— Иначе захлебнется. — Скажи, что надо делать, я все… — Петреку не терпелось сделать для четвероногого друга что-нибудь ощутимое, важное, вместо того чтобы сидеть да глядеть. Ведь должно быть такое дело, которое по плечу лишь ему одному, Петреку. — Пожалуйста, дедушка, скажи. — Что же мне сказать? — Ты должен сказать, дедушка. — Не могу сказать того, чего не ведаю. Сам гадаю, что нужно. — Я без дела не выдержу. Дедушка снял с головы выгоревшую шляпу, присел к столу, положив перед собой руки, испачканные землей, покрытые сеткой фиолетовых жил, корявые. Да, именно корявые, точнее не скажешь. — Наверняка ты впервые видишь вблизи страдания и кровь. Тебя старались держать подальше от чужих бед. Марки, комиксы, футбол. Так вас теперь воспитывают. И не удивительно, что ты себе места не находишь. — Дедушка покачал головой. — Расскажи я, что мне в твои годы повидать довелось, ты бы не поверил. Иное было время. Но горе частенько таится у порога и ждет, чтобы нагрянуть. От этого никто не застрахован. Ты, к примеру, хоть когда-нибудь побеспокоился о родителях? — А чего о них беспокоиться, если известно, что они катаются на туристическом автобусе по дальним дорогам, в неведомых краях, посещают замки, костелы, музеи, едят персики и виноград, смеются и бросают в почтовые ящики открытки с приветами. — Вот видишь, ты даже о них не подумал, а в дороге всякое бывает. Не дай бог, авария. Думать об этом слишком много не следует, но вспоминать их добрым словом, задать себе вопрос, как они там, порой следовало бы. — Ведь маме и папе очень хорошо. — Разумеется, хорошо, но стоит подумать, действительно ли им хорошо. — Зачем? — Глупый вопрос, внучек. А может, и не глупый. Твой отец сто раз мне втолковывал: довольствуйся сегодняшним днем, вперед не заглядывай, от этих мыслей человеку одна маета. Может быть, ты во всем пошел в него? — Дедушка с хрустом сплел пальцы. — Возьмем, к примеру, того же Муцека. Бегал в свое удовольствие, каждый вечер миску каши наворачивал, молоком запивал, лаял, махал хвостом, а теперь гляди, лежит чуть живой. Кто же знал, что станет ему поперек дороги злая собака, искусает, придушит, может еще и бешеная? Так оно бывает — утром яблонька в цвету, а вечером трухлявый ствол на земле лежит. До вечера в пасть Муцека влили еще несколько ложек молока. Дедушка выходил и возвращался, задавал корм кроликам, носил полные лейки в огород; сновал колодезный ворот, бренчало о цемент ведро. — Не надо всю ночь сидеть возле собаки. Ужинай, умывайся и марш в постель. Я сплю чутко, в случае чего, услышу. Подушка твердая, пахнет свежестью, мятой. Петрек не хочет ложиться, но усталость уже влечет его во мрак, налагает пунцовые лепестки мака на глаза. — Лежи, лежи, бедняга. Чего тебе не лежится? — Пани Михалина снова забежала вечером, гремит грязной посудой в тазике. — Худо, по-моему, этому бедняге. Даже к мясу не притронулся. — Больному всегда не до еды. — Это я и сама знаю, пан Юзеф. Сколько раз я над душой у вас стояла, поесть хотя бы молочной каши упрашивала. Как малого ребенка. — Намучились вы со мной, пани Михася. — Что это вас вспоминать потянуло, пан Юзеф? Меня только удивляет, что сына извещать не велите, когда больны. Подумаешь, хлопоты. Сел в автобус — и через час здесь. А вы вечно — нет и нет. — Все очень просто. — Что-то легонько постукивает в такт дедушкиным словам. — Во-первых, Генеку некогда, а во-вторых, я для него человек здоровый, никогда не хвораю. — Такой сын все равно что чужой. Хоть бы раз заехал бескорыстно! Поговорить, поинтересоваться вашим житьем-бытьем. За фруктами обязательно приедет, парня на месяц привезет, цветов вы ему нарежете, чтобы квартиру свою украсил, чаю напьется, посидит в холодке — и вся любовь. — Ваши дети разве лучше? Если кто-нибудь заболеет: мама, посиди с ребенком, мама, дай денег в долг, мама, убери квартиру. Для этого мама хороша. Ответ раздается не сразу: — Некогда им. — Моим тоже. — Вот именно. Утром оказывается, что Муцек малость окреп, — даже пытался шевельнуть хвостом, когда Петрек к нему наклонился. Весь день Петрек еще хранит верность дому, правда, уже не сидит возле больного пса, осмеливается выйти во двор, постоять у клетки с кроликами, забежать на минутку в тайник, полюбоваться сквозь щель в заборе дедушкиным садом, но малейший шорох в доме заставлял его бросаться опрометью к Муцеку. Укол больному сделала пани Михалина. — Разве это мне в новинку? Сколько раз дедушку твоего колола? А уж других — не счесть. Только внутривенных вливаний не делаю, тут медсестра нужна. — Ведь он же здоров (тут шевельнулось смутное воспоминание о грохоте посуды и голосе, который что-то говорил о болезни и о том, что дедушка не разрешает писать). — Держится, но нездоров. — Как это? Мне бы сказал, если бы болел. — Сердце у него слабое. Ноги больные, видал ли ты когда-нибудь его ноги, Петрек? Прошлой и нынешней зимой воспаление легких было. Ты не знаешь, что такое зимой дрова рубить, печки топить, воду таскать из колодца. Летом здесь благодать, а зимой… — пани Михалина выплеснула содержимое разбитого яйца в кружку и начала размешивать с сахаром. — Гоголь-моголь для этого бедняги собью, глядишь, немножко поест, подкрепится — первое дело для больного. Кто ест, тот болезнь пересилит. — А почему дедушка не говорит о своих болезнях? — Кому говорить-то? — Отцу. Или дяде. — Огорчать не желает, такой уж характер. Твой отец и дядя тоже не часто сюда наведывались, когда бабушка хворала. Летом еще так-сяк, а зимой никто не приезжал. Все заботы о больной на дедушку свалились: постель перестилал, помогал умываться, причесываться. Много хлопот с больным, хоть твоя бабушка, вечная ей память, очень была терпеливая, ни разу не пожаловалась. Пани Михалина рассказывала вполголоса, за ее словами крылась то ли обида, то ли сожаление, впрочем, это могло и показаться Петреку. — Отругал бы меня пан Юзеф, если бы узнал, о чем мы с тобой толкуем, отругал бы не на шутку. Но ты уже не дитя, Петрек. Не мешает тебе знать правду. В тот же вечер, предусмотрительно укрывшись с головой, Петрек рассмотрел в узкую щель между одеялом и подушкой дедушкины ноги. Опухшие, оплетенные синими жилами, кожа — шершавая, облупившаяся, серая. И невольно вздохнул. — Чего тебе, внучек? — Дедушка укрылся и, откинувшись на высоко взбитые подушки, обеспокоенно глянул на Петрека. — Болит что-нибудь? — Дедушка, у тебя больные ноги. — Почему-то прозвучало это как обвинение. — К старости не здоровеешь, но еще носят меня и будут носить, сколько потребуется. — Надо лечиться! — Лечусь я, лечусь, но от старости еще никто никого не вылечил, нет таких докторов, которые бы старость вылечивали. — Дедушкина рука тянется к выключателю. — Обморозил я свои ноги в сорок третьем году. Зима суровая, студеная, а я в деревянных башмаках на босу ногу, только сенца малость подстелил. Портянок-то не было, не рвать же на них единственную рубаху. Это было у первого немца. Этот первый был хуже собаки, другой — куда лучше. Проверь-ка, внучек, есть ли у Муцека вода, раз уж о собаках заговорили. Свежей воды было вполне достаточно. — Когда меня продали первому хозяину, а нас действительно продавали за деньги, — то он мне в зубы заглянул, точно лошади, мускулы пощупал и, вроде бы довольный, залопотал: «Gut, gut». Мне деревенская работа знакома, но я и не думал надрываться ради немца, работал кое-как. Ведь и он обращался с нами хуже, чем со скотиной, питались мы баландой из щавеля с картофельными очистками, спали на полу, чуть присыпанном соломой. За любой пустяк избивал черенком вил или лопаты, а постоишь за себя, готов был мчаться на жандармский пост с жалобой. Тогда наверняка концлагерь, там не шутили. — Почему ты не убегал, дедушка? — Как бы я, не зная языка, всю Германию прошел? Кто бы мне помог? — В кино показывали… — начал Петрек, но дедушка его перебивает. — В кино все можно показать: и ангела, и черта, и ведьму, кому что нравится. По правде говоря, с каторги убегали, одного беглеца я знал, но он был одинокий, за него фашисты никого бы не арестовали. А я боялся за бабушку, за детей. Я бы сбежал, а с ними что бы случилось? — А я бы сбежал! — Конечно, ты у меня, внучек, боевой. — Немцев обмануть легко, я читал. — Тех, что по телевизору показывают, легко. Настоящих — трудно. Спи. Хорошо, что хоть Муцеку полегчало, было бы грустно закапывать его под яблонькой. На третий день пес немного полакал молока из подставленной ему мисочки, уже открывал один глаз, жалобно посматривал на Петрека. «Видишь, что со мной случилось? — словно спрашивал он этим взглядом. — Я спокойно возвращался, и вдруг на меня напал какой-то разбойник, придушил, покусал, но я знал, что вы меня спасете, если доберусь до дома, вот и дополз кое-как». — Дедушка не разрешает тебе водиться с нами? — осведомился Славек, на всякий случай обращаясь к Петреку через порог. Он сомневался, можно ли ему войти в дом. — Нет, не дедушка. — Так почему не приходишь? Держи, Лесняки тебе прислали, чтобы не серчал. — Славек подает ему каску пожарника, начищенную мелом до ослепительного блеска. — Жалеют они, что тебя обзывали. — Ладно. Славек не знает, что делать с каской, — положить ее на пороге или по-прежнему держать в руках, поскольку Петрек не торопится принять подарок. — Бери же! Чего не берешь!