кто знает? В легком облачке пыли затрусил у заднего колеса Муцек, высунув розовый язык и усердно помахивая хвостом. Узкая тропа сама стелется под колесо. Вот это настоящая езда! Разве сравнишь ее с петлянием по тротуарам родного микрорайона — среди прогуливающихся старушек, теток с тяжелыми авоськами и снующей повсюду мелюзги. Отец не велит выезжать на мостовую. Вместе с ним — пожалуйста, но этого «с ним» еще ни разу не было, хотя постоянно велись разговоры о покупке складной модели и о том, что при сидячем образе жизни поездки на велосипеде весьма желательны. До сих пор у отца не нашлось для этого времени. Может, на будущей неделе, может, через месяц, отговаривался он, велосипед не заяц, в лес не убежит. Вот добьем план, вот Михальский вернется из отпуска, вот голова будет посвежее… Тут можно ездить без рук. Петрек складывает руки на груди, педали крутятся легко, зазевавшаяся курица с громким кудахтаньем бросается прочь. — Эй, ты! Надолго? Ребята дожидались его на обычном месте: Мариан, Славек и трое братьев Лесневских, которых все называли: Лесняк-старшой, Лесняк-средний и Лесняк-меньшой. Шаркнув колесом, Петр залихватски притормозил возле них. — Почти на месяц. — Здорово, — сказал старшой и поинтересовался: — Куда едешь? — На котлованы. — Мы уже купались. Жарковато, верно? — Да. — Комиксы привез? — О капитане Рысе и Клоссе. — Порядок, заглянем к тебе вечером. Сейчас не выйдет. Отец велел его дождаться, будем собирать черешни. И ты нам поможешь. — Ладно, — соглашается Петрек и прислоняет велосипед к бревенчатой стене домика Лесневских. Он совершенно забыл родительский запрет, но если бы и помнил, не отказался бы помочь Лесневским. Ведь это его друзья, закадычные друзья. — Глядите, Петрусь приехал. — На крыльце появилась пани Лесневская и, как всегда, спросила: — Наверно, на одни пятерки сдал? — И, показывая на сыновей, добавила: — Сплошные тройки, даже совестно. Только по физкультуре «отлично». — У меня есть заграничный комикс, — похвастался Петрек то ли пани Лесневской, то ли старым друзьям. — О Туроке, сыне Утеса. — Привез? — Привез. И марки. Целый альбом на обмен. — Какие? — Польские и весь мир. — Космические есть? — Есть. — Тогда будем меняться, — решил Лесняк-средний и, подбросив на ладони харцерскую финку, предложил: — Сыграем в «ножички», пока отец не приехал? Мариан, Славек и братья Лесневские играли красиво, намеренно усложняя, на уровне мастеров. Ни у кого, кроме Славека, не получалась «вилочка» при броске острием к себе, ибо острием от себя мог метать любой профан, а вы попробуйте, как Славек — виртуоз. — Теперь ты. У меня перекосило. Первый бросок — «мать» (нож на ладони, острием к себе), после «матери» — «отец» (нож на тыльной стороне кисти, острием от себя), после «отца» — «кулич», после «кулича» — «вилочки», после «вилочек» — хитроумные «пальчики», только после «пальчиков» — самое главное — «стежки». — Жульничаешь! Не вонзился! Вонзить надо было без помарок, чтобы лезвие вошло в землю, а черенок не наклонялся. Славек наметанным глазом определял положение ножа и выносил приговор окончательный и бесповоротный: — Перекос. Отдай следующему! Кто-то взбежал по ступенькам крыльца… ага, Эля. Только ее не хватало, но вот и она явилась, как всегда. Ей бы присесть на корточки, полюбоваться турниром, а она лишь остановилась возле них с гордым видом. — Как поживает Варшава? — Нормально.