– Откуда ты знаешь? Он бросил на меня взгляд, как бы говоря: «Ты шутишь?» – Вы все время вместе. Сложно не сообразить, что происходит. Плюс я видел это своими глазами. Я вспомнила, что говорил Стрейн про приюты и тюрьмы. Не факт, что мои слова можно было считать признанием, но все-таки на всякий случай я сказала: – Это неправда. Мои слова прозвучали так жалко, что он только снова взглянул на меня: «Я тебя умоляю». В воскресенье утром мы уехали. Спустя час Джесси со вздохом положил раскрытый роман себе на колени, покосился на меня и жестом показал, чтобы я сняла наушники. – Ты ведь понимаешь, что это глупо? – спросил он. – То есть невероятная тупость. – Что? Он пристально посмотрел на меня: – Ты и твой бойфренд-учитель. Я обвела взглядом ближайшие сиденья, но, казалось, все были заняты своими делами: кто спал, кто читал, кто слушал музыку в наушниках. Джесси продолжал: – Меня не волнует мораль и все такое. Я просто говорю, что он, скорее всего, разрушит твою жизнь. Проигнорировав его меткий удар, я ответила, что игра стоит свеч. Я спрашивала себя, считает ли Джесси меня неадекватной, храброй или и то и другое. Джесси покачал головой. – Что? – Ты идиотка, – сказал он. – Вот и все. – Ну спасибо. – Я не хочу тебя обидеть. Я тоже по-своему идиот. Когда Джесси назвал меня идиоткой, я вспомнила, как Стрейн говорил про мою мрачно-романтичную натуру, – похоже, оба имели в виду, что я склонна принимать неверные решения. На днях Стрейн назвал меня меланхоличной, и потом я посмотрела это слово в словаре: человек, склонный грустить. В Норумбеге прошла сильная метель, и, когда мы проснулись, мерцающий кампус был затянут полудюймом льда. Ветви деревьев сгибались под снегом, клонились к земле, а наст был таким плотным, что по нему можно было ходить не проваливаясь. В субботу мы со Стрейном впервые занялись сексом при свете дня у него в кабинете. Потом, стараясь не смотреть на его обнаженное тело, я наблюдала, как кружатся пылинки под слабым зимним солнцем, подкрашенным зеленью бирюзового оконного стекла. Он водил пальцем по дорожным картам моих вен и говорил, какой голод я у него вызываю, – так бы меня и съел. Я молча предложила ему свою руку. Давай. Стрейн только осторожно куснул ее, но я бы, наверное, позволила ему разорвать себя на части. Я бы позволила ему все. Наступил февраль, и у меня получалось скрытничать лучше и в то же время хуже. Я перестала упоминать о Стрейне, когда звонила домой по воскресеньям, но меня так и тянуло к нему в аудиторию. Теперь я находилась там постоянно. Даже во время консультационного часа, когда другие школьники приходили обсудить домашнее задание, я сидела за партой, притворяясь, будто поглощена работой, но подслушивала так жадно, что у меня горели уши. Однажды, когда мы сидели вдвоем, Стрейн достал из портфеля «поляроид» и спросил, можно ли снять меня за партой. – Хочу запомнить, как ты выглядишь на своем обычном месте. Меня разобрал нервный смех. Я принялась трогать свое лицо и дергать себя за волосы. Я ненавидела, когда меня фотографируют. – Ты можешь отказаться, – сказал Стрейн, но я видела тягу в его глазах, видела, как это для него важно. Отказ разбил бы ему сердце. Поэтому я разрешила ему сделать несколько снимков: за партой, за его столом и еще один – на диване в его кабинете с поджатыми ногами и тетрадью на коленях. Он был так благодарен, с улыбкой следил, как проявляются фотографии. Говорил, что будет беречь их вечно. В другой раз он дал мне почитать новую книгу – «Бледное пламя» Владимира Набокова. Я сразу же принялась ее листать, но она не походила на роман: на страницах была длинная поэма, череда пометок. – Это сложная книга, – объяснил Стрейн. – Менее доступная, чем «Лолита». Такие романы требуют, чтобы читатель отдался им во власть. Ты должна прочувствовать его, а не пытаться понять. Постмодернизм… – Заметив на моем лице разочарование, он осекся. Я хотела новую «Лолиту». – Дай я кое-что тебе покажу. – Он забрал у меня книгу, нашел нужную страницу и показал на строфу. – Смотри, кажется, это про тебя. Дай мне ласкать тебя, о идол мой, Моя Ванесса темная, с багровою каймою, Мой Адмирабль, мое блаженство! Объяcни, Как сталось, что в сиреневой тени Неловкий, истеричный Джонни Шейд Впивался в твой висок, глаза и шею?[6] У меня перехватило дыхание, зарумянилось лицо. – Правда, поразительно? – Он улыбнулся странице. – Ванесса, мой заласканный идол. Он провел рукой по моим волосам, накрутил локон на палец. Багровая кайма, кленово-рыжие волосы. Мне вспомнилось: когда Стрейн показал мне поэму Джонатана Свифта, я сказала, будто ощущаю, что наши чувства предрешены. Тогда я говорила не всерьез – просто хотела показать ему, как я счастлива, как этого хочу. Но на сей раз, увидев на странице свое имя, я словно упала в пропасть, потеряла над собой контроль. Возможно, это и правда было предопределено судьбой. Возможно, как раз для этого я и была создана. Мы еще склонялись над книгой, и рука Стрейна лежала у меня на спине, когда в класс вошел мистер Нойс – старый лысеющий преподаватель. Мы бросились в противоположных направлениях: я назад на свое место, а явно пойманный с поличным Стрейн – к себе за стол. Но мистер Нойс не выглядел обеспокоенным. – Вижу, вы завели себе зверька, – со смехом сказал он Стрейну, будто ничего особенного не произошло. Это заставило меня усомниться в том, что стоит так бояться, что нас поймают. Ну, узнали бы о нас в школе, и что? Это не конец света. Стрейна бы слегка пожурили, велели бы подождать, пока я закончу школу и достигну совершеннолетия. Когда мистер Нойс ушел, я спросила Стрейна: – А другие школьницы когда-нибудь делали это с учителями? – Делали что? – Это. Он поднял взгляд от стола. – Такое случалось. Он вернулся к чтению; новый вопрос обжигал мне язык. Прежде чем его произнести, я посмотрела на свои руки. Я воображала, что ответ написан на лице Стрейна, и не хотела его видеть. На самом деле я не хотела знать. – А как насчет тебя? Ты делал это с другими школьницами? – А ты как думаешь? Я удивленно подняла глаза. Я не знала, что я думаю. Я знала, во что хочу верить, во что должна верить, но понятия не имела, как это вяжется с тем, что могло произойти за годы до меня. Он работал учителем почти всю мою жизнь. Стрейн наблюдал, как я вслепую нащупываю слова, и на лицо его прокралась улыбка. Наконец он сказал: – Мой ответ – нет. Если у меня и были мимолетные желания, то они никогда не стоили риска. Пока не появилась ты. Я закатила глаза, пытаясь не выдать охватившей меня радости, но его слова разверзли мою грудь и оставили меня беспомощной. Ничто не мешало ему протянуть руку и взять все, что он пожелает. Я была особенной. Особенной. Особенной. Я читала «Бледное пламя», когда в дверь постучала мисс Томпсон, – она проверяла, все ли на месте перед отбоем. Ненакрашенная, с собранными резинкой волосами, она просунула голову в дверной проем, увидела меня и вычеркнула из списка мое имя. – Слушай, Ванесса. – Она вошла в комнату. – Не забудь отметиться перед отъездом в пятницу, ладно? Перед рождественскими каникулами ты забыла. Она приблизилась еще на шаг, и я, загнув уголок страницы, закрыла роман. Я обнаружила в тексте новые следы своего присутствия, отчего у меня кружилась голова: город, в котором жил главный герой, назывался Нью-Уай. – Как домашняя работа? – спросила мисс Томпсон. Я никогда не спрашивала о ней Стрейна. Я не видела их вместе с хеллоуиновской дискотеки и помнила, как после нашего первого секса он сказал, что «давно не был ни с кем близок». Если они никогда не занимались сексом, значит, они просто дружили и у меня не было причин ревновать. Я все это понимала. И все-таки рядом с ней на меня находила какая-то злость. Меня тянуло намекнуть ей, что я сделала, на что я способна. Я отложила «Бледное пламя», чтобы она увидела обложку. – Это не домашняя работа. Ну, то есть, может, и домашняя. Это для мистера Стрейна. Мисс Томпсон улыбнулась с раздражающим благодушием. – Мистер Стрейн ведет у тебя литературу? – Ага. – Я поглядела на нее из-под ресниц. – Он никогда вам обо мне не рассказывал? Морщинки у нее на лбу углубились. Взгляд длился всего секунду. Не будь я настороже, я бы даже не заметила. – Что-то не припомню, – ответила она. – Удивительно. Мы с ним довольно близко общаемся. Я смотрела, как на ее лице расцветает подозрение, смутное чувство, будто что-то не так.