Безотчетная, неясная тревога смущает мой разум. – Что ты ему сказал? – Ничего. В паре футов от Тео поблескивают искры, разлетевшиеся от ближайшей вязанки. Сделав шаг вперед, муж мыском сапога гасит крошечные огоньки, не давая траве заняться пламенем. – Я предложил сходить за помощью для ребенка. У меня внутри все обмирает: – Ты опять перешел бы границу? – Леви не разрешил. Я никуда не пойду. – Но если бы Леви сказал «да», ты бы пошел? Тео молча смотрит на меня, и я вздыхаю. В груди бурлит. Но не гнев, а страх. Я в ужасе от того, что мой муж может сделать, от мыслей, роящихся в его голове. – Помнишь Линдена и Розу? – спрашиваю я Тео. Но ответа не жду. Он мне не нужен. Я знаю – муж помнит. – Они ушли и погибли. Болезнь убила их обоих. Линден и Роза были в числе основателей Пасторали. Они жили здесь с самого начала. Линден дежурил в сторожке, как Тео и Паркер. Роза обстирывала нескольких членов общины, включая Леви. Мы вчетвером частенько проводили вечера на нашем заднем крыльце за разговорами на разные темы, а Линден с Розой делились с нами воспоминаниями о жизни во внешнем мире. Моя память тоже до сих пор хранит образ Розы: ее приятное румяное лицо, широкую улыбку во весь рот и шелковистые, свитые в локоны седеющие волосы. Она много рассказывала о своем брате, об оставшейся в Колорадо семье, которую она не видела многие годы. И Линден, и Роза сознавали опасность. И тем не менее они покинули Пастораль – где-то год назад. Роза не сказала мне ни слова. Они выскользнули из своего дома перед самым рассветом, пересекли дубовую рощицу за их жилищем и… переступили границу. Но вместо того чтобы пойти по дороге, направились по берегу ручья, бегущего вдоль нашей границы. Как будто еще сомневались, как будто могли передумать и вернуться в безопасную Пастораль. Но, пройдя милю, они так и не передумали, а продолжили идти дальше. И навсегда остались в лесу. Их тела нашли, точнее, заметили с края границы. В неглубокой лощинке рядом с ручьем. И община много дней предавалась жарким спорам: стоит ли выходить за черту Пасторали, чтобы забрать их тела и похоронить, как подобает, на общинном кладбище. В итоге решили не рисковать. А еще через пару дней их тела исчезли из поля видимости. Должно быть, их уволокли вглубь леса дикие звери. Кое-кто счел это за милость – нам не пришлось наблюдать за медленным разложением трупов. Погребальную церемонию мы все-таки провели, положив в могилу вместо тел камни. «С этого дня мы не должны произносить их имена, – сказал тогда Леви. – Они поставили под угрозу нашу безопасность. Они покинули нас. И мы предадим их забвению». И сейчас они для нас безымянны. Те, кто предпочел неизвестность жизни в общине, обеспечивавшей им кров и защиту. Произносить их имена вслух теперь чревато. И наша скорбь по ним беззвучна. Незалеченная и незатянувшаяся рана. – Они лишились жизни, перейдя границу. – Мой голос дрожит от волнения. – Они сознавали все риски, но все равно пошли на это. Я хочу, чтобы Тео понял: там, за чертой Пасторали, его ждет только смерть. Он может думать что угодно. Тешить себя тем, что устойчив к болезни. Но мы не можем быть в этом уверены. Возможно, ему просто повезло не заразиться. Но где гарантия, что в следующий раз он не вернется назад с гнилью в легких, под ногтями и в глазах? – Я знаю, что ты думаешь, – цежу я сквозь зубы. – Ты хочешь выйти за ворота и пойти по дороге, невзирая ни на что, несмотря на запрет Леви. Ты хочешь найти способ помочь дочке Колетт. Кровь в висках Тео пульсирует. – А ты разве этого не хочешь? – Я не хочу еще кого-то терять. – К глазам подступают жгучие слезы. – Я не хочу терять тебя! Я готова на все, лишь бы удержать мужа здесь, рядом с собой, по эту сторону темноты. Плечи Тео расправляются, он всей грудью вдыхает густой серый воздух. – Пожалуйста, – молю я, – забудь об этой дороге, о пикапе. Пообещай мне, что не уйдешь. Там ничего нет. Тео кивает, как будто тоже это понимает. Но его взгляд устремляется на лес, а лицо на миг становится застывшим и бледным в лунном свете, почти нечеловеческим. Сколько же секретов хранит в себе, утаивая от меня, этот мужчина? Мне впервые приходит в голову мысль: похоже, я его совсем не знаю. Я не знаю человека, за которого вышла замуж, который лжет мне в глаза, от которого каждую ночь пахнет лесом и который смотрит на меня порой как на чужую, незнакомую женщину, ходячую куклу с болтающимися руками и ногами, бормочущую деревянным ртом бессмысленные для него слова. Жена-марионетка… Тео медленно поднимает глаза, красные и слезящиеся от дыма. – Я не могу тебе этого пообещать. Тео Белый фермерский дом с его серыми, как грудка пересмешника, ставнями и высокой, потихоньку крошащейся дымовой трубой походит на корабль-призрак, дрейфующий в море зеленой травы. Место, где люди пережидают бурный шторм, защищенные от болезни, которую не до конца понимают. Эти люди – мы. Но Калла не испытывает той болезненной потребности, что ощущаю я. Потребности, которая уже въелась глубоко в мою плоть. Если я уже пересекал границу и уцелел, то почему бы мне не сделать это еще раз? Может быть, я справлюсь и в одиночку? Сетчатая дверь, скрипнув, захлопывается за моей спиной. Я слышу, как жена поднимается по лестнице наверх и ступает, босая, по полу нашей спальни. Калла проходит от порога к шкафу, сбрасывая с себя одежду прямо на пол. А я, вцепившись в деревянные перила, замираю у подножия лестницы. Может, подойти к жене прямо сейчас? Шепнуть ей на ухо «прости меня, мой маленький крольчонок»? (Это прозвище я дал ей вскоре после нашей свадьбы, потому что Калла напоминает мне крольчонка – постоянно снующего по саду, щиплющего пряные травы и выдергивающего свежую морковку из почвы.) Может, мне подняться по лестнице и застать ее в нашей комнате? Калла наклонит головку, и я смогу дотянуться губами до нежной, бледной кожи за ее ухом и поцеловать жену. И тогда она позволит моим рукам заскользить по ее спине вверх, зарыть пальцы в ее длинные темные волосы, уже начавшие приобретать под летним солнцем красивый красновато-коричневый отлив. Я пообещаю ей все. Все-все! Лишь бы услышать, что она меня прощает. Я заверю Каллу, что никогда не покину общину. И, если мне повезет, она поверит мне и в этот раз. Но даже несмотря на то, что эти мысли приходят мне в голову, ноги упрямо уносят меня прочь от лестницы, пересекают кухню и доводят по дальнему заднему коридору до самого его конца. И вот я уже стою перед закрытой дверью слева. Эта дверь ведет в комнату, когда-то бывшую террасой, а потом переделанную в гостевую для пришлых чужаков. Только, насколько я помню, она не использовалась по этому назначению уже много лет. Поворачиваю дверную ручку и захожу внутрь. У одной стены стоит железная кровать, покрытая пылью. Я неспешно обхожу комнату. Половицы проседают под моими ногами, в щелях между ними торчат хилые стебельки пробившейся наружу травы. Почти весь потолок оплетает паутина. Пролезшая в разбитое окно лиана полумертвой глицинии отчаянно карабкается на стену, уже засохшие после ее последнего цветения фиолетовые цветки усеивают безжизненными лепестками пол. Одна из плотных штор на окне отодвинута в сторону, и лунный свет косым зыбким клином пробивается в брешь. Возможно, штору отодвинула Би, когда приходила сюда последний раз. На густом слое пыли, застилающем половицы, видны отпечатки ее маленьких стоп. Много лет назад, когда Купер был еще жив и время от времени к нам прибывали новые люди, внезапно возникая из-за дальнего поворота дороги, эта комната служила приютом для изнуренных путешественников. Они жили в ней неделями, а то и месяцами. До тех пор пока община не постановляла, что они могут остаться в Пасторали. И тогда им давали работу и отдельное жилье в поселении. А эта комната была местом их временного проживания – с момента прихода в общину до принятия решения. Неспешными, но твердыми шагами я подхожу к кровати, у боковой спинки которой лежат подушка и сложенное одеяло цвета овсяной муки. Они ждут нового постояльца, только вряд ли дождутся. А мне хочется понять: мог ли здесь спать Тревис Рен без нашего ведома? Вытряс ли он пыль из старого одеяла, чтобы улечься на кровать и забыться восстанавливающим сном под пологом из паутины под шелест ночного ветерка, просачивающегося внутрь в разбитое окно? Моя рука соскальзывает с железного каркаса на матрас. «Он спал здесь», – сказала мне Би с влажными глазами, над которыми, как крылышки маленькой испуганной бабочки, порхали ресницы. Но если этот незнакомец действительно спал в нашем доме, то где же он сейчас? Что с ним случилось? Поддавшись интуиции, свербящей пальцы, я сую ладонь под край матраса, шарю между пружинами, надеясь что-нибудь нащупать. Хоть что-нибудь! Какую-то забытую мелочь. Вещицу, которую мог спрятать здесь человек, ночевавший на этой кровати, а потом исчезнувший. Ничего нет. Лишь дохлый жук да клубок скрученных сухих листьев. Как вдруг… Мои пальцы натыкаются на что-то еще. От неожиданности я выдергиваю руку. Там что-то есть! Я опять засовываю руку под матрас, нащупываю твердый уголок книги. Мне стоит некоторых усилий вытащить ее. Такое впечатление, что она слиплась с матрасом, пролежав под ним слишком долго. Наконец извлекаю находку. В лицо летит облачко пыли. Глаза недоверчиво моргают в тусклом свете луны. Я держу в руке маленький блокнот с незапечатанной, чистой обложкой. На ней нет никаких надписей и знаков. Очень аккуратно открываю блокнот. Похоже, это дневник; его страницы исписаны чьим-то четким, решительным почерком. Дневник незнакомца! Я резко захлопываю его. Сердце уходит в пятки. Сжимая дневник в руке, отступаю от кровати и почему-то чувствую себя вором. А если призраки, что обитают в этой комнате, увидят, что я забрал, и начнут сотрясать стены нашего дома и надрывно завывать, требуя вернуть находку обратно? Я тихо выскальзываю в коридор, притворяю за собой дверь и быстро прохожу к заднему выходу. Еще миг – и я уже на улице. На дальнем поле стрекочут кузнечики. Маленькие счастливые существа, приманивающие своими бойкими, жизнеутверждающими мелодиями мелких ночных насекомых (им на погибель). А следом за ними заходятся кваканьем лягушки, облепившие берег пруда. Мне прекрасно знакома эта летняя пора. Но эхо в ушах заговорчески предупреждает: вокруг все живет, бодрствует и наблюдает. Я торопливо схожу с крыльца, прохожу сад Каллы, пахнущий зелеными томатами и ночным жасмином, мирную кущу вязов к югу от дома и ветряную мельницу, медленно вращающую крыльями. И останавливаюсь только тогда, когда дом исчезает из моего поля зрения и остаются лишь деревья да звезды. Застыв под конусом клейкого лунного света, опускаю глаза на блокнот. Еще один обман. Еще один секрет, который я буду хранить от жены. Предательское сердце… Я быстро пролистываю страницы, как будто мне нужно спешить впитать из этого дневника как можно больше, прежде чем Калла найдет меня здесь с блокнотом, исписанным человеком, чей пикап я обнаружил на дороге. По мере того как я перелистываю страницы, взгляд все чаще тормозит. И вот я уже читаю все до единого слова, как будто изголодался по ним. На страницах дневника разворачивается целая история – события, автомобильные атласы, заснеженные горные дороги приводят меня в ночь, когда блокнот был спрятан под матрас. Но в нем недостает страниц. Они были вырваны и утеряны либо выброшены. Дочитав до конца, я закрываю блокнот и устремляю взгляд в сторону дома. Все это время он хранил, держал в плену тайну. Би не ошиблась: Тревис Рен был в нашем доме. Он пришел сюда, разыскивая женщину по имени Мэгги Сент-Джеймс. И теперь они оба пропали. Би За прудом, на высокогорном лугу есть место, где земля кажется вогнутой, и в этой земляной каверне звук очень легко и свободно распространяется. Я часто сюда прихожу. Вот и сейчас я ложусь между былинками травы и стебельками клевера и прикладываю ухо к земле. Я слушаю слабое биение в своем животе – энергию маленькой, невероятно хрупкой жизни, развивающейся из дивных, дарованных Небом клеточек. Чудо, которым Леви наслаждаться не захотел. По щекам стекают слезы, они падают вниз и быстро впитываются в почву. Меня постепенно умиротворяет Земля, к которой я в унынии прильнула, – этот огромный вращающийся шар, чья масса несравнимо больше моего тела. А потом я слышу, как распахивается задняя дверь нашего дома и в ночь врывается быстрый, сбивчивый ритм сердцебиения Тео. И шаги его очень странные – неровные, слишком торопливые. Как будто его что-то гонит вперед. Тео движется от дома к вязовой роще. Там он останавливается и замирает на месте. Напрягши слух, слышу его прерывистое дыхание, ступенчатые вздохи и судорожные, короткие выдохи. Что он делает? Едва я озадачиваюсь этим вопросом, как мое внимание отвлекает другой звук, в противоположной стороне. Земля подо мной страдает, ей больно. Ветви хрустят, листья осыпаются медленно, лениво. А следом раздается слабое, неестественное шипение деревьев, раскалывающихся на части и выплескивающих из себя тлетворную болезнь. Я отрываю голову от земли. Тео – Что-то собаки разлаялись, – жалуется мне Паркер, едва я захожу в сторожку. И, допив кофе, ставит кружку на стол. Похоже, его недавно обкорнала одна из женщин нашей общины: с боков волосы пострижены слишком коротко и неровно. Некоторые мужчины в Пасторали обзывают Паркера малышом, и последнее время он всеми способами старался избавиться от обидного прозвища. Даже усы отрастил. Только мужественности ему эти торчащие в разные стороны волосенки не прибавили. Встав со стула, Паркер протискивается мимо меня к двери – уж в том, как разминуться в тесной комнатушке, мы с ним здорово понаторели. – Да? – переспрашиваю я. Солнце уже давно село, и я запихиваю найденный накануне блокнот под мышку, чтобы Паркер его не заметил. – Это собаки Генри, – говорит он. – Разгавкались и никак не уймутся. – А что их, по-твоему, могло так взбудоражить? Паркер пожимает костлявыми плечами, задирая их чуть ли не до ушей. – Глупые животные, – заявляет он. Но я не уверен, действительно ли Паркер так думает, или что-то его напугало, и он хочет избавиться от страха. – Возможно, они слышат, как растрескиваются деревья на границе, – добавляет напарник. – Мы подожгли шалфей, – опускаюсь я на освободившийся стул. – Дым отгонит болезнь. Издав какой-то непонятный звук, Паркер разворачивается на пороге и вглядывается в дорогу; лицо выражает несвойственное ему сомнение. Я смотрю на блокнот, прижатый ногой к подлокотнику стула. И в голове снова прокручивается одна мысль, которая начала оформляться в моем мозгу с тех пор, как я нашел пикап и фотографию; а теперь еще добавился блокнот, принадлежавший прежде Тревису Рену. – А ты никогда не задумывался над смыслом нашей работы? – обращаюсь я к Паркеру. – Ты не находишь ее странной? Зачем охранять ворота, если к нам больше никто не приходит по этой дороге? Паркер хмурится еще сильнее, даже пепельно-русая щетина топорщится на его подбородке. – Мы охраняем не ворота, а всю Пастораль. Обеспечиваем безопасность общины, – произносит он так, словно повторяет себе эту фразу каждое утро – в напоминание о том, почему он должен сидеть в маленькой убогой лачуге долгими и холодными январскими ночами и невыносимо жаркими, нагоняющими дремоту летними днями.