На другом борту картина была та же. Петрович почесал в затылке и, резко махнув рукой сверху вниз, произнёс: – Авось пронесёт! На перезагрузку времени нет. Цепляй “Миногу”! На стрёме поставим матроса с топором. Чуть что – руби буксирный трос, не жалей! Подошла “Минога”, зацепили стальным тросом за вваренные в плашкоут кнехты, и речной трамвайчик потащил бесценный груз. Как сейчас вижу эту картину: узкий пассажирский теплоходик времён, когда “жить стало лучше и веселей”, тащит с нарастающей скоростью гружёный нами плашкоут, на корме теплоходика стоит породистый, богатырского виду, матрос первого класса Толик с поднятым для удара (как палач пред плахой!) пожарным топором на длинном топорище, выкрашенным в красный цвет. Сначала всё шло хорошо: плашкоут на ровном киле послушно следовал за “Миногой” и все зачарованно следили за процессом. Но как только импровизированный буксир стал описывать циркуляцию, чтобы развернуться на генеральный курс к станции Беллинсгаузен, плашкоут стал неотвратимо крениться и очень быстро, уже в средине разворота, сделал оверкиль, сбросив с себя весь груз на дно бухты Ардли. Богатырский матрос Толик так и остался с поднятым над головой топором и широко открытым от удивления ртом. Рубить буксирный трос не было надобности, так как сам плашкоут не утонул, а просто перевернулся вверх своей плоскодонной частью и в сохранности был доставлен опять на берег. Если бы я был резчиком по кости, то обязательно исполнил бы эту сцену из моржового бивня, как это делают жители Севера, изображая оленьи упряжки и перипетии охоты на теплокровных животных. Эта динамичная сцена видится мне до сих пор: впереди, разрезающая воды бухты “Минога”, на корме монументальный и очень корпулентный матрос с поднятым над головой топором, и далее, на длинном буксирном тросе, опрокидывающийся плашкоут с горой бесценного груза. Я подошёл к Петровичу, на лице которого проглядывали одновременно тоска, недоумение и глубокая философская задумчивость: – Петрович! – обратился я, – объясни мне неумному, почему “Миногу” зацепили так, что пришлось делать разворот? Подцепи плашкоут с другой стороны и – прямой курс на берег. Может быть, и прошёл бы он благополучно на ровном киле. А так создали момент… – Не допетрил! – честно и сразу признался Петрович. – Только ты об этом никому не говори, чтобы не было лишних домыслов. Самое неприятное в этой истории было то, что всю эту нелепую сцену с опрокидыванием наблюдали с только что подошедшего чилийского судна “Пилото Пардо”, которое, так же, как и мы, обеспечивало здесь свою экспедицию на станции Президент Эдуардо Фрей. Они тоже поодаль стали на якорь и готовились к разгрузочным работам. На этом все злоключения не кончились. В тот же день, ближе к вечеру, у нас и на чилийце получили сигнал SOS от потерявшего управление судна “Калипсо” с командиром Кусто на борту. В проливе Дрейка у них вышел из строя главный двигатель, и их несло на рифовые скалы тихоокеанского побережья у острова Ватерлоо, с противоположной стороны которого мы и отстаивались в тихой бухте Ардли. Поскольку “Пилото Пардо” нёс на себе два морских геликоптера, чилийцы тут же послали к месту аварии винтокрылую машину под счастливым номером 13. Машина эта была замечательная: манёвренная, небольшая, с каплевидной двухместной кабиной и с шасси на двух дутых поплавках, позволяющих ей садиться на водную поверхность. На цилиндрической хвостовой части надпись NAVAL, что в дословном переводе означает МОРСКОЙ. Борт № 13 вылетал к тихоокеанскому побережью несколько раз и общими усилиями на “Калипсо” удалось запустить главный двигатель. Последним рейсом вертолёт привёз Филиппа Кусто. Это был младший сын командира “Калипсо”. Расстояние до чилийского транспорта в тот момент составляло не более четверти кабельтова (наши суда стояли на якорях), и, когда мы увидели долговязую фигуру и скуластое лицо с крупным “птичьим” носом, то сразу подумали – сам командор пожаловал в гости. Филипп действительно походил на своего отца и внешностью, и жестами, и манерой держаться. В то время он уже владел собственной киностудией в Штатах, а в экспедиции исполнял роль главного оператора. Они снимали тогда очередной фильм под названием “На юг, где лёд и пламя”. Съёмки велись в субантарктических водах – в подводных гротах плавающих айсбергов и на островах с действующими вулканами в районе Антарктического полуострова. Отсюда и название. Филиппу оставалось жить ещё шесть лет. Он погибнет в 1979 году, участвуя в съёмках на гидроплане “Каталина”. Во время приводнения нос машины внезапно “зароется” в воду. Весь экипаж останется целым и невредимым. Только на борту не будет Филиппа Кусто. Его тело так и не найдут. На “Пилото Пардо” организовали вечерний брифинг, на котором Филипп выразил уверенность, что французские и русские океанологи должны встретиться и обсудить общие проблемы, связанные с состоянием мировой экосистемы. А когда он узнал о казусе с затоплением нашего груза, то, связавшись с отцом по радио, сделал предположение, что, возможно, они смогут помочь нам: – Глубины здесь порядка семидесяти метров. У нас есть опыт подъёма и с более низких горизонтов. Нам нужны сутки на заход “Калипсо” в бухту и сутки на водолазные работы. Реакция нашего руководства была диаметрально противоположной. Сославшись на плотный график экспедиции, мы форсировали все погрузочно-разгрузочные работы и переброску зимовочных составов, свернули такелаж и, дав серию прощальных гудков, эхом разнёсшихся по бухте Ардли, красиво вышли на просторы Южного океана. Бородатый комсомолец Че (он же экс начальник станции Беллинсгаузен) помахивал ручкой гостеприимным чилийцам и долговязому Филиппу Кусто, с недоумением наблюдавшим за нашим внезапным отходом, и наверняка сожалевшим, что не состоялась встреча двух научных судов, занимающихся общими задачами. Наш экипаж тоже сожалел, что не удалось увидеть приписанное к порту Тулон легендарное “CALYPSO” с легендарным командором Жаком Ивом Кусто, о котором в те годы наверняка знал весь мир. По судну ходили разные слухи. Но один из них считался наиболее достоверным. Руководство экспедиции не хотело засвечиваться в глазах известного французского исследователя. Наша безалаберность и так стала предметом досужих разговоров не только своих, но и чилийских моряков. А если в прессу проникнет сообщение о том, что французские аквалангисты подняли со дна антарктической бухты оброненный по разгильдяйству груз советского экспедиционного судна, то могли и головы чьи-то полететь, и чьи-то карьеры разрушиться. А потом вопросы: зачем столько листового металла и сварочное оборудование? Топливные ёмкости? Для чего? Для дозаправки дизельных подлодок? Значит – военная база? А дальше – больше. Западным журналистам только дай повод. Поэтому – от греха подальше. Страна у нас богатая. Привезём ещё металлу и всё сопутствующее. Мы же не крохоборы. А лишние контакты приводят только к лишним разговорам. К экспромтам и незапланированным встречам мы были не готовы, скорее всего, в силу идеологических причин. И в этом была своя правда. Утопленный груз списали на стихийные обстоятельства. Комсомолец Че, по всей вероятности, проглядывал себе в туманной дали кресло в ещё несуществующей, но прописанной в будущих реалиях, Российской Думе. Штурман Петрович почёсывал свою нечёсаную голову и думал о семье, детях и о Евгении Оскаровиче Патоне и его методе автоматической сварки металлов голым электродом под слоем флюса. Филипп Кусто, глядя в кильватерный след уходящего советского научного лайнера, наверняка мечтал о таком же большом и красивом судне для своего отца. Его брат Жан-Мишель, ничего ещё не зная о событиях в бухте Ардли, учился у командора выдержке и терпению. А сам командор, Жак Ив Кусто, вместе с капитаном прокладывал на карте оптимальный маршрут к восточному побережью острова Кинг Джордж, который на некоторых картах имеет в скобках приписку Ватерлоо – то название, которое было дано острову в 1821 году экспедицией Беллинсгаузена и Лазарева уже после того, как там, двумя годами раньше, побывал Уильям Смит. Мы даже не пересечёмся курсами. И знаменитый Кусто, конечно же, заслонивший своим авторитетом талантливых и по-своему ярких сыновей, с успехом завершит свои уникальные съёмки и удивит мир очередным фильмом о тайнах подводного космоса, скрытого от простых смертных чуждой и близкой им субстанцией, покрывающей % нашей планеты. Да, благодаря Кусто и его сподвижникам, мы заглянули в невидимые простому глазу обиталища Голубого Континента, погрузились в лоно, из которого, возможно, вышли когда-то. Он первым заметил и предупредил всё человечество над нависшей опасностью быстрого умирания мирового океана, нарушении экосистем, катастрофическом уменьшении биомассы, засорении и варварском использовании придонного шельфа, сокращении и даже исчезновении многих видов морских млекопитающих. Океан болен – говорил нам Кусто. И болен не сам по себе. Больное человечество с неистребимой жаждой потребления заразило его и привело в критическое состояние. Наша так называемая хозяйственная деятельность приблизила нас к катастрофе, о чём постоянно напоминал нам неутомимый французский исследователь. Мы оказались только в поле притяжения этой личности, и, даже не видя его, уже прониклись сопричастностью к делу, которому он посвятил свою жизнь. Что говорить тогда о людях, находившихся рядом с ним? А о чём думал тогда автор этих строк, находясь на борту отмеченного историей судна? Представьте себе – ни о чём. Он просто отдавал должное Провидению, забросившему его на край Земли и одарившему способностью удивляться виденному, поскольку удивление есть единственный повод, чтобы улыбнуться. И глядя в открывшееся вдруг перед ним прошлое, он улыбается. Хотя смешного там было мало. Виктор Румянцев Виктор Румянцев родился в Амурской области в 1956 г. В 1977 окончил Лиепайское мореходное училище. Десять лет отработал в Рижской Базе Реффлота: рос от матроса до старпома. Затем капитан в Рижском Транспортном Флоте. С 1995 г. работает по контрактам под чужими флагами. Женат, двое взрослых детей. Живёт в Риге. Корабль Корабль не знал имени своего Отца. Да и как он мог знать, если его Отец затерялся в паутине коридоров конструкторского бюро задолго до его рождения? Корабль даже не подозревал, что в своём семействе он девятнадцатый по счёту и, очевидно, последний. Именно этим кораблём заканчивалась постройка серии сухогрузов неограниченного района плавания. Зато он знал, что его Мать – судоверфь. Именно тут, на этой верфи был заложен его киль. Именно здесь корабль начал обрастать набором и бортами. Именно здесь в его чреве установили огромный двигатель и множество вспомогательных механизмов. Работы по рождению корабля не затихали ни днём, ни ночью, повсюду сверкала сварка и стоял невыносимый грохот. Корабль был равнодушен ко всему происходящему, ведь он пока был просто огромной грудой железа и не более того. Он пока не чувствовал ни боли, ни усталости, ни раздражения. В один из весенних дней Корабль с грохотом спустили со стапеля на воду и он закачался на поднятой им же волне, в недоумении стряхивая с себя через палубные шпигаты невесть откуда взявшуюся холодную воду. Дни проходили в непрерывных хлопотах: что-то докрашивали на палубе, в трюмах и в машинном отделении, проворачивались механизмы, озабоченные приёмная и сдаточная команда носились друг за другом с ворохом документации. С каждым новым днём суеты становилось всё больше и больше. Корабль каким-то особым способом уже научился выделять среди суетившихся “своих” и “чужих”. Он догадывался, что в своей жизни он никогда не останется один, что на нём всегда будут люди, но и это ему было абсолютно безразлично. В начале лета к кораблю подошли два буксира и отвели его от причала. На мостике ручку телеграфа поставили на “самый малый вперёд”, корабль вздрогнул двигателем, тяжело вздохнул и вода за кормой забурлила от первых оборотов винта – вперёд, на ходовые испытания! Через сутки Корабль вернулся с испытаний, но не к Матери-судоверфи, а в порт на первую в своей жизни погрузку. Где-то в середине погрузки на борт поднялся человек с крестом и большой книгой в руках. Он что-то прочитал и пошёл по всему кораблю – от самого верхнего мостика и до машинного отделения и трюмов, не пропуская ни одной каюты и ни одного рабочего помещения. При этом он щедро окроплял водой переборки, подволоки, палубы, механизмы и людей. С каждым взмахом его руки в Корабле просыпалось и крепло что-то новое и до сих пор ему неведомое. В Корабль вселилась Душа и он радостно взглянул на мир стёклами иллюминаторов. А на мостике и в машинном отделении появились иконы Николая-Чудотворца – защитника моряков. Ещё немного и Корабль побежал по зеркальной глади моря в неведомые ему дали, неся в себе несколько тысяч тонн груза. Свой первый шторм Корабль запомнил на всю жизнь. Ему, привыкшему к тому, что всё крутится вокруг него, вдруг пришлось узнать, что есть кто-то более могущественный, кому, собственно, глубоко наплевать на то, что Корабль только что родился. Океан испытывал Корабль на прочность. Испытывал трое бесконечных суток. Он поднимал Корабль высоко на волну, почти что к серому, покрытому грязными облаками небу, и швырял потом со всей силы вниз, словно желая, чтобы Корабль достиг в своём падении самого океанского дна. А Корабль, придя в себя от первой океанской атаки, мужал с каждой новой волной. Он бешено крутил винтом, перекладывал с борта на борт руль, пытаясь держаться носом на волну, порой заходился в жестоком слемминге, сбрасывая с себя потоки воды, гулявшей по палубе от бака до кормы. Вот уже полетели с бортов клочья краски, не выдержав ударов волн, а в трюме что-то загрохотало, но Корабль упрямо подминал и подминал под себя волны. На четвёртые сутки из облаков выглянуло солнце и Океан потихоньку начал успокаиваться, с неохотой отпуская Корабль из своих объятий. Корабль и не подозревал, что шторма – это его будущая жизнь, если не вся, то в своём большинстве. Первые два года Корабль ходил в далёкую Дудинку, пробиваясь сквозь, казалось, насквозь промёрзшее Карское море в составе ледовых караванов и теряя краску на бортах и сами бортовые кили в жестоких ледовых тисках. Палубы покрывались тостым слоем льда, ванты обрастали льдом так, что были толще самих себя в несколько раз. Экипаж часто выходил бороться с обледенением и Корабль кривился от боли, когда лом или кувалда ударялись об его палубы. Но даже когда ему было очень туго, он находил время для развлечений, иногда пугая своим хриплым не по возрасту гудком белых медведей. В доке Корабль, конечно, не видел себя со стороны, но всё равно ему было очень стыдно за свой внешний вид. Два года плаваний во льдах состарили его на сто лет, металл между шпангоутами вдавился вовнутрь и борта его были похожи на стиральную доску, а одна из лопастей винта была иззубрена льдом. Николай-Чудотворец два года хранил Корабль и его Экипаж в студёных широтах. Что же ждёт их после ремонта? Куда Капитан проложит курс? Свежевыкрашеный, радостно улыбающийся обводами форштевня, Корабль повёз груз в Иран. По хорошей погоде проскочил Ла-Манш, немного покачался на зыби Бискайского залива, едва рассмотрел вдалеке маяк мыса Финистерре, влился вместе с другими Кораблями через горло Гибралтарского пролива в Средиземное море и бросил якорь на рейде Порт-Саида в ожидании очереди на проход Суэцким каналом. Корабль разве что только во время сдаточной штурмовщины видел такое количество народа. Казалось, что весь Египет собрался на его палубе и в надстройках. Озверевший уже через пару часов стоянки Капитан орал только матом на всё, что двигалось в поле его зрения. Корабль его понимал – Капитан лишился нескольких десятков блоков сигарет, которые пришлось раздать при оформлении разрешения на проход каналом. Корабль уже от кого-то слышал, что капитаны в своём подавляющем большинстве ненавидят это место на земном шаре из-за непомерных поборов, творимых местными властями. В конце концов, прибыл лоцман – такой же, как и все, вымогатель, и Корабль, выбрав якорь, вошёл в Суэцкий канал, оставляя по обеим бортам песок, песок, песок… Иногда на берегах попадались танки, подбитые во время войны и оставленные, как памятники самим себе. В Большом Горьком Озере Корабль опять бросил якорь, пропуская караван, идущий на север. Жара, только жара и ничего, кроме жары. К поручням невозможно прикоснуться. Жаркий воздух нагревает корабельный металл и становится ещё жарче. Корабль задыхался от жары Красного моря, с грустью вспоминая те два года, которые он прожил на севере. Баб-эль-Мандебский пролив вывел Корабль в Аденский залив. Капитан вёл Корабль как можно дальше от берегов, пытаясь выдерживать максимальную скорость. Воды залива кишат пиратами и столкнуться с ними, значит быть беде. Корабль не слышал о пиратах ничего, но общее волнение экипажа передалось и ему и Корабль изо всех сил старался вытолкнуть себя и экипаж из этих чёрных вод. А навстречу ему из Персидского залива шли корабли с нарисованными на бортах флагами государств, к которым они были приписаны. В заливе полыхала война и флаги были, как призрачная надежда защиты – мы не воюем с вами, мы везём вам то, без чего вы не можете обойтись, не топите нас! На этот раз всё обошлось и Корабль сдал свой груз в порту Эль-Бушир, стоя у причала совсем рядом с почти построенной атомной станцией. Вскоре Корабль испытал вкус крови, когда в один из его трюмов с почти семиметровой высоты рухнул человек. Корабль вдруг понял, что ничто не может быть вечным в этом лазурном мире и, может быть, и ему когда-то придётся встретиться со своим временем-палачом. А человек лежал на палубе трюма в нелепой позе и уже не был человеком, в доли секунды преодолев барьер с грустным названием “до и после”. Пройдя Маллакским проливом, проголодавшийся Корабль бросил якорь на сингапурском рейде. Топливо было совсем на исходе и он переживал, что оно вот-вот закончится и он очень подведёт экипаж, хоть вины Корабля в этом совсем не было. Полученное топливо, по словам старшего механика, было таким же отвратительным, как пудинг, неудачно приготовленный соней-поварихой. Корабль задыхался от переизбытка серы и прочих примесей, турбины его выли и надсадно кашляли, а иногда просто шипели от негодования. Кораблю было искренне жаль свои механизмы и машинную команду, которая с ног сбилась, пытаясь обеспечить ему нормальную скорость. Достигнув берегов Австралии, Корабль почти выжег плохое топливо, получил другое и ещё почти два года радовался жизни, работая за Большим Барьерным Рифом у восточного австралийского побережья. Свежий чистый воздух, спокойная вода и ясное небо радовали душу Корабля, но он, к своему удивлению, скучал по штормам и бурям, по снежным зарядам и ледовым полям. Корабль не был красив. Обычный сухогруз, не очень быстрый, не очень большой. Кое-кто из экипажа даже презрительно называл его “лоханкой”, но Корабль не сердился, ведь многие называли его ещё и “кормильцем”. Старшие командиры работали на нём с самой приёмки на судоверфи и даже не помышляли о другом Корабле. Боцман загонял палубную команду, чтобы ни единого ржавого пятнышка не было на теле Корабля. Механики не отходили от двигателей и механизмов, своевременно делая им профилактику. Штурмана прокладывали курсы так, чтобы Корабль проходил в безопасном расстоянии от рифов и береговых отмелей. Отдоковавшись в очередной раз, Корабль взял в Сиднее груз для Венессуэлы и отправился покорять тропические горячие воды и течения. Долгий трёхнедельный переход до Панамского канала не показался ему утомительным, тем более, что то и дело на пути попадались многочисленные острова, раскиданные по всему Тихому Океану. Они радовали глаз, то один, то другой член экипажа прибегал в рулевую рубку, желая узнать название очередного острова. Штурмана, видя свою значимость, раздували щёки, важничали и цедили сквозь зубы: “Паго-Паго, Таити…”. Корабль тоже с любопытством таращился на неведомые земли якорными клюзами. Если бы он мог, то пел бы или просто визжал от восторга. В Панамский канал Корабль заходил с опаской. Очень уж узким казалось ему это одно из чудес света. Но очень скоро он увидел, что ему навстречу важно следует другой Корабль, превосходящий его в размерах эдак раз в двадцать, и успокоился. Под звон электротележек, которые помогали ему в четыре руки, он благополучно миновал шлюзы Сан-Педро и Мирафлорес и поднявшись на несколько десятков метров над уровнем Океана, прошёл сквозь ущелье, выкрутился в нескольких крутых поворотах, пересёк озеро Гатун и в конце концов одолел последний шлюз, спустившись в воды Атлантического Океана. В Венессуэле выгружали недолго, суток пять, после чего Корабль лёг на курс, ведущий его в далёкий бразильский порт Паранагуа. Высокая встречная зыбь убивала скорость корабля, а сам он душой чувствовал, что в экипаже нарастает напряжение. Корабль не мог понять причину, ведь всё отлично – зыбь, волны, всё как и должно быть в Океане. А в радиорубке капитан принимал телеграмму за телеграммой с инструкциями о том, что весь следующий год Корабль будет работать в районе Гвинейского залива, по большей части – возить грузы между нигерийскими портами. В течение всего перехода из Бразилии в Нигерию экипаж делал странную и непонятную для Корабля работу. На его иллюминаторах появились стальные решётки, на планширях фальшбортов растянули несколько рядов колючей проволоки. В хлопотах экипаж совсем забросил покрасочные работы и Корабль потихоньку покрывался налётом ржавчины. Это был тяжёлый год. Корабль переходил из одного нигерийского порта в другой, развозя мелкие партии различных грузов. Если, подойдя к месту приёма очередного лоцмана, его не брали под лоцманскую проводку, Корабль не становился на якорь в ожидании лоцмана, а уходил на ночь далеко в Океан, опасаясь нападения нигерийских пиратов, а к утру опять возвращался ближе к берегу. В портах капитану не давали покоя бесчисленные проверки днём, а экипажу ночные бдения на палубе. Часто по ночам на Корабль, почти не обращая внимания на колючую проволоку, забирались грабители. Взламывались замки на дверях кладовых и корабельное имущество бесследно исчезало в ночи. Экипаж ничего не мог противопоставить ловким и сильным грабителям, вооружённым длинными ножами и зачастую обкуренным какой-то гадостью. Корабль искренне недоумевал – почему у экипажа нет оружия? Почему экипаж не может защитить себя, груз и Корабль? Да, и Корабль! Ведь ему тоже больно, когда замки слетают с петель, когда по палубе топают чужие ноги… Однажды ночью на палубу заскочили пираты, вооружённые не только ножами и Корабль опять познал вкус крови – на палубу бездыханно упал молодой совсем матрос, прошитый автоматной очередью. Утром Корабль слышал, как местный агент объяснял капитану, что на них ночью напали борцы за свободу дельты реки Нигер и что экипажу повезло в том, что Корабль не был захвачен и не угнан в одну из многочисленных проток, укрытых в мангровых зарослях и отделались всего лишь одним трупом. Как-то Корабль заканчивал выгрузку в порту Варри и уже вовсю готовился к выходу в Океан, но из джунглей раздались пулемётные очереди и вода вокруг него закипела от пуль. В городе поднялось сразу несколько дымов – там горели подожжённые кем-то дома, слышались нескончаемые выстрелы. Пять суток экипаж не выходил на палубу, опасаясь нарваться на шальную пулю, а Корабль всё-таки принял в свой борт пять скользящих пуль, в память о которых на его борту остались глубокие вмятины-шрамы. Очередной док ждал Корабль в Лас-Пальмасе, куда он еле плёлся обросший ракушками, рыжий от ржавчины, то и дело надсадно кашляя турбиной из-за плохого топлива. Но с иллюминаторов снимали решётки, а с планширей убирали колючую проволоку! Корабль знал от капитана, что за год работы в Гвинейском заливе экипаж потерял одного человека убитым и ещё четверых, подхвативших малярию, пришлось отправить домой. После ремонта Кораблю предложили поработать в Средиземном море и он с радостью согласился. Пусть и не север, но и не Гвинейский залив! Корабль не знал, что эта работа для него будет последней… Несколько месяцев Корабль носился по Средиземке, посещая порты Италии, Испании, Франции и Турции и нигде не задерживаясь. Грузов было много, очень много, и Корабль с радостью ощущал свою значимость, спеша как можно быстрее избавиться от груза на борту и тут же бежать за следующим. Однажды на рейде большого порта Корабль на несколько дней стал на якорь в ожидании очереди под загрузку. Команда не спеша приводила его в порядок – ожидалась очередная инспекторская проверка. На четвёртые сутки на рейд опустился плотный туман и на мачтах завращались антенны локаторов. Изредка из тумана доносились туманные сигналы других кораблей, предупреждая смельчаков, маневрирующих на рейде, об опасности столкновения. Корабль тоже осматривал рейд в локаторе глазами вахтенных штурманов и сразу заметил, что из порта выходит какой-то корабль. Когда он определил, что пеленг на него не меняется, а дистанция быстро сокращается, Корабль начал подавать сигналы тифоном, пытаясь привлечь внимание безумца… Не помогли ни лихорадочные попытки запустить двигатель в авральном режиме, ни вытравленная до жвако-галса якорная цепь – в правый борт въехал форштевень контейнеровоза, круша каюты и механизмы в машинном отделении. Корабль содрогнулся от удара, охнул и резко накренился. Жестокая боль пронзила его корпус, а в машинное отделение через пробоину хлынула вода. Корабль знал твёрдо – он не имеет права затонуть до тех пор, пока на нём находится экипаж, и он боролся с водой изо всех сил. Экипаж спустил шлюпку с другого борта и оставил тонущий Корабль в одиночестве. А он не затонул! Так и стоял полузатопленный и пытался разглядеть в тумане шлюпку, надеясь, что экипаж вернётся. Экипаж вернулся, туман рассеялся, подошли несколько буксиров и отвели Корабль на ближайшую отмель. Через несколько дней судоремонтники сумели залатать пробоину, из машинного отделения откачали воду и Корабль всплыл. Люди долго решали, как им поступить с Кораблём, и решили, что дешевле будет отправить его на металлолом, чем делать дорогостоящий ремонт. Корабль отбуксировали на кладбище кораблей – судорезку, где уже ожидали своей участи несколько десятков таких же, как и он, приговоренных к смерти. Капитан снял икону Николая-Чудотворца на мостике и последним их экипажа спустился по трапу, пряча как бы от ветра лицо… А корабль шепнул ему вслед: – Кэп, а как же я? Не уноси с собой мою душу…