И тут в комнату вошел высокий, под самый потолок, воин. Начищенный шлем; судя по эфесу, добрый меч, старинный кольчужный обер с капюшоном, не раз бывавший у кузнеца, и поверх кольчуги чистый сюрко, белый с голубым. Цвета местного барона, как на щите при въезде в землю. Вошедшему не было и пятидесяти. Его подбородок был свежевыбрит, а почти седые усы свисали чуть ли не до груди. Сразу было видно, что это муж добрый, из старых воинов. – Здрав будь, господин, – с заметным поклоном сказал он. – Для тебя я не господин, но и ты здрав будь, брат-солдат. Пригласил бы тебя присесть, но, видишь, тут не на что. Комната была забита оружием, седлами, доспехами, попонами и сбруями. Все остальное пространство занимала кровать. – Вижу, – кивнул великан. – Я слышал, и мой сеньор тоже слышал, что ты вчера бился за нас. Барон просит тебя в гости. Рассказать, как было, как погиб коннетабль. А то баба-дура плетет не пойми что. – Не знаю, смогу ли сегодня, – ответил Волков, отбрасывая плащ одного из ламбрийцев, которым укрывался. На левой штанине исподнего красовалось большое бурое пятно засохшей крови. – Хочу сначала, чтобы доктор осмотрел рану. А то вчера ее здешняя девица зашивала. – Да и плечо у тебя, брат, нездорового цвета, – заметил великан. Волков покосился на свое плечо и ужаснулся. Даже в свете маленького окна было видно, что ключица и плечо сине-багрового цвета. Волков поморщился. – Да, доктор тебе не повредит, – заметил человек барона. – Меня зовут Удо Мюллер. Я сержант барона. – Он протянул солдату руку. – Яро Фолькоф, отставной солдат. – Волков пожал ее. – Солдат? Просто солдат? Кухарка говорит, что ты один всех ламбрийцев перебил, – с этими словами сержант поднял с пола добрый нож в красивых ножнах, – простой солдат вряд ли смог бы. Да и доспех у тебя добрый, и конь не солдатский. – Нравится нож? – не стал хвастаться Волков. – Ламбрийский, работы доброй. – Дарю, – произнес солдат. Сержант ухмыльнулся: – Ну, спасибо. А что мне сказать барону? – Скажи, что помяли меня и болт я в ногу получил. Отлежусь, подлечусь и через пару дней приеду. – Ну, добро. Лечись, брат. – Бывай. Сержант вышел из комнаты. – Ёган, – позвал Волков. – Что, господин? – Пусть приготовят что-нибудь на завтрак. Два яйца вареных, хлеб, и молока согреют. И меда. Не забудь меда. – Ага, распоряжусь. – Он повернулся. – Стой, и еще пусть ведро воды согреют. И девку вчерашнюю позови. – Хильду, что ли? – Брунхильду, да. – Так не придет она. Горе у них. – Горе? Что за горе? – Так сын трактирщика, брат ейный, которого вы к монахам послали, так сгинул он. – Как сгинул? – А так и сгинул. Уехал, и более его никто не видел. – Он же на моем коне уехал. – Ага, еще и седло взял. И, скорее всего, взял черного жеребца. Самого дорогого. Да, точно. Вороного взял, – радостно сообщил Ёган. – Любой в его возрасте захотел бы по деревне на таком коне проехать. – Чему ты радуешься, болван? Тот конь дороже, чем эта харчевня, будет. Это боевой конь, он этого дурака сбросил где-нибудь да сбежал. Этот дурак с переломанными лытками в дорожной канаве валяется, а коня мне искать придется. Но если и нужно было кого упрекать солдату, так это себя, что позволил мальцу взять такого коня. Впрочем, вчера ему не до коней было. – Ну так я подсоблю, – сразу стал серьезней Ёган, – вместе искать коня будем. Мне седлать коней? – Сначала завтрак и воду, затем перебинтовать ногу, только потом седлать. – Ага, распоряжусь. Топая по лестнице, Ёган сбежал вниз, не закрыв дверь, а сам Волков повалился на кровать. Он стал прислушиваться к себе, к своим ощущениям. «Увечья, болезни и смерть к контракту прилагаются». А вот и она, самая страшная часть фразы – ожидание болезни после увечья. Он даже сосчитать не смог всех боевых товарищей, которые умерли после несмертельной, казалось бы, раны. И все у них всегда начиналось с двух верных предвестников смерти – жара и лихорадки. Волков вспомнил одного своего старого друга, который получил стрелу под ключицу. Ее и наконечник благополучно извлекли, а друг слег от жара, и его трясло, как паралитика. В летнюю жару он тянул на себя одеяло и трясся от холода. И бесконечно пил. Пил и пил воду. На время он терял сознание, и ему становилось жарко, он скидывал одеяло. Но только на время. Затем снова кутался. – Лихорадка, – заключил доктор. – Пути Господни… – сказал поп. Он еле выжил, но былую силу так и не набрал, ушел из солдат больным. Вот теперь Волков лежал на кровати и под шум дождя прислушивался к себе. Нет, жара, судя по всему, у него не было. А лихорадки тем более. Но он знал, что эти два верных предвестника болезни и смерти на первый день после ранения могут и не прийти. Когда-то он даже пытался читать медицинские книги. Там было все: про разлитие черной желчи, легочную меланхолию и про грудных жаб, но ничего про лихорадку и жар. Только какая-то муть про то, что лихорадку приносит восточный ветер, а жар случается от духовных потрясений и любовной тоски. Но вся беда заключалась в том, что его знакомых и друзей нельзя было уличить ни в одном, ни в другом, да и восточный ветер с ними бы не совладал. Поэтому Волков продал толстые фолианты с картинками, которые он захватил при взятии Реферсбруга, одному хитрому юристу. Как потом выяснилось, всего за пятую часть их настоящей стоимости. Он встал, попробовал наступить на ногу. Боль была терпимой, намного менее чувствительной, чем в плече. Да, плечо болело, и болело так, что он даже не смог бы сам одеться. – Ёган! – крикнул в открытую дверь. И услышал топот по лестнице. – Завтрак еще не готов, вода не согрелась. – Не могу сам одеться, помоги. – Рубаха ваша постирана, высушили над очагом, – сказал Ёган, вытаскивая рубаху из сложенных в углу вещей. – Садитесь, давайте левую руку. Ух ты, ужас. – Что там? – Вчерась плечо таким синим не было. Косточки б целы бы были. – Нужно ехать к монахам. – Сейчас поедем, господин. Позавтракаете, и поедем. Только вчерашние ваши сапоги не просохли, я их от крови-то отмыл, но у огня сушить не стал, чтоб не заскорузли. – Правильно, посмотри у меня в вещах, еще одни должны быть. – Так я уже их достал. – Молодец. Ты-то мне помогаешь, а дела свои делаешь? – А какие сейчас дела? До уборки еще шесть недель, коровенка наша сама пасется, в огороде жена ковыряется. Дел-то особых нету. Крышу, правда, хотел покрыть, течет. Да к зиме покрою. Авось до зимы не смоет. А вот вы вчера монетку дали и сапоги. – Он поглядел на свои начищенные сапоги, которые резко контрастировали с остальным его гардеробом. И сказал удовлетворенно: – Добрые сапоги. Где б я еще такие взял? Да нигде. Мне все наши мужики завидуют. Ихние бабы их пилят, меня в пример ставят. Говорят, что я проворный. Господина щедрого нашел, а я вас-то и не искал, просто первый на глаза попался. – Пошли, проворный, умыться мне поможешь. Даже завтрак становится непростым делом, когда работает только одна рука. Волков завтракал, а Ёган сел за соседний стол и что-то рассказывал. Солдат не прислушивался. У него болело плечо. И тут Ёган сказал: – Вот, у дезертира в сапоге нашел, – и положил на стол кошельки. – Кто нашел? – Жена моя да жена трактирщика. Полы мыли да за лавкой нашли. А еще в одежде и в вещах. Он вытряс деньги на стол перед Волковым. Денег было немного, но кроме денег там было золотое кольцо. Тяжелое, с красным камнем. А еще там был клочок хорошей бумаги. – Два с половиной талера без меди, мы посчитали. Никто ничего своровать не мог, мы все вещи собрали. Все цело. – Да? А где тогда арбалет? Я его ни в вещах, ни в оружии не видел. – Какой арбалет? – спросил Ёган. – Из которого мне ногу прострелили. – Я спрошу у трактирщика. А еще трактирщик сказал, что эта бумажка, – он постучал по бумажке пальцем, – это вензель.