— Не очень. — Молодо-зелено. Ты представь: идешь себе по лугу, трава шумит, кругом все голубое, розовое, белое, фиолетовое, серебряное, идешь, как по ковру, ветер гладит тебе волосы, солнышко светит. Было с тобой так когда-нибудь? — Было. — А вот ты поссорился с кем-нибудь, случилось что-то неприятное, и ты опять идешь по тому же лугу. По тому самому? Нет! Краски какие-то грязные, серебряное — это заросли чертополоха, тут ноги увязают в болоте, там песок попадает в ботинки, а ветер несет пыль в глаза. Мы судим обо всем мире, исходя из себя. Ты еще узнаешь, что когда чего-нибудь очень хочешь, во что-нибудь очень веришь, то это сбудется. Может, и не так, как ты это себе вообразил, но сбудется. А твой дедушка — это исключительный человек, знай, я тебе это говорю. Ветеринар отъехал, подняв большое темное облако пыли и дыма, окутавшее мотоцикл. После его отъезда Петрек вновь стал думать об Эле. Она, наверное, обиделась, что Петрек не приходил к ним все эти дни, не заскочил даже на минуту. Она думает, что Петрек обиделся за игру в вышибалу, за поддразнивание, в общем, за все. И поэтому она пошла на котлован с Марианом, хотя она и не любит Мариана. Стоит только вспомнить, с каким презрением она отказалась от его предложения научить ее плавать. Она не может любить Мариана, не может, за что ей его любить? Петрек припоминал слова светловолосой Эли, ее взгляды, улыбку. В этих воспоминаниях не было ничего, что свидетельствовало бы о том, что Эля как-то особо выделяет Мариана, она скорее смотрела на Петрека, ему улыбалась и с ним разговаривала. С такими мыслями трудно было усидеть при Муцеке. Чтобы подавить в себе беспокойство, которое прямо-таки гнало его к котловану, он налил в миску Муцеку свежей воды, расколол топором несколько поленьев, подбросил кроликам несколько пригоршней зеленого корма, а потом залез в свой тайник, стараясь не смотреть в сторону сарая, где его ждал велосипед. Покрутить немного педалями — и через десять минут можно взглянуть на Элю так, как он себе придумал: с молчаливой усмешкой. Если хорошенько подумать, то, собственно, почему ему надо разговаривать именно с Элей? Точно так же он мог бы поделиться своими мыслями с ее братьями или со Славеком. Зачем ему эта Леснячка, рыжая Морковка, которая с такой уверенностью, что он выполнит ее желание, велела дать ей велосипед? Все переменилось. То, что было неважным, стало вдруг важным, то, что было самым главным, кажется теперь каким-то детским и незначительным, и никак не разобраться во всем этом. Почему именно Эля, а не, скажем, Большая Владзя, Марыся или ябеда и плакса Елька? И чего такого особенного в этой Леснячке? А ведь стоит Эле показаться на ступеньках крыльца, чтобы Петрек начал думать о ней. А раз уж начал думать, то велосипед, тайник, приятели, кролики, качели перестали быть такими важными, как раньше, и даже дедушка и Муцек отступали на второй план, когда рождалось странное желание пойти и поглядеть на Элю, послушать, как она говорит, припомнить, как она улыбается, сердится, ссорится с братьями, верещит с девчонками. И хоть бы она была похожа на героинь кинофильмов и книжек, на актрис, цветные фотографии которых печатают в журналах. Вовсе нет. Разве можно снять фильм с рыжей Элей в главной роли? Все это не имеет смысла. Никакого смысла. В дедушкином ящике есть толстая тетрадь в клетку. В ней выписаны ряды цифр, некоторые из них подчеркнуты, другие нет это какие-то счета. «Причитается 360 злотых», «лекарство 42 злотых», «за клубнику 200», «уголь», «комбикорм», «вилы» — это написано сбоку. Из этой тетради нельзя вырвать листок, но здесь же есть и конверты, четыре голубых конверта, и в каждом листочек почтовой бумаги. Петрек взял себе один конверт. Письмо он писал в тайнике. Он подолгу задумывался над каждым словом, зачеркивал и замазывал. Наконец синие строчки наполнились смыслом. «Эля! Я хотел бы поговорить с тобой о чем-то важном. Если можешь, приходи завтра вечером к котловану. Это действительно важно. Сердечный привет. Петр». Он еще раз тщательно проверил все слова. Эля была хорошей ученицей и наверняка моментально заметила бы каждую ошибку. «Можешь», понятно, с мягким знаком; «поговорить» — везде «о», потому что от «говор». Он только не был убежден, как пишется «хотел бы» и «о чем-то» — вместе или раздельно. На всякий случай, «хотел бы» он написал слитно, а «о чем-то» раздельно — хотя бы в одном месте будет правильно. Потом Петрек переписал свое письмо набело на другом листке почтовой бумаги. Теперь оно выглядело вполне прилично, нечего стыдиться. Как-нибудь он передаст этот конверт Эле, он сделает это сегодня вечером, когда забежит к Лесневским, ведь они сами приглашали заходить. — Как Муцек? — Дедушка растапливает печь, не спеша, по одной подкладывая наколотые щепки, снизу тускло розовеют конфорки плиты. — Хорошо. — Что сказал ветеринар? — Что Муцек через несколько дней будет бегать. — Когда я буду вынимать мед, отнесешь Метеку банку. Денег он не берет, а нельзя же не заплатить за работу. Кажется, что дедушка хотел бы еще о чем-то спросить, но не спрашивает. Петрек вертится по комнате, поглядывая на дверь. Лесневские, скорее всего, уже съездили за ботинками, надо бежать, если он собирается передать письмо, которое шелестит в кармане рубашки. — Куда ты опять торопишься? — Мне надо отдать книжку Мариану, а я не мог выйти, ты ведь, дедушка, сам велел мне ждать ветеринара. — Поздно. — Я на велосипеде. Через пятнадцать минут вернусь. — Ох, внук, достанется мне из-за тебя. (В печке разгулялся красный огонь, он гудит, пожирая большие поленья.) На днях приедут родители, и что я им скажу? Что ты пропадал целыми днями у Лесневских, хотя они тебе запретили? Что возвращался домой по ночам? Что нырял в котловане, как лягушка? Придется мне на старости лет врать, вот как! Помолчав, дедушка добавляет, непонятно, в какой связи: — Лесневские — порядочные люди. Насколько Петрек знает дедушку, таким образом выражено согласие на то, чтобы он поехал к Мариану отдать книжку. Дедушка, конечно, знает, что дело не в книжке, а совсем в другом. Пальцами ноги Петрек нажимает на педаль, велосипед трогается тихо и послушно, мелькают зеленые заборы, высокие мальвы, ветки вишен, заросли дикой сирени. Посредине тропки застыла корова и не собирается уступать велосипедисту. Чтобы разминуться с ней, Петреку приходится почти что съехать в канаву. Корова что-то пережевывает и пялит огромные синие глаза. Из-за забора с лаем выскакивает собака, похожая на волка пополам с лисицей. Какое-то мгновение она колеблется, погнаться за Петреком или прогнать корову. Велосипед уже далеко, а корова близко, и собака налетает на задумчиво жующую корову. …Обувь куплена, и теперь все разглядывают ее: пани Лесневская, пан Лесневский, Эля и меньшой Лесневский. Старший и средний щеголяют перед семьей в новеньких кедах — один в бело-красных, другой в бело-синих. Кеды чуть поскрипывают, сбоку на них вытиснен золотой мяч на фоне золотой сетки. — Мировые. — Еще бы! — В нашей школе у одного были точно такие. — Через два дня превратятся в старые галоши, — это заранее беспокоится пани Лесневская. — На этих чертенятах одежда просто горит, они и железные ботинки через месяц сносили бы. Одна Эля бережет одежду. — Оставь их, мать. Парни, вот и бегают, а девочка больше дома сидит, поспокойнее, значит, и снашивает меньше. — Совершенно очевидно, что пан Лесневский в очень хорошем настроении. — А ты, Петрусь, наверное, уже в Варшаву собираешься? — Побуду еще немного у дедушки. — Пора уж кукушкам домой прилететь. — Не совсем ясно, что пан Лесневский имеет в виду. — Наши чертенята будут жалеть, когда уедешь, ведь ты только на будущий год снова появишься. А ты, Петрусь, так на Генека похож, словно кожу с него содрал. Я ведь его мальчишкой помню, такой же был, как ты, точь-в-точь! Петрек знает, что когда-то отец и пан Лесневский учились в одном классе, хотя отец всегда притворялся, что не знает пана Лесневского. Когда их пути в поселке пересекаются, он кланяется ему издалека и торопливо проходит дальше. — Только характер у тебя совсем другой. Генек был упрямый, никому не уступал, своего всегда добивался. Он должен был на слесаря учиться, в мастерской, а он из дому ушел, в молодежный стройотряд записался. Твоя бабушка плакала, дескать, совсем пропал где-то, но двух лет не прошло — приехал. Я, говорит, в техникуме учусь, живу в интернате. Это он сам все так хорошо обдумал, прямо удивительно. Ведь он тогда был не старше Яся. (Старшего Лесняка звали Яном, о чем никто не помнил, называли его старшим Лесняком, и все тут). — Я таким упорным, как Генек, никогда не был. И сам не знаю, нравится мне такая настойчивость или нет. — Вот и получил свое: ты с лопатой, а Геня — инженер, — вмешалась пани Лесневская. — Учиться, я всегда говорю, самое главное. — А я разве этого не говорю? Во время этих рассуждений Петрек маневрировал так, чтобы оказаться рядом с Элей. Она сидела на ступеньке крыльца, чуть наклонившись вперед, вечерние сумерки притушили сияние ее волос. — Возьми, — прошептал он и положил ей на колени конверт, выждав момент, когда никто не смотрел в их сторону. Она без слов засунула конверт в карман и сидела, как и прежде, наклонившись вперед, глядя прямо перед собой. Лишь кончики ее ресниц легко затрепетали, но только и всего, можно подумать, что она каждый день получает такие письма. Она, казалось, не была ни удивлена, ни взволнована. Петрек поговорил еще немного с Лесниками. Кеды мировые. И вообще он извиняется, что не приходил, но Муцек едва не умер, а теперь уж все хорошо. Нет, нет, он не обиделся, шутки — это шутки, не о чем говорить. — Если ты, Петрек, встанешь завтра до восхода солнца, то можешь пойти с нами на рыбалку. — Позовите меня. — Хорошо. Обратно велосипед мчит его по той же тропке. В сумерках деревья кажутся больше, заборы выше, за листьями мальв здесь и там уже ярко светятся окна. — Ну, прямо чудеса в решете. Как это ты вовремя вернулся? — удивляется дедушка. Развернула ли уже Эля во много раз сложенный листок, прочитала ли? О чем она теперь думает? А вдруг (страшно даже подумать об этом) она потеряла письмо? Губы сразу сделались сухими. Петрек облизывает их языком; глухо, беспокойно застучало сердце. — Красивая девушка растет из этой Лесневской. Только не это, он не может разговаривать с дедушкой об Эле, обо всем может, а о ней нет. Надо спросить о чем-нибудь, заговорить дедушку, отвлечь его внимание. — Дедушка… — Да? — Почему пан Лесневский не любит отца? — Твой папа тоже не очень-то его обожает. — По лицу дедушки пробегает едва заметная улыбка. — Старая история, внучек, очень старая. — Но почему? — Жизнь у них по-разному сложилась. Твой отец мог бы, как Лесневский, махать лопатой, мог бы и Лесневский, как твой папа, сидеть с бумагами за столом. Один направо пошел, другой — налево. — Я знаю, что отец когда-то убежал от бабушки и от тебя. — Можно и так сказать. — Брови дедушки сходятся над глазами. — Ты от Лесневского знаешь об этом? Я сам Генеку советовал, чтобы он чего-нибудь на свете поискал, раз ему дома тесно. Мы с бабушкой хотели, чтобы у него специальность была, а потом учись, на вечернем или заочно, но он иначе решил и имел право, каждый живет по своей воле.