– В твои смены к воротам случайно никто не подходил? – спрашиваю я. – Ты не видел мужчину по имени Тревис Рен? Прислонившись лопатками к дверному косяку, Паркер лыбится: – Конечно, подходил, – его тон сочится сарказмом. – Я просто позабыл тебе об этом рассказать. Люди ведь разгуливают по дороге круглый год. – И женщина не приходила? – предпринимаю новую попытку я. Паркер приподнимает бровь: до него наконец-то доходит, что я не шучу. – О чем ты? – Женщина с короткими русыми волосами тут часом не появлялась? Губы Паркера кривит ухмылка. – Я не видел тут ни мужчины, ни женщины. Я не видел никого на этой дороге. Ни с русыми, ни с черными волосами. Ты вообще-то поспал днем? Или хочешь, чтобы я отдежурил за тебя ночью? Как-то странно ты говоришь. Откинувшись на спинку стула, я перевожу взгляд с Паркера на окно. – Я в порядке. Просто размышляю кое о чем. – На этой работе не надо думать, – говорит Паркер, – этим она мне и нравится. Лучшая работенка в общине. Начнешь думать слишком много, и Леви решит, что ты метишь на его место. – Я не мечу на его место, – спокойно отвечаю я. – Я тоже. Дерьмовое это дело – нести ответственность за все это хозяйство, за всех и каждого. По мне, лучше сидеть здесь, в тишине и спокойствии, попивать кофе и почитывать книжку. Паркеру по нраву уединение. Он больше ничем не интересуется, ничем за пределами этой маленькой сторожки. И умрет он, скорее всего, прямо здесь, на этом стуле. А следующая мысль, приходящая на ум, заставляет меня нервно моргнуть: «Скорее всего, и я тоже». – Пошел-ка я домой, – равнодушно взмахивает рукой Паркер. – Матушка вчера приготовила яблочный джем. Такой вкусный! Могу разом съесть всю банку. Даже в двадцать один год Паркер ведет себя по-ребячески. И спит все еще в той же комнате, в которой вырос, – в доме своей матери. И правда, «малыш». Несколько секунд я пристально изучаю его мягкое веснушчатое лицо. Не скрывает ли он что-то от меня? Если бы он заприметил Тревиса Рена, шагавшего по дороге, умолчал бы он об этом? Или сообщил бы Леви, а от меня утаил? И смог бы он после этого смотреть на меня с таким непроницаемым лицом? Что, если за невозмутимым взглядом его голубых глаз скрывается то, чего я не знаю? Развернувшись на пороге, Паркер исчезает в темноте, направившись в Пастораль. Некоторое время я смотрю в запыленное окошко. В бликах лунного света, скользящих по дороге, ландшафт кажется сморщенным – как лицо человека, искаженное чувством вины. А я ощущаю над левым ухом знакомое покалывание. Боль, которая в последние дни стала сильнее. Сцеживаю себе в кружку остатки кофе и, убедившись, что уже прошло довольно времени и Паркер, должно быть, добрался до дома, опять сажусь на стул и открываю блокнот. Мне надо его перечитать внимательно, досконально и понять, что случилось. Первые страницы изобилуют нудными подробностями о мильных указателях на шоссе и гостиницах, в которых ночевал Тревис Рен. На полях некоторых страниц сделаны пометы: «Завтрак в мотеле “Солт Крик”, 14,78 $», «Заправился бензином в Фэйрфоксе, 62,19$». Записи непоследовательные, некоторые перенасыщены деталями, другие, наоборот, слишком лаконичные. Кое-где указаны цены, но не помечено за что. Тревис Рен записывал свои расходы небрежно, но он явно надеялся, что ему их возместят. Он искал Мэгги Сент-Джеймс. Его наняли ее родители. И после встречи с ними он записал в блокноте всего одно слово: «Пастораль». В конечном итоге он проследил за ней до нашего поселения, ориентируюсь по зарубкам на деревьях и подсказкам маленькой подвески, которую он упомянул несколько раз, подвески-амулета в форме книжечки с цифрой «3», выгравированной на поверхности. И вот он прибыл в Пастораль. «Они боятся чего-то в лесу, – записал он в своем дневнике. – Пучки трав, развешенные на деревьях, обозначают границу, которую они не переходят. Я уже терзаюсь вопросом: а не сделал ли я ошибку, когда отправился сюда, никого не предупредив?» Я торопливо пролистываю записи до конца – блокнот исписан лишь наполовину. Но в нем недостает страниц ближе к концу – они вырваны. Зато последняя строка внизу страницы выведена очень аккуратно и разборчиво. Явно не в спешке. «Я ее нашел. Мэгги Сент-Джеймс здесь». Калла Я не ощущаю себя больной, не чувствую, что гниль расползается по моему телу, оплетая его ткани и кости причудливыми узорами, как у снежинок на стекле. Каждое утро я провожу пальцами по рукам в поисках мест, где тонкие голубые вены начали чернеть. Я всматриваюсь в свои глаза в зеркале, висящем над раковиной в ванной. Выискиваю крошечные красные пятнышки, как от уколов иглой, но так и не вижу симптомов. Никаких признаков гнили. Возможно, я вовремя приняла душ после того, как Тео тащил меня под дождем. Успела смыть все с кожи прежде, чем болезнь сумела просочиться в мою плоть. Возможно, я здорова. Но меня все равно изводит нервозность – это гадкое, то утихающее, то нарастающее беспокойство. Что-то, что я не состоянии видеть. Зудящее смятение, которое я не могу определить одним словом. Выдвинув неглубокий ящик прикроватной тумбочки, я достаю серебряную книжечку, найденную в саду. Мои пальцы нащупывают оттиск цифры «3», выгравированной на лицевой стороне. Случайно или целенаправленно, но эта вещица оказалась погребенной в саду под кустами шиповника. Мне бы очень хотелось показать ее Би. Как знать, возможно, сестренка зажала бы книжечку в своей ладони и «считала» бы ее память. Память о человеке, которому она когда-то принадлежала в Пасторали. Но я не общалась с Би после собрания. Вчера вечером мне показалось, будто я заметила ее стоящей на коленях у пруда. Но когда я вышла на крыльцо и, прикрыв рукой глаза от рассеянного света заходящего солнца, посмотрела в ту сторону, Би уже ускользнула в лимонную рощу. Тонкая и призрачная, как тень, Би умеет спрятаться так, чтобы ее не нашли; она может различить мои шаги, находясь от меня в миле, а то и в двух, – по вибрации земли. Я захожу в ее спальню, проверяю постель. Быть может, она так же незаметно проскользнула в нее ночью? Увы, похоже, Би в ней не спала. Простынь аккуратно подоткнута под матрас. Что-то не так! Я начинаю волноваться. Как бы Би не заплутала и не подошла слишком близко к периметру! Дым горящего шалфея, конечно, отогнал гниль поглубже в лес. Мы все на это надеемся, но до конца уверенными быть не можем. Стоя у окна, я наблюдаю, как лучи утреннего солнца все увереннее заливают луговую траву. Ищу глазами сестру. Но Би так и не появляется. Проходит два дня. Тео, возвращаясь по утрам после ночной смены, долго топчется на крыльце. А переступив наконец порог, рассеянно бродит по комнатам, волоча по полу свои тяжелые сапоги так, словно путь от сторожки до дома – вдоль ручья, мимо кущи орешников – был очень длинным и трудным. А потом муж поднимается наверх и плюхается в кровать, не сказав мне ни слова. Один раз я застала Тео стоящим в конце заднего коридора. Он смотрел на дверь, ведущую на заброшенную террасу, – часть нашего дома, которую мы давно обрекли на ветшание. Когда смотрю на мужа, я вижу человека, который мысленно уже ушел из Пасторали. Он шагает по дороге, и с каждой милей, отделяющей его от общины, шаги Тео ускоряются. Он уже оставил меня, бросил здесь… И сегодня вечером, после его ухода на дежурство, я не поднимаюсь по лестнице в спальню. К чему? Когда постель такая холодная и пустая, а дом такой безлюдный, словно нежилой? Я выхожу в сад. Может, найду там что-нибудь еще? Куры беспокойно спят в маленьком деревянном курятнике в дальнем углу сада; Тео построил его несколько лет назад – с наклонными трапиками к насестам, где пернатым не страшны ночные хищники. Но птицы там не несутся. По какой причине – не знаю, но они откладывают свои маленькие коричневые яйца в саду, вдоль дорожек, где на них можно запросто наступить и раздавить. Часть яиц закатывается в дерн, некоторые я нахожу у забора. Глупые куры. Беспечные. Я всегда так думала о них. Руки чешутся от любопытства. Присев на корточки возле шиповника, я прикладываю ладонь к земле – в том самом месте, где нашла серебряную книжечку. Как же она сюда попала? Я смахиваю пыль – вспоминаю блеск серебра, подмигнувшего мне, – и начинаю копать новую яму под кустом шиповника, движимая безотчетной потребностью. Под ногти забивается грязь, спина начинает болеть от натуги. Но я упорно продолжаю рыть, как будто могу отыскать ответ на свой вопрос глубже в почве. Я отбрасываю спящих червей, корни, оторвавшиеся от шиповника. Но не нахожу больше серебряных книжечек. Глаза слезятся от холодного ночного воздуха, но я скребу и ковыряю в отчаянии землю. Как вдруг… что-то нащупываю! Острый, четко очерченный уголок… Тут зарыто что-то еще. Я отваливаю в сторону еще один ком почвы. Этот предмет больше серебряной книжечки. Намного больше! И явно тяжелее. Сердце колотится, кровь стучит в висках. Наконец я раскапываю новую находку, высвобождаю ее из силков узловатых корней и кладу себе на колени. Это книга. Настоящая книга. Большая, тяжелая, в твердом переплете. Вскочив на ноги, я стряхиваю с нее землю. Черная обложка уже не гладкая, она сморщилась и потрескалась от воды. Но серебристые буквы все еще различимы: «Элоиза и Лисий Хвост. Книга первая». Что, если та крошечная серебряная книжечка была лишь знаком, подсказкой – в земле лежит еще кое-что, надо рыть дальше! Сжав книгу руками, я из последних сил вскарабкиваюсь на крыльцо, захожу в дом и опускаюсь в кресло возле неразожженного камина. Снова читаю название на обложке, водя указательным пальцем по каждой букве, каждой линии и завитку: «Элоиза и Лисий Хвост. Книга первая». Но имени автора на обложке нет. Никаких указаний на то, кто это написал. Суперобложка не сохранилась. Уцелел лишь твердый переплет. По пояснице расползается ноющая боль. Будь это общинный сад – место, в котором гуляют и ухаживают за растениями многие люди, – находка не показалась бы мне странной. Найти чужие вещи в общинном саду – оброненные или позабытые – вполне естественно. Но я нашла книгу в своем саду! В который захожу только я и только я ползаю на коленках по междурядьям мелиссы, базилика и туласи. Даже нога Би не ступала на этот участок земли. Мои пальцы дрожат, переворачивая страницы. Я открываю книгу где-то на середине. Бумага, пролежав в почве, затвердела; многие страницы слиплись. Но я вижу в книге не одни лишь буквы и предложения, а еще и иллюстрации. Почти на каждой странице – рисунок углем, размытый, зернистый. Местами краска расплылась на поля. На этих рисунках изображены деревья с когтистыми суками, девочка в сарафане, блуждающая в темноте, и иногда глаза, выглядывающие из-за черной шеренги деревьев – маленькие, удлиненные, с опущенными вниз уголками. Следящие за девочкой. Захлопнув книгу, я прижимаю ладони к обложке. Это детская книга. Скорее всего, сказка. Только мрачная, страшная. Такие сказки следует читать поздно ночью, под завывание ветра за дверью. Они призваны вселять страх. Я стараюсь дышать ровно. Даю сердцу успокоиться, восстановить ритм. А потом снова открываю книгу и читаю напечатанные слова, чтобы убедить себя: бояться нечего. Лисы и музеи Отрывок из книги первой в цикле «Элоиза и Лисий Хвост» Лис уже обманывал Элоизу прежде. Приводил ее в обычные, ничем не примечательные места в лесу. Но в этот раз Элоиза поняла, что Лис приведет ее в совершенно иное, новое место – в подземный музей, где хранились все забытые вещи. Элоиза последовала за Лисом до каменного колодца на высокогорном лугу рядом с морем. И когда он перемахнул через стенку колодца в его глубокое полое жерло, Элоиза сделала то же самое. Она вскарабкалась на навершие колодца и шагнула в темную пустоту. Без всякого страха она полетела в каменную бездну, на вид бездонную и бесконечную. Часы и сутки напролет она неслась все глубже в пучину, падала все ниже и ниже. И только лисий хвост мелькал в нескольких футах под ней. Наконец Элоиза плюхнулась в бассейн. Только в нем оказалась не вода, а вязкая грязь – черная и скользкая, как нефть. А когда Элоиза вынырнула из нее и осмотрелась по сторонам, то поняла, что очутилась в музее забытых вещей. И была она там не одна. Со всех сторон на Элоизу смотрели глаза. Глаза, налитые жаждой… Глаза, которые не желали оставлять ее в живых. Калла Закрыв книгу, я вонзаю ногти в подлокотники кресла. Мне не нравится эта история. Мне не нравятся ни эти глаза, ни колодец, ни подземный музей. Мне все это слишком знакомо и слишком напоминает лес, окружающий наш фермерский дом. Но я не отбрасываю книгу в сторону, а прижимаю ее к груди и закрываю глаза. А когда открываю их вновь и опускаю взгляд на титульный лист, на котором издатели обычно помещают информацию об авторских правах и датах публикации, впервые вижу имя писательницы: Мэгги Сент-Джеймс. Мэгги… Это имя женщины, запечатленной на фотографии, которую мой муж нашел в брошенном пикапе и которую он до сих пор хранит в заднем кармане. Имя женщины, которую Тео не может выбросить из головы. Я это знаю. Но взгляд привлекает еще кое-что на титульном листе. В самом низу я вижу два слова, написанные явно второпях карандашом: «Помните Мэгги». И колючий холодок, пробегающий по спине, расщепляет меня надвое. Тео Я нахожу жену в гостиной. Она сидит в потертом кресле сливового цвета с книгой на коленях. В открытые окна задувает прохладный восточный ветер, солнце только взошло, а Калла, судя по ее виду, не спала – ввалившиеся глаза покраснели. – Что ты читаешь? – осторожно спрашиваю я. Калла закрывает книгу и, не разомкнув губ, протягивает ее мне. Страницы книги затвердевшие и покоробленные, как будто ее уронили в пруд, а затем достали и высушили. Даже обложка потеряла форму, верхние углы загнулись внутрь, но на матово-черном фоне я могу различить серебристо-серые буквы: «Элоиза и Лисий Хост. Книга первая». Но есть еще что-то, застрявшее в ее уголках, рассеянное по коленкам жены, забившееся в трещинки по швам кресла и рассыпанное по полу у ее ног. Грязь. – Где ты ее взяла? – В саду, – отвечает жена, не в силах оторвать взгляд от книги. – Ты нашла ее в саду? – Под кустом шиповника. Она была закопана там. Слова Каллы звучат странно. Может, ей это приснилось? Книги не находят закопанными в саду. – Она лежала на полке? – переспрашиваю я, уверенный, что Калла сконфузится. И перевожу взгляд на полки сбоку от камина: там собраны книги о дикорастущих растениях, устройстве водосборов и ветротурбинах (их привезли с собой основатели Пасторали, полагая, что они им пригодятся). Там стоят также книги по истории Запада, томики поэзии Эмили Дикинсон и Уолта Уитмена, толстенный том «К востоку от рая» в твердом переплете и несколько книг Джека Керуака, Фредерика Дугласа, Тони Моррисона и Джоан Дидион. А еще там есть более современные издания – детективные и любовные романы и несколько книг для детей, призванные отвлечь внимание от насущных тягот в долгие суровые зимы. Фермерский дом всегда служит своего рода общинной библиотекой. Люди брали книги и возвращали. Некоторые затерялись. Какие-то попали под дождь, и их пришлось выбросить. Иные пошли на растопку камина. В общем, книг с каждым годом остается все меньше. А новых взамен утраченным не появляется. Но на полках я не вижу зазора – пустой бреши на месте книги, взятой Каллой. – Нет. – В голосе жены слышится раздражение. – Я нашла ее там же, где и серебряную книжечку. Меня подмывает потрогать ее лоб. Проверить, нет ли у Каллы температуры. Вдруг у нее жар? Она явно не в себе. – Калла, – ласково обращаюсь я к ней, – о чем ты говоришь? Она рывком встает с кресла, крепко прижимая книгу к груди, как будто не желает с ней расставаться. Ее любимая книга запачкана грязью. Неужели она действительно нашлась в саду? Оторвав одну руку от книги, Калла сует ее в карман запятнанных джинсовых шорт и достает оттуда какой-то предмет. Маленький, умещающийся в ее ладони. Я подхожу ближе, чтобы его рассмотреть, однако пальцы жены быстро сжимаются в кулак, а взгляд обдает меня холодом, предостерегая: не прикасайся! Но потом Калла медленно разжимает кулак, давая мне возможность изучить его содержимое: маленькие серебряные торцы, сломанная застежка вверху. В микроскопических трещинках тоже заметна пыль, но поверхность вещицы очищена – либо пальцами Каллы, либо тканью кармана. Мне удается разглядеть даже цифру, выгравированную в центре книжечки: 3. Мои легкие слишком порывисто втягивают воздух – как певец, которому не хватило дыхания на середине песенной строки. Утренний свет солнца вдруг становится ярким-преярким и превращается в один огромный, все заполоняющий глаз, сверкающий и наблюдающий за мной.