– А, давайте, поедем в гости! И поведал нам об одном очень интересном и хорошем человеке, японце, профессоре медицины, с очень распространённой в Японии фамилией – Танако, который уважил просьбу, не уехал в Японию, а остался в госпитале, в Торо, лечить русских и японских раненых и больных. Он говорил, что очень благодарен профессору, подружился с ним и уверен, что профессор будет рад встретиться с советскими моряками. Командир, усомнившись, удобно ли это, и получив абсолютно утвердительный ответ, согласился. Вскоре подъехали к небольшому домику, расположенному на возвышенности. Я заметил – и меня это поразило – что трубы водопровода, сильно утепленные, располагались над поверхностью земли на довольно высоких (2,5–3 м) столбах. В случае аварии можно было сразу обнаружить поврежденное место и устранить неисправность. Нигде ничего не копая, как это делают у нас. На невысоком крылечке нас радушно встретил хозяин дома. Подозреваю, что майор, применив военную хитрость, заранее договорился с ним, что привезёт гостей, потому что (вряд ли мне это показалось), то, что произошло дальше, напоминало официальный приём, осуществляемый по протоколу и не лишённый некоторой натянутости. Конечно, сказывались языковые барьеры. Мы сняли обувь у порога и ходили внутри в носках. “Слава Богу, – думал я, – что они у меня без дырок”. Пол был устлан циновками, стены тоже напоминали циновки. Они раздвигались и сдвигались, то разделяя, то соединяя отдельные помещения. Профессор был в кимоно. Вскоре за спиной профессора появился ещё один мужчина в европейском костюме. Он оказался ассистентом профессора. Уже основательно войдя внутрь дома, мы были представлены дамам – жене профессора и сестре профессора. Возраст определению не поддавался. Сестра, очевидно, была моложе, но обе в кимоно выглядели очень молодо. Разговор завязывался с трудом. Профессор кончал университет в Германии и в совершенстве владел немецким. Его ассистент довольно свободно говорил по-английски. Я в средней школе изучал немецкий язык (с 4-го по 10-й класс!), а в училище – английский, но, увы, имея пятерки, не знал ни того, ни другого. Мой командир изучал немецкий, а замполит – английский. Но знали языки – и тот, и другой – не лучше меня. Комендант немного поднаторел в японском. Вот наши лингвистические возможности. Обладая ими, мы, всё-таки, кое о чём поговорили. О живописи. О куклах, в которые играют японские женщины, и, в частности, жена профессора. О японских женщинах и их положении в обществе. О нравственности. Конечно, пили чай, сидя на циновках, поджав под себя ноги. Разговор мог бы получиться интересным, но времени не хватило. Профессор был очень удивлён, узнав, что мы – все трое, командир, замполит и я – были из Ленинграда. Он сказал, что много читал об этом городе, знает, как он прекрасен и как пострадал во время войны, хотел бы когда-нибудь в нём побывать, если удастся. Узнав, что завтра мы еще будем в Торо, он пригласил нас приехать пораньше, так как мы едва-едва начали понимать друг друга, а хотелось бы поговорить обстоятельнее. Пообещав, уже за полночь, мы уехали. По дороге комендант порекомендовал нам – пока мы стоим в Торо – запастись овощами для команды. У нас с овощами было плохо, а на Южном Сахалине они имелись. Около 18 часов на мол приехал майор на своём шевроле-паккарде). Я дежурил по кораблю. Мне, конечно, очень хотелось поехать, продолжить начатый разговор. Для его активизации комендант пригласил переводчика – корейца, которого, как добрую треть корейцев, звали Ким. Пришлось уговаривать Захарьяна подменить меня часика на четыре. Серёжа отнесся ко мне с пониманием. Мы поехали по уже знакомой дороге прямо к знакомому дому. Хозяин встретил нас на пороге, очевидно, услышав шум двигателя. Теперь он был в европейском костюме. В кимоно оставалась только его сестра. Из записной книжки 27.09.45 г., 00.55, Торо Вернулся после посещения семьи одного японского профессора-врача и немедленно надел “рцы ” (поскольку Сережа милостиво согласился постоять за меня четыре с половиной часика. Был в гостях, с майором. Ходило нас, кроме него, трое – командир, Игнатьев и я. С их стороны присутствовали: профессор Танако, его жена, его сестра (по всей вероятности – ассистентка) и еще один врач из госпиталя. Сам профессор исключительно культурный человек, хорошо говорит по-немецки, прекрасно рисует. Показывал нам свою живопись. Она характерна тем, что не несет на себе отпечатка японской живописи, это европейского характера картины, отражающие природу Южного Сахалина (Карафуто), пейзажи, цветы. Портретов среди его картин не было, и вообще портретов в Японии исключительно мало. Кое-как удавалось разговаривать с ним по-немецки… Почти все, что говорил профессор, понимал, хотя отвечать сплошь и рядом был не в состоянии. Вошли в дом и, по японскому обычаю, сняли обувь и остались в носках. Нас пригласили к столу. Стол низенький, не очень большой, на коротеньких ножках. Пол, как и везде в японских домах, устлан циновками. Вокруг стола, поверх циновок, постелены коврики. Разговор вели сидя за столом. Это был, поистине, разговор за чашкой чая. Кроме перечисленных присутствовали шофёр майора и переводчик, кореец Ким. Про последнего можно сказать, что это был горе-переводчик, так как он плохо понимал русский язык, а японский, кажется, (по его собственным словам) знал ещё хуже. По крайней мере, зачастую, мы лучше объяснялись на немецком и английском, нежели с помощью этого переводчика. Нас встретил сам профессор. Сначала он занимал нас всех четверых. Потом появился врач, затем – жена и, наконец, сестра профессора. Разговор временами был оживлённый, хотя возникали в нем и критические моменты, когда он становился натянутым. Происходило это от взаимного непонимания. Круг тем был обширным. В процессе разговора выпили по меньшей мере чашек семь чая. Японцы пьют чай в очень большом количестве. Его всегда подают женщины и, непременно, с поклоном. Мы узнали, что жена японца в процессе всего вечера должна сидеть за столом сзади своего мужа. Девушка незамужняя может сидеть в общем круге. За столом сидят на циновках, поджав под себя ноги. Японская девушка в обществе ведёт себя гораздо свободнее, чем женщина замужняя, но и ей очень далеко до той развязности, с которой держит себя русская замужняя женщина, даже весьма и весьма скромная. Это, само собой разумеется, вытекает из воспитания, которое в Японии поставлено очень основательно. Нам до этого далеко. Приходилось довольно часто смеяться, опять же, большей частью, из-за обоюдного непонимания. Примерно каждые пять минут разговора, под общее веселье, заключались словом “вакаранай” (не понимаю). Но путём различных русско-англо-немецких манипуляций, с помощью жестов и листочка бумаги с карандашом, с помощью нашего горе-переводчика, мы добивались положительного результата. Можно прямо сказать, что в продолжении всего разговора, который длился 3,5 часа (почти), не нашлось ни одного вопроса, который был бы задан и не разрешен. Под конец чувствовалось, что хозяйка устала и ей хочется спать. Нам также не хотелось долго задерживаться, предстояло еще добираться до корабля. Мы попрощались с хозяином, с хозяйкой, с другими собеседниками и отбыли восвояси. Хозяева нас провожали до самой машины и даже, когда машина тронулась с места и пошла, долго махали вслед руками, стоя на дороге. В машине мы обменялись мнениями, высказали свои впечатления вообще и, в частности, свои впечатления о японских женщинах, их миловидности и добродетелях. Суждения по последнему вопросу были явно в пользу японок, отчасти потому, что обе японки были очень хороши, а отчасти потому, что они, действительно, этого заслуживают. У большинства наших женщин в голове слишком много ветра, особенно в последнее время. А поскольку морякам с лихвой хватает ветра в море, то дома им хотелось бы иметь полный штиль. Но дома штиль тоже бывает редко (у большинства). Домой добирались безо всяких приключений. Я сразу отпустил Сергея спать (он уже “доходил") и заступил дежурить. Дул ветер от ESE. Был прилив. Корабль слегка качало у стенки мола. А я писал эти строки. День 5 октября, пятница, выдался суматошным. В 11 ч.05 мин. на пирс завода прибыли заместитель председателя Совнаркома СССР А. И. Микоян и командующий СТОФ вице-адмирал В.А.Андреев. Пробыли они на пирсе всего 25 минут, но шуму наделали много, особенно до своего прибытия: все начальство бегало, давало указания, проверяло, везде мели, убирали, прятали, завешивали и т. д., и т. п. После их отбытия все вздохнули с облегчением и воцарилась благостная тишина. О, Русь, Русь, – думалось мне, и не одному наверное. Но такова уж у нас традиция. Вечером “крутили” кинофильм “Парень из тайги”. В первом часу ночи ко мне в каюту, постучав, вошел рассыльный, краснофлотец Шейкин, плотный, широкоплечий и довольно рослый молодец, и доложил, по приказанию дежурного по кораблю, что все уволенные на берег возвратились без замечаний. Я в каюте что-то писал. Приняв доклад, я поработал еще некоторое время и во втором часу ночи – это был уже понедельник, 8 октября, – лег спать. Проснулся я оттого, что меня будили. В каюте было темно – свет проникал только через открытую дверь – и, спросонья, не сразу сообразил, что происходит. Надо мной склонилось лицо доктора, который тряс меня за плечо и повторял: – Проснись, Шейкин умер. Поняв, наконец, что это не сон, я окончательно проснулся и встал. В каюту вошел Захарьян. Выяснилось следующее. Шейкин сменился в два часа ночи и после смены, в полном одиночестве, выпил хранившийся у него где-то в загашнике литр чистого спирта. После этого он по сходне перешёл на стенку, прошёл по ней шагов сто и опять-таки по сходне, очень узкой, длинной и крутой забрался на борт рядом стоящего в заводе транспорта. Там на корме, в рубке, дежурила какая-то его знакомая. Он зашёл к ней, поздоровался, сел и сказал, что очень хочет пить. Она принесла ему алюминиевую миску с водой. Он немедленно её осушил и попросил ещё. Она принесла. Он снова всё выпил, сказал, что, наконец-то, напился и, пожалуй, пойдёт к себе. Она его не удерживала. Он встал, дошёл до сходни и, аккуратно спустившись по ней вниз, на стенку, повернул в сторону корабля. Сделать сто шагов до корабельной сходни уже не смог. Прошёл только половину и упал замертво: у него сгорели все внутренности. Смерть здоровяка Шейкина произвела очень тягостное впечатление на команду. Больше всего, правда, недоумевали: какое удовольствие ночью, одному, после смены с вахты выпивать целый литр чистого 96 % спирта? Но факт оставался фактом: выпил. И – умер. Вызвали машину из военно-морского госпиталя, отправили тело на вскрытие и в морг. Настроение у всех было отвратительное. 10 октября, в среду, Шейкина хоронили на кладбище в “Колхозе Ильича”. 26 октября около трёх часов дня по Советской Гавани разнеслась весть о грандиозном пожаре на складе авиационного боезапаса. До этого я, да, наверное, большинство из нашей команды, ничего об этом складе не слышали, а тут, вдруг, все заговорили. Масла в огонь подлили некоторые тыловые чины. Один из них, как я понял, отдалённо знакомый командиру, примчался на корабль и стал просить противогазы – для него самого и для членов его семьи: огонь, якобы, распространяется очень быстро, ветер дует в направлении химскладов, они могут загореться и тогда… – Вам-то хорошо, – говорил он, – вы можете отойти на рейд, в любую сторону, а нам каково? Просил противогаз даже на собаку. Такой оказался… и паникер, и нахал. Командир его выругал и никаких противогазов, конечно, не дал. Но… мы почувствовали, что дело серьёзное. Поступило приказание: весь личный состав корабля отправить на тушение пожара. Разгрузку картофеля прекратили. Весь личный состав, конечно, мы отправить не могли. Составили команду в 28 человек – взвод из двух отделений – и меня назначили командиром. Что делать на пожаре – я не знал. Приказал, на всякий случай, взять с собой саперные и штыковые лопаты, сколько было. Взяли, но на всех не хватило. Затем, к причалу подошла грузовая машина, мы сели в кузов и поехали “на пожар”. Ехали недолго, минут 10–15. Оказалось, что склад находится довольно близко, километрах в 2-3-х. Он представлял собой огромное пространство, наверное, около 2 км2, не меньше, глухо ничем не огороженное. От этого пространства тянуло дымом и гарью. Местах в пяти, на разных участках, к небу поднимались столбы дыма и что-то потрескивало. Сильного пламени нигде не просматривалось. На том месте, куда нас привезли, стояло ещё несколько грузовых машин и куча людей. Никто ничего не делал. И – главное – трудно было понять, что надо делать, не было видно никаких руководителей. Наконец, появился авиационный капитан, по всей видимости, из тыловиков, и начал произносить какие-то руководящие слова. Я обратился к нему за указаниями. Он, увидев в руках у некоторых моих моряков лопаты, махнул рукой в направлении на юг, к тайге, и сказал: – Снимайте дёрн, прокапывайте траншею. То же он приказал и другим, но другие, в основном, были без лопат. Отправили грузовик за лопатами. Внезапно что-то ухнуло со страшной силой, и в небо поднялся смерч из пламени и дыма, который разлетелся в вышине, как гигантский фейерверк. Мы вздрогнули вместе с землей. – Штабель пятисоток, – убедительно сказал кто-то рядом, – уже шестой. Вскоре рвануло послабее, но тоже с фейерверком. – А это двухсотки, – сказал тот же голос. Мы копали, хотя было вполне очевидно, что это напрасный труд. Темнело и довольно быстро. Начали рваться пулеметные патроны в ящиках: тра-та-та-та… И так долго, долго, действительно, как пулемёт. Во времени это всё перемежалось – взрывы пятисоток, двухсоток, треск пулеметных патронов и даже, иногда, что-то похожее на повизгивание мин. Я про себя подумал, что при всех этих взрывах могут быть осколки, которые способны не только ранить, но и убить. Подумал, но вслух этой мысли не высказал. Где-то довольно близко (или это мне показалось?) рванул очередной штабель пятисоток и, как бы в ответ на свою мысль, я услышал подозрительный свист. – Товарищ лейтенант, это что, осколки? – спросил кто-то, находящийся рядом. – Наверное, – неопределенно ответил я, поняв сразу несколько истин. Во-первых, мы делаем абсолютно бесполезную работу. Во-вторых, в наступившей темноте мы потеряли ориентировку и оказались на территории склада. В-третьих – и это было, пожалуй, самое важное – мы находимся в мертвой зоне, осколки пролетают над нами. Для меня самого это было открытием, но что делать дальше, мне было неизвестно. Я приказал прекратить копать и всем лечь на землю. Это приказание, чувствовалось, было воспринято с большим удовлетворением. Сам я тоже лег. Так мы лежали минут десять, может быть пятнадцать, любуясь небывалым по величию и красоте зрелищем. Было совершенно темно. Огненные смерчи взлетали то там, то сям, разлетаясь на миллионы брызг. Как странные цикады, без конца трещали патроны. Такого фейерверка я не видел больше никогда, даже в самые грандиозные праздники. – Красота, – сказал кто-то, не удержавшись. А я думал. Я пытался принять решение. Вокруг уже никого не было, мы лежали у траншеи одни. Вернее, решение я уже принял, мне нужно было определить наивыгоднейшее направление отхода. Я посмотрел на небо: звезд не было видно; временами, правда, их становилось излишне много, и они освещали все небо. Но в темноте было видно зарево. Именно это зарево помогло определить мне путь отступления. Я скомандовал: – Отходим. Двигаться за мной, бегом, в колонну по одному. Впереди бегущего из виду не терять. Начало движения после очередного взрыва пятисоток. Ждать пришлось недолго. Бежали быстро. Дороги видно не было. Я несколько раз спотыкался. Минут через двадцать решил, что можно остановиться. Мы все собрались, пересчитались, никто не потерялся. Я приказал самому старшему из старшин (не помню кому) построить всех в колонну по два и повёл свой взвод к причалу, полагаясь на свою штурманскую интуицию. За нами всё время продолжало ухать и трещать, но мы шли какими-то тропинками, между деревьев и строений, и фейерверка, так восхитившего нас, уже не видели. В десятом часу вечера мы вернулись на корабль, и я узнал, что по военно-морской базе объявлена химическая тревога. Больше нас к тушению пожара не привлекали. До химскладов огонь не дошёл, говорили, что изменился ветер, и он, вроде бы, повернул на тайгу, а командующий ВВС СТОФ, генерал-майор авиации Г. Г. Дзюба, приказал поднять самолёты в воздух и тайгу пробомбить, отрезав огню путь. Может быть, так оно и было. Что с нами стало Прошло более шестидесяти лет. Мы – я имею в виду всех, кто служил и плавал на “Гижиге” в кампанию 1945 года – все разъехались, разобщились, растерялись и, конечно, из тех немногих, кто ещё остался жив, сильно постарели. В апреле 2000 г. пятидесятипятилетие выпуска отмечали в командирском салоне крейсера “Аврора”. Все там уместились. Собралось всего девять человек однокашников. В апреле 2005 г., к шестидесятилетию, на квартире у одного из однокашников, Михаила Григорьевича Гордиенко, собралось только пятеро. Собираясь на юбилейные встречи или просто встречаясь, мы, естественно, предаемся воспоминаниям, но, кроме этого, нередко обсуждаем проблемы Дальнего Востока. Живя в различных местах, мы ощущаем себя (как это может быть ни странно и ни нахально!) дальневосточниками. Я, например, до сих пор – и чем дальше, тем больше и глубже – интересуюсь деятельностью Геннадия Ивановича Невельского по освоению Приамурья. Часто заглядывая в его книгу “Подвиги русских морских офицеров на крайнем востоке России”, я прихожу к выводу, что далеко не всем в России нужен был этот “крайний восток”. Невельской (при поддержке генерал-губернатора Восточной Сибири Н.Н.Муравьева), по сути, доказав отсутствие у Китая прав на владение левобережьем Амура и правобережьем Уссури, вынудил Николая II и Российское правительство (при активнейшем сопротивлении министра иностранных дел графа Нессельроде) приобрести для России огромный край площадью свыше миллиона квадратных километров и выход к морю из Восточной Сибири. Невельской, на свой страх и риск, 1(13) августа 1850 г. поднял над Приамурьем русский флаг, основал Николаевский пост, объявив собравшимся гилякам и манчжурам, что отныне Россия считает весь этот край с островом Сахалином своей принадлежностью. Нессельроде, возмущенный самовольными действиями Невельского, решил разжаловать его в матросы. Об этом состоялось постановление Особого комитета, был составлен соответствующий указ и прислан на подпись Николаю I. Последний, по ходатайству Н.Н.Муравьева, в присутствии вызванного им Невельского, разорвал приказ о разжаловании, вернул ему чин капитана 1-го ранга и вдел в петлицу Владимирский крест, сказав при этом: – Где раз поднят русский флаг, он уже спускаться не должен. В дальнейшем участниками Амурской экспедиции основываются Константиновский пост (в нынешней Советской Гавани) и Муравьевский пост (в заливе Анива, около нынешнего Корсакова). Там также поднимаются российские флаги. Действиями Амурской экспедиции была очень недовольна Российско-Американская компания. Она считала её своим “противником” и готова была придраться к любому случаю, чтобы что-то недодать, недослать и как-то насолить. Вернувшись в Петербург в 1856 г. и представившись Александру II, незадолго до этого вступившему на престол, Невельской услышал от него, что Россия никогда не забудет его заслуг. Однако, это было не совсем так. Его травили в печати и в аристократических кругах, у него было слишком много недоброжелателей. Причины этого крылись не только в самостоятельности действий и мнений Невельского, но и в оскорбленном самолюбии министров и руководителей Российско-Американской компании. Главной причиной было наглядное доказательство их ошибок в Амурском вопросе. А этого не могли простить. Я и мои друзья-тихоокеанцы чувствуем себя причастными к проблемам Дальнего Востока. Во всяком случае, они нам далеко не безразличны. Нам довелось поднимать флаги Родины над портами Южного Сахалина и многими Курильскими островами. Мы ни на секунду не сомневались, что делаем доброе и нужное дело. Не сомневаемся в этом и теперь. И, разумеется, голоса, нередко убеждающие в том, что всё это было совершенно зря, нас не убедят. Голоса всегда остаются голосами, и говорить им не запретишь, да и не надо. Важно дело. И именно дело нас особенно тревожит. Возвращенные и вновь обретенные территории постепенно приходят в запустение. Можно, конечно, ссылаться на то, что в запустение за годы своего существования пришла вся Страна Советов. Потому, мол, и распалась. Но дело не только в этом. Главное в том, что Дальний Восток являлся (и является до сих пор) своеобразной колонией центра. И с развалом СССР для него почти ничего не изменилось. Рука Москвы, дающая и берущая, для него осталась. И раньше эта рука почти ничего не давала, но много брала, а теперь – тем более: давать нечего. Богатейший регион год от году чахнет. Более половины работающих там – временщики, их интересовали заработки, а не благоденствие земель и вод дальневосточных: там они жить долго и умирать не собирались, их интересы находились в других местах. Мы сами были временщиками и очень хорошо все это чувствовали. Но мы были военными, и это нас несколько оправдывает: военные всегда временщики, куда пошлют – там и служат. Я говорю не о военных. Инфраструктура – коммуникации, связь, жильё и многое другое – находилось почти в первобытном состоянии. И всякие строительства, всякие преобразования осуществлялись директивно, из центра: на каждое преобразование – своя статья, свой пункт и свои деньги, как правило мизерные. Все норовили строить даром, ценой жизни заключенных, которых на Дальнем Востоке было во много крат больше, чем коренных жителей. Теперь, говорят, дальневосточникам дали свободу действий. Может быть, это соответствует действительности. Хочется верить, но верится с трудом, слишком часто и сильно нас обманывали. Кроме того, даже при наличии свободы действий, нужны умные, грамотные, профессиональные и честные руководители. А где их таких-то быстро найдешь. Их и на российском уровне не густо. Да густо их и не бывает. Так что, остаётся одно: ждать и надеяться. Говорят: легко родить, но трудно воспитать. Есть тут какая-то аналогия с освоением земель. Невельской помог России родить Приамурье. Но воспитать его она не сумела. Мы тоже играли роль повивальных бабок в отношении Сахалина и Курил. Но, увы, руки до их воспитания у Москвы не дошли, а поручить это местным наставникам она не захотела: никто ничего не может кроме неё. Российскому Дальнему Востоку пора дать максимально приемлемую самостоятельность, выгодную и для него (в первую очередь), и для России в целом – в этом убеждены многие послужившие и пожившие там. Это великолепный край, красивый и богатый. Одни круизы по Сахалину и Курилам могут дать колоссальные доходы. Но – до этого – надо преодолеть колоссальные расходы: на отели, на гавани, на суда, на всю инфраструктуру. Где взять средства? Это, конечно, главнейший вопрос и четкого ответа на него нет. Одно только можно сказать: не путём возвращения даже части уже принадлежащих нам территорий, таких как Шикотан и Хабомаи. Остальные направления возможны все: аренда, совместные предприятия, концессии и т. д. Но – повторяю – не бессрочная продажа. И – напомню: Российско-Американская компания, так часто с благодарностью вспоминаемая ныне, постоянно вставляла палки в колеса Амурской экспедиции, и чем дальше, тем эти палки были длиннее и толще. Так, всё-таки, что же с нами стало, с теми, кто дожил до сегодняшнего дня? Пришла старость, пришла житейская мудрость, говорящая о том, что чем раньше кончится в нашей любимой России борьба за власть, возобладают экономические, а не политические мотивы, появятся и будут неукоснительно соблюдаться законы, охраняющие личность каждого, тем лучше. Но на это требуются десятилетия, и не надо убаюкивать себя тем, что благодать наступит уже завтра, как это делали некоторые коммунисты. Хотя таких, я думаю, было меньшинство. Иначе – не стало бы с нами того, что стало. Писатель Александр Зиновьев как-то сказал: “Пройдут века, остынут страсти, на Западе потихоньку построят нечто подобное русскому коммунизму, под другими названиями и в другом обличии. Только вспомнят ли о великом историческом творчестве какого-то отсталого русского народа? Да и сохранится ли, если в обозримом будущем в России ничего не изменится, этот народ”? Мне не хотелось бы, чтобы он сделался пророком. Не зря же мы совершали свои лейтенантские плавания. И многим из наших потомков их непременно придётся совершать. Во имя благоденствия России и каждого из её жителей. Особенно – во имя благоденствия жителей российского Дальнего Востока. Сергей Павлович Сергей Павлович родился в середине прошлого века. Рос и учился в Ленинграде. На Северном флоте проходил срочную службу. 30 лет отдал морю, работая на судах различного назначения матросом, электриком, электромехаником, механиком. В 70-х годах удалось совершить зимовку на одной из советских антарктических станций. Побывал на всех морях и континентах. Живёт в Риге. Случай при Ватерлоо Заканчивался 1973 год. Наш теплоход обеспечивал 19-ю Антарктическую экспедицию и мы, преодолев по меридиану всю Атлантику, зашли на один из многочисленных островов Антарктического архипелага, отделённого от Южной Америки широким и коварным проливом Дрейка. Остров этот, названный русскими моряками Ватерлоо, и принадлежащий к группе Южно-Шетландских островов, находится на стыке двух океанов. В юго-западной части острова от пролива Брансфилд, развёрнутому ближе к Тихому океану, имеется удобная и глубоководная бухта под названием Ардли, на берегу которой в тот год мирно соседствовали всего две научные полярные станции: советская (в последующем российская) Беллинсгаузен и чилийская Президент Эдуардо Фрей. Через 35 лет к ним присоседятся долговременные поселения ещё десяти государств, и остров станет, пожалуй, самым интернациональным в Антарктическом архипелаге. На острове возведут православный храм в честь Святой Троицы, и он будет напоминать не только русским, но и южноамериканцам, полякам, украинцам, китайцам и корейцам, о краткости человеческого бытия и вечности мироздания. Со стороны пролива Дрейка остров ограждает протяжённая рифовая зона, состоящая из цепи подводных скал, выступающих местами на поверхность. Поэтому возможность подхода к берегу для якорной стоянки здесь исключалась. Побережье с этой стороны изобиловало галечными пляжами с нередкими завалами из больших каменных глыб, за которыми можно было наблюдать лежбища морских слонов. Как правило, это были слоновьи гаремы, над которыми шефствовали крупные зрелые самцы. Там же на низких галечных террасах этого скалистого берега можно было встретить кости морских животных. В тот год на одной из прибрежных террас мы обнаружили “свежий” скелет кита. Примерно такой я видел в зоологическом музее Ленинграда. Китобои, когда-то промышляющие близ Южно-Шетландских островов, вряд ли были причастны к этой жертве. Скорее всего, его выбросило на берег в силу каких-то природных обстоятельств. Мясная и ливерная составляющая этого кита наверняка была добросовестно съедена местными птицами, коих на этом острове, да и на соседних островах тоже, не счесть. Пернатых здесь прорва. И не приведи Господи приблизиться любопытствующему путнику к гнездовьям этого летающего населения. Заклюют и обгадят с головы до ног. К нашему времени от останков, упомянутого мною, кита не осталось ни косточки. Но птицы тут уже ни при чём. Остатки костного скелета разнесли на сувениры начавшие прибывать сюда уже в середине семидесятых дотошные туристы. Могу с полной достоверностью сообщить, что первый сувенир – средний китовый позвонок, унёс с тихоокеанского побережья на своих покатых плечах наш старший судовой кок. Поначалу у нас закралось подозрение, что из этого позвонка он обязательно сварит для экипажа бульон или сделает студень. Однако наш кок оказался более практичным человеком. Он использовал позвонок, как стул. Стул оказался на редкость удобным и устойчивым. При качке его не срывало с места. За счёт своей массы и большой площади соприкосновения с палубой он стоял, как вкопанный. (Через год этот позвонок, испещрённый подписями членов экипажа нашего судна, перекочевал в Рижский медицинский институт, как редкий подарок от щедрых моряков будущим медикам, взявшими над ними шефство в период планового ремонта в доках Вецмилгрависа). Местные жители, полярники, говорили, что в больших закрытых бухтах, удобных для стоянки судов, разбросаны десятки скелетов китов – результат деятельности китобоев конца 19-го – начала 20-го веков. О тех временах говорят остатки норвежского деревянного китобойного судна в одной из бухт Ватерлоо. Чтобы я ни говорил ещё про этот остров, представить его будет сложно, если от спонтанных описаний суровых ландшафтов и редких видов островной фауны не вернуться в бухту Ардли, на берегу которой притулились две полярные станции, уже упомянутые мною. Находились они по обе стороны не очень полноводного ручья, вытекающего из озера Китеж, расположенного выше на верхнем плато. В тот год советской станции исполнилось пять лет. Чилийская была на год моложе. По инициативе известного уже в те времена полярника Артура Чилингарова, а попросту – Че, наша станция числилась как комсольско-молодёжная. Этот великовозрастный, чернобородый комсомолец её и возглавлял. Наш теплоход, бросив якоря посреди бухты, приготовился к выгрузке. Выгрузка была штатной на имеющиеся при станции плавсредства, которые к нашему приходу спустили на воду. Вся флотилия состояла из речного теплохода, плашкоута и вездехода-амфибии. Теплоход, прозванный в народе “речным трамвайчиком”, сразу же стал курсировать по рейду между островом и нашей якорной стоянкой. По силуэту он напоминал именно те трамвайчики пятидесятых годов, которые ходили по Москве-реке, а потом и по Неве для обзорных экскурсий. Правда, корпус его, имея полноценную для трамвайчика длину, был урезан по ширине раза в два и по этой причине сразу же получил устное наименование “Минога”. В первый же рейс “Минога” привезла на борт нашего лайнера начальника станции, легендарного полярника Че (его фамилия начиналась с буквы “Ч”, не путать с Че Геварой), а увезла часть скоропорта – овощи и фрукты. Денно и нощно она курсировала между берегом и нашей якорной стоянкой, выполняя свои незаменимые функции. На второй день её приспособили для буксировки плашкоута, который представлял собою прямоугольную металлическую понтонную конструкцию. Плашкоут провалялся на галечном берегу бухты близ станции около года и требовал тщательного осмотра на предмет водотечности. Всё ржавеет на этом свете, гниёт и истончается, господа, переходит в другие качества и уходит в небытие. Это относится и к китам, и к плашкоутам и к нам с вами, оптимистичные мои читатели и не читатели. Внешний осмотр плашкоута показал, что он ещё жив и готов к большому плаванию по водам бухты Ардли, о чём и сообщил нам по радио сам Че. Однако, время, случай и наша порой невнимательность, а то и просто безалаберность, вносят свои коррективы в книгу судеб. В плашкоуте, возможно на его донной поверхности, недоступной для осмотра, на каком-то из многочисленных сварных швов, образовался небольшой и, может быть, даже незаметный свищ, который и повлиял на дальнейший ход событий. Я мог бы не говорить об этом заранее, оставив интригу разыгрываемой пьесы на потом. Но простота моей натуры и предупредительная честность не дают мне возможности сделать этого. В результате читатель уже сам может догадаться, что к борту нашего теплохода “Минога” прибуксировала плашкоут, медленно вбирающий в свою полость, которая-то и придавала ему плавучесть, солёные и холодные воды бухты Ардли. Во время загрузки на поведение плашкоута по началу это не отразилось. Он медленно опускался в воду от загружаемого на его поверхность листового металла, ацетиленовых и кислородных баллонов, ящиков со сварочным оборудованием. (В тот год на каменных сопках острова Ватерлоо, чуть выше уреза воды, планировалась постройка многотонных сварных хранилищ для дизельного топлива). Я участвовал в погрузочной бригаде, которая как раз и находилась на борту загружаемого плашкоута. Первая неприятность случилась при опускании очередной партии кислородных баллонов. Наш боцман Миша Таскин, управляющий контроллерами грузовых лебёдок, задел нижней кромкой стропа за фальшборт, через который нужно было ювелирно перенести груз, баллоны угрожающе накренились запорными вентилями вниз, высвободились из удавки стропа и понеслись, яко фугасные бомбы, на наш бедный плашкоут. Вы, наверное, не видели, как взрываются сорокакилограммовые баллоны с закаченным туда под давлением в двести пятьдесят атмосфер кислородом? Картинка из детства, представшая передо мной после падения подобного баллона с пятого этажа в типичном для старого города дворе-колодце, помнится мне и поныне. Взрывная волна заставила открыться все фрамуги окон нашей школы, которая находилась в соседнем районе. Наверное, догадливый читатель сам может представить себе тот двор с зияющими глазницами пустых окон и обсыпающейся со стен штукатуркой. И это всего от одного баллона, который местные шалопаи занесли по лестнице на верхний этаж и сбросили вниз ради простого любопытства. Жители блокадного Ленинграда могли нередко наблюдать такое после очередного артобстрела многострадального города. К этому надо ещё добавить, что плашкоут стоял в носовой части нашего теплохода под подзором левого борта, за которым находился трюм с грузом тротила. Немного-немало сорок тонн. Кислородный баллон в случае взрыва смог бы сослужить хорошим детонатором для находящейся рядом взрывчатки. И тогда бухта Ардли могла бы приобрести совсем другой пейзаж. Не только нас, но и постройки двух мирных станций с их небольшим населением могло снести тогда с лица Земли подчистую. Конечно, это была бы лёгкая и мгновенная смерть. И в то же время нелепая, как и многое в этом мире. Нас бы в кратчайший миг разнесло по мирозданию в виде отдельных фрагментов и даже атомов. Но, как говорят в романах, судьбе было угодно продлить наше существование на какое-то неопределённое время. Баллоны пошли по касательной и, ударившись о деревянную тару со сварочным оборудованием, которая завершала всю пирамиду загрузки, отрикошетили и камнем ушли в тёмную неприютную воду бухты. Мы даже не успели испугаться, а только шарахнулись к противоположному борту. Эта была только первая дань местному морскому богу. Когда мы всей бригадой отпрянули к борту плашкоута, он повёл себя очень странно. Под нашей тяжестью плашкоут стал медленно крениться, и мы тут же поняли, что если не перейдём на другой борт и не уравновесим центр тяжести, крен будет продолжаться и может достигнуть той стадии, когда исход в прежнее положение невозможен. Я высвистал второго помощника капитана, отвечающего за погрузку: – Петрович, смотри, какая комедия намечается. Похоже вода внутри этой посудины. Неровен час, перевернётся. – А ну-ка, походи туда-сюда, – предложил Петрович, – посмотрим на её поведение. Я встал на край борта, и плашкоут стал постепенно, но с нарастающей инерцией, крениться на тот же борт. – Теперь давай на другой, – скомандовал второй помощник.