— И пан Лесневский не любит отца из-за этого учения? — Наверное, и из-за него, но главным образом, из-за другого. — В выцветших зрачках дедушки зажигается ироническая искорка. — Они оба за одной девушкой ухаживали. — Кто? — Твой отец и Лесневский. — Как это? — Очень просто. Я уж думал, что Генек верх возьмет, а тут Лесневский с Зосей объявили о помолвке. Еще немного, Петрусь, и твоей мамой была бы пани Лесневская. Под впечатлением сказанного Петрек разлил молоко, оно потекло по столу, пролилось на крашеный пол. — Вот растяпа. Вытри, а то разнесешь по всему дому. Муцек в своем углу приподнимается, попискивает, стучит хвостом по полу. — Наверняка пани Михалина к нам идет. Из вечерней темноты, пахнущей левкоями, действительно появляется пани Михалина. — Ни рук, ни ног не чувствую, — жалуется она дедушке. — Каминский заболел, и мне одной пришлось грузить корзины с овощами на грузовик. Такая работа уже не для меня. — Садитесь, пани Михалина. Выпейте чаю. Пани Михалина бесшумно мешает в стакане коричневатую жидкость. Дедушка приносит банку варенья, в прозрачном рубиновом сиропе лежат крупные, набухшие соком вишни. — Это прошлогоднее. Вы же и варили. Петрек тоже получает блюдечко варенья, из которого он ложечкой вылавливает вишни. — Зачем вы так мучаетесь, пани Михалина? Нужна вам эта торговля, как собаке пятая нога. — Муцеку, пан Юзеф, пятая бы теперь пригодилась, раз четвертая сломана. — Запивая варенье чаем, пани Михалина оглядывает комнату. — Сейчас возьмусь за уборку, а то смешно смотреть, как мужчины прибрались. — Сегодня я не разрешаю. — Буду я еще вашего разрешения спрашивать, пан Юзеф. — А надо, надо спрашивать, — серьезно говорит дедушка. Потом они оба смеются. — Ну, так как будет с торговлей, пани Михася? — А то вы не знаете, пан Юзеф? За что-то надо было взяться, когда мужа схоронила, так и повелось: пробегусь по людям, у одних куплю моркови, капусты, у других — яблок, черешни, клубники, что есть. На рынке меня знают; что привезу, то и продам. — Подумав, пани Михалина добавляет: — Я привыкла свои деньги зарабатывать, у детей не буду просить подаяния. Нужно будет, так еще и им помогу. — Правда ваша. Только здоровье жалко. — А кому оно, мое здоровье, нужно? Даже у Петрека перестала звенеть ложечка. — Мне. — К чему это вы, пан Юзеф? — Я так себе придумал, что если вы согласитесь, то мы поженимся. Щеки пани Михалины залил румянец; непонятно почему, она вдруг помолодела, стала почти совсем молодой. И дедушка тоже выпрямился, застегнул пиджак на все пуговицы, поправил воротник. — Зачем вы, пан Юзеф, при внуке надо мной шутите? — Никаких шуток, чистую правду говорю. А согласие Петруся я уже спрашивал. — А сыновья? — Их моя жизнь не интересует. Я сам все взвесил, и выходит, что так будет лучше. Скажите «да!», и я завтра же отвезу документы в правление. Чего ждать? — Да вроде нечего. Но я сегодня вам не дам ответа, я должна подумать. Это не редиска, вырвал и съел. Дело серьезное. — Я и год подожду, если понадобится. Петрек с удивлением слушает этот разговор. Так, значит, делают предложение? Странно как-то, в кино и в книгах это выглядит иначе. И почему пани Михалина не может сразу дать ответ, пусть бы уж она сейчас дала согласие, разве это не все равно? Веки сами слипаются, а у пани Михалины с дедушкой идет обыкновенный разговор, как будто не было сделано никакого предложения. — Сколько есть у вас салата, столько возьму. И сельдерея, это ведь новинка. На розы тоже есть спрос, особенно на эти, лиловые. — Сколько? — Штук пятьдесят. — Таких длинных столько не будет. Тех, что поменьше, можно срезать. — Пусть и поменьше, но фиолетовых. — Как скажете, пани Михалина. …Было еще почти совсем темно, когда под окном засвистели Лесневские. По правде сказать, Петрек совсем забыл, что он договорился идти на рыбалку. — Куда тебя несет? — спросил из полумрака дедушка. — Рыбу удить. — Щуку принеси. — Это была, конечно, шутка. Щуки в котловане не водились. На востоке горела узкая темно-красная полоска. Красный цвет разливался все шире и шире, яснел, золотился еще невидимым солнцем, а когда запела первая птичка, вдруг настал день, прозрачный, холодный от росы, пахнущий травой, листвой деревьев и землей. — В погоду рыба лучше всего берет, — глубокомысленно произнес старшой Лесняк, позванивая ведерком. Над котлованом в дымке тумана уже виднелось несколько рыбаков. Они сосредоточенно глядели на перышки поплавков, красневшие на темной воде. Вдруг высоко вверху что-то запело, заиграло, зазвучало, вначале как далекий звук скрипичной струны, а потом все громче, отчетливее запело странным, никогда не слышанным голосом. На фоне золотого неба летела белая птица с вытянутой шеей, это ее полет рождал скрипичную музыку, резкую и звучную. — Лебедь, — объяснил им уставившийся в небо железнодорожник, тот самый, которого они встретили в первый день. — У лебедя в крыльях ветер или воздух играет. Куда его несет? Чего он здесь ищет? Хоть и птица, а себе на уме. Лесняки выбрали место под высоким берегом, где росло несколько гладких листьев кувшинок и торчал одинокий пучок тростника. — Тут, Петрек, есть рыба. Папа говорит, что если рыба есть, то только тут. Не получалось у Петрека ужение. Он насаживал на крючок зерна пшеницы, забрасывал и подсекал, следил за поплавком, но на самом деле не мог сосредоточиться на всех этих действиях. Он все время думал о своем письме Эле и вчерашнем разговоре дедушки с пани Михалиной. Впрочем, о дедушке нечего беспокоиться, он и сам справится со своими делами, но что будет с Элей? Что он ей скажет, если она придет вечером сюда? Он ясно представил себе, как Эля выходит из-за камышей, идет к нему. Может быть, именно к этому месту, где развернулись блестящие листья кувшинок. Нет! Лучше, чтобы она вообще не приходила. За Элей может увязаться Мариан, только этого еще не хватало. Средний Лесневский что-то поймал. Небольшая рыбка, голубоватые жабры, выпученные глаза. — Лещ! Я тебе говорю, это лещ. — Как бы не так! Обыкновенная плотва. Спор решил удивший поблизости железнодорожник. — Густера. Рыбка была торжественно помещена в ведерко, потом туда же попала уклейка, а затем ерш, ощетинившийся своими колючками. — Везет вам, ребята, — похвалил железнодорожник. — Жаль, что я не встал на вашем месте. Только Петрек не поймал ничего, хотя его поплавок тоже перемещался, легко подрагивая, по поверхности воды и даже раза два погрузился в воду, но как тут удить рыбу, когда голова набита тяжелыми мыслями, которые не сочетаются ни с рыбой, ни с этим утром, ни с лебедем, в крыльях которого поет воздух. — Что это ты, Петрек, такой снулый? — Отстань! Никакой не снулый. Охотнее всего он бы ушел отсюда, спрятался в тайнике, подумал о том, что ему делать, но он должен стоять на берегу и махать удочкой, а рыбы, словно почувствовав неумелого удильщика, объедали наживку с крючка. Ни разу не ощутил он тяжести на леске. Прежде чем он успевал подсечь, рыба уходила. — Тяни, разиня! Тяни! — заорал вдруг старшой Лесняк. Его крик прозвучал в утренней тишине очень громко. Железнодорожник осуждающе наморщился.