Крушение мира Сердце может остановиться, когда человек в воде. Мое остановилось на много секунд, когда я обнаружила, что желтая тетрадь исчезла. Я поискала еще раз в ящике ночной тумбочки и в тренировочной сумке, но ее нигде не было. Я стояла на полу в своей комнате. Через мою шею текла холодная река, и я думала, что меня вырвет. Потеряв голову, я бегала туда-сюда вдоль трибун в бассейне. В раздевалки и снова наружу, мимо спасателей, расспрашивая, не видел ли кто-нибудь желтую тетрадь. Я бросилась в «Быстропиво» и не сказала «привет» Конраду, который сидел со своим яблочным морсом. – Желтая тетрадь, – выдохнула я, когда Малин спросила, что, в конце концов, случилось. – Она пропала. Все вокруг качали головами и пожимали плечами – тетрадку никто не видел. Я прочесала всю освещенную дорожку. Под фонарями ничего не было. Я пинала их, один за другим, пока не стало темно. За окном шумел ветер, и море внутри меня штормило. Желтая тетрадь с рапортами психологу и моим единственным стишом пропала. Мне надо было проверить шкаф в раздевалке. Мне надо было проверить шкаф в раздевалке. Творились ужасные вещи. К счастью, была среда. Единственного человека в Снеккерстаде, которого я хотела встретить, звали Томас, и у него были руки-пропеллеры. Я собрала купальник, полотенце и очки и шла по освещенной дорожке. По ней уже нельзя было проехать на велосипеде, потому что в Снеккерстаде выпал снег, а снег – это вода, которая поменяла форму. Я сидела на трибуне, на лбу у меня были красные очки. Без пяти пять. Я видела три головы из плавательного клуба в воде. Но ни одна из них не принадлежала Томасу. Потом наступило пять, потом – пять минут шестого. Потом десять и пятнадцать минут шестого. Мое сердце билось вдвое быстрее секундной стрелки. Я подумала, что Томас, может быть, прогуливает свою тренировку, но точно придет на нашу. Мою и его. Но Томас не пришел. Порошок-шипучка застыл и стал жестким комом там, где у меня сердце. Все из плавательного клуба сняли купальные шапочки, тренировка закончилась. Томаса не было. Я медленно стянула очки с головы. Снаружи шел снег, я не моргала и медленно брела через площадь. Почему он не пришел? Что случилось? Я подумала про желтую тетрадку, которая исчезла, и мне стало очень страшно. Сердце было словно из цемента. Никто не ждал меня у почтовых ящиков. Снег кружился, и я натянула шапку ниже, чтобы прикрыть шею. Дверь в класс была открыта. Я слышала смех и голоса внутри. Но, когда я вошла, стало тихо. Кто-то сказал: – Т-с-с! Идет Агент Пи. В полной тишине я развернулась и побежала через коридор и тамбур наружу на школьный двор. Никогда еще я не бегала так быстро. Я дышала слишком громко для библиотеки. Спряталась между полками. На одной из них раньше стояла книга Пита Хейна. Я дышала, как Крис, когда он бежал или быстро ехал на велике в школу. Меня бросило в жар, как в бассейне, я сняла дутую куртку, и она собралась вокруг живота, как плавательный круг. Когда дыхание стало спокойнее, я услышала звук с другой стороны стеллажа. Там кто-то плакал! Я подползла поближе и заглянула за угол. Это была Мелика! Она сидела на корточках в углу, закрыв лицо руками. Значит, вот куда приходят, когда слезы хлынули, словно прилив. Я подползла к Мелике, и она подняла взгляд. Ее карие глаза блестели. Я села рядом и взяла ее руку в свою. – Мелика, – сказала я. – Что случилось? – Мой брат, – ответила она и всхлипнула. – Он в больнице. Я посмотрела на нее. – Явид! Где он? – Во Франции. Моим родителям вчера позвонили. Он пробовал переплыть, но не получилось. – Ла-Манш? Мелика кивнула. Она плакала. – Много раз, – сказала она. – Под конец он чуть не утонул. И сейчас лежит в больнице! Мне стало жарко и холодно одновременно. Мысли шли кругом, и я сжимала ее руку. – Когда он приедет сюда? – спросила я. – Не знаю. Норвегия ничего не может сделать. Он должен приехать сюда сам, чтобы попросить разрешения здесь жить, – рыдала Мелика. Я чувствовала, что внутри тоже плачу и что слезы на пути к горлу. Я быстро сглотнула. И так мы сидели, может быть, сотню знаков после запятой, и смотрели наружу на мир, а миром был резиновый пол, стальная лампа и стеллаж с толстой энциклопедией. После небольшой бесконечности Мелика сунула свободную руку в карман куртки, достала желтую тетрадь и бросила мне на колени. Я уставилась на тетрадь, потом повернулась к Мелике. – Крис мне отдал. Он видел, как Кристине выбросила ее в мусорный бак, – сказала она. Тут уж и я не справилась со слезами. Малин сняла ботинки и открыла дверь в коридор. Было поздно. Я лежала на спине, уставившись в потолок. – Привет, старуха! – сказала она, стоя у двери. Я ничего не ответила. Она вошла и села на край кровати. От нее пахло духами. – Не беспокойся больше насчет психологов, – сказала Малин. – Я понимаю, тебе было стыдно. Просто помни, что ты можешь обо всем со мной поговорить, если захочешь. Она погладила меня по голове. – Меня взяли на работу в ратуше. Скоро я смогу пораньше приходить домой. Я должна была радоваться, но чувствовала себя опустошенной. Я закрыла глаза, чтобы из них не потекли слезы. Когда Малин ушла, я зарылась лицом в подушку и море внутри меня вышло наружу через глаза. Оно было соленым. Луна притягивала к себе воду. Я плакала без звука, и мое тело тряслось, словно тело Конрада, когда он смеется. Все из-за меня. Я отпустила мысли о Явиде. Я думала только о Томасе, а Томас – нечетное число и несчастливое число, которое занимается спортом простого числа. И я присоединилась к этому спорту. Я плавала в «Треугольнике» и отпустила магические мысли. Я думала о неправильном пловце. И порошок-шипучка. Из-за него я не видела Мелику и Криса. Все рассердились на меня. Я – человеческое простое число, которое делится только на себя. Простое число исчезает Можно было исчезнуть. Томас так говорил. И я помнила его кудряшки, которые скрывались под водой, и секундную стрелку на часах, проходившую целый круг. Я положила купальник и плавательные очки в рюкзак. Желтая тетрадка снова была в ящике ночной тумбочки вместе с листком с числом пи, письмом из коммуны и всем, что больше не имело никакого значения. Надо было проследить, чтобы не попасть на перемену, проходя мимо павильона. И надо было захотеть, чтобы магические мысли стали как волшебство и чтобы оно унесло меня прочь. Днем фонари не горели. Снаружи было светло, а внутри меня – темно, и я медленно шла через лес. Снег скрипел под ботинками. Подходя к «Треугольнику», я наступила на канализационный люк, которого почти не было видно. Я не сглатывала и не моргала. Я просто подошла к двери бассейна, потянула за ручку и забыла все правила. Все несчастья уже случились. Плавательные очки не помогали от воды, которая шла изнутри. Я положила их на бортик, зажмурилась и нырнула. В хлорированную воду «Треугольника» влилась соленая вода. Это была я, Петра, я – камень, и я опускалась на дно. Я слышала вдали шум гребков, мячей и детей. Я крепко ухватилась за лестницу, чтобы не всплыть. Один, четыре, один, пять, девять, два, шесть, пять. Я видела перед собой Томаса, он стоял, махал руками и говорил, что это не опасно. Три, пять, восемь, девять, семь, девять. Представляла его улыбку и кудри, которых не было видно в воде. Три, два, три, восемь, четыре. Я думала о Крисе, и Конраде, и Малин, и Мелике, и Явиде. Из моего рта выходили пузырьки, но я крепко держалась за лестницу. Я не должна была всплыть. Не знаю, сколько знаков после запятой я насчитала, но понимаю, что не могла продолжать до бесконечности. И вдруг меня осенило: Явид. Он в больнице во Франции, сказала Мелика. Это же значит, что у него сейчас есть адрес! Мое тело закружилось, как мяч, а потом потянулось наверх, к воздуху. С потолка «Треугольника» словно шел свет. Я смотрела наверх на небо и бесконечность через стеклянный потолок и думала, что я по-прежнему могу с этим справиться. Я – Петра, а «Петра» значит «скала», и я могла четко думать, прийти в равновесие и снова делать добрые дела. – Есть адрес, – сказала я Стеффену. Я почти не дышала и держалась за сердце, как Томас. Я бежала от «Треугольника» к ратуше, у меня были мокрые волосы, и от меня наверняка пахло хлоркой. Стеффен сидел, склонившись над столом. Он обернулся и строго на меня посмотрел.