– За встречу со мной тебе ничего не будет, – говорю я. – Мне тридцать два года. – Ванесса. – Никто не помнит. – Конечно, помнят. – От нетерпения его слова звучат резко. Он не должен объяснять, что даже в тридцать два года я по-прежнему запрещена, опасна. Я живая улика его самого худшего поступка. Люди меня помнят. Потому-то он и оказался на грани катастрофы, что люди помнят. – Нам лучше какое-то время не видеться, – говорит он. – Пока все не уляжется. Сосредоточившись на дыхании, я перехожу улицу к отелю, машу рукой парковщику, стоящему на въезде в гараж, и горничным, которые глубоко затягиваются сигаретами в переулке. – Ладно, – говорю я. – Если ты этого хочешь. Пауза. – Я этого не хочу. Просто так надо. Я открываю дверь в лобби, и в лицо мне дует жасминово-цитрусовый сквозняк. Они буквально заливают духи в вентиляцию. Предполагается, что этот запах придает сил и освежает чувства; благодаря вниманию к таким мелочам наш отель и считается роскошным. – Это к лучшему, – говорит он. – Для нас обоих. – Я на работе. Мне пора. Не прощаясь, я кладу трубку. Этого хватает, чтобы я на миг почувствовала себя победительницей, но, как только я устраиваюсь за своим столом, дыра у меня в животе пускает корни и расцветает в унижение – при первой же возможности меня снова оттолкнули, выбросили, как мусор. Точно так же он поступил, когда мне было двадцать два, когда мне было шестнадцать. Эта правда так горька и мучительна, что даже я не могу подсластить ее до съедобности. Он только хотел убедиться, что я буду молчать. Он опять меня использовал. Сколько раз? Когда до тебя наконец дойдет, Ванесса? Я открываю на Фейсбуке страницу Тейлор. Меньше часа назад появилась новая публикация: «Сегодня школа, которая когда-то обещала заботиться обо мне и защищать меня, приняла сторону насильника. Я разочарована, но не удивлена». Развернув ветку комментариев, я вижу коммент с двадцатью лайками: «Мне очень-очень жаль. Ты можешь предпринять что-то еще или это конец?» От ответа Тейлор у меня пересыхает во рту. «Это ни в коем случае не конец», – пишет она. В перерыве я выхожу в переулок за отелем и выуживаю со дна сумочки мятую пачку сигарет. Прислонившись к пожарному выходу, я закуриваю и принимаюсь копаться в телефоне. Вскоре поблизости слышится шарканье по тротуару, шиканье, приглушенный смешок. Подняв взгляд, я вижу девушек, которых встретила по дороге на работу. Они стоят в дальнем конце переулка. Блондинка держит брюнетку за предплечье. – Иди спроси ее, – говорит блондинка. – Давай. Брюнетка делает шаг ко мне, останавливается, скрещивает руки на груди. – Простите, – говорит она. – Можем мы, эмм… – Она оглядывается на блондинку, которая подносит ко рту кулак, ухмыляясь из-под обшлага джинсовой куртки. – У вас не будет сигаретки? – спрашивает брюнетка. Я протягиваю две, и девушки торопливо подходят ко мне. – Они немного залежались, – говорю я. Все окей, говорят они. Супер. Блондинка скидывает с одного плеча рюкзак, достает из переднего кармана зажигалку. Они прикуривают друг другу, втягивают щеки, вдыхая дым. Вблизи я вижу стрелки у них на веках, крошечные прыщики вдоль линии роста волос. Рядом с девушками их возраста – волшебного возраста, который Стрейн научил меня обожествлять, – я словно становлюсь им. Во рту у меня теснятся вопросы, призванные их задержать. Я изо всех сил стискиваю зубы, чтобы эти вопросы остались внутри: как вас зовут, сколько вам лет, не хотите еще сигарет, пива, травки? Нет ничего легче, чем представить, каково было ему – отчаявшемуся мужчине, готовому дать девушке все, чего она захочет, лишь бы ее удержать. Уходя прочь по переулку, девушки благодарят меня, оглядываясь через плечо. Теперь, когда у них в пальцах зажаты сигареты, их порывистость уступает место ленивой холодности. Покачивая бедрами, они сворачивают за угол, бросают на меня последний взгляд и исчезают. Я пристально смотрю на место, где они скрылись. Закатное солнце отражается в вытекающей из мусорного бака струйке воды, в ветровом стекле припаркованного фургона с включенным мотором. Я гадаю, что видели девушки, когда смотрели на меня, почувствовали ли, что нас что-то связывает? Не потому ли они решились стрельнуть у меня сигарету, что поняли: несмотря на мой возраст, я на самом деле одна из них? Выдохнув дым, я достаю телефон и захожу на страницу Тейлор, но ничего не вижу. Разум покинул меня, устремился вслед за девушками, желая узнать, что подумал бы о них Стрейн – об их небрежных манерах, о выпрошенных сигаретах. Скорее всего, он посчитал бы их вульгарными, слишком самоуверенными, рискованными. «Ты такая уступчивая», – говорил он, когда я позволяла ему распоряжаться своим телом. Он сделал из этого комплимент, будто моя пассивность – особый, редкий дар. Как бы поступила она? Этот вопрос больше похож на лабиринт, в котором я могу потеряться при виде любой девочки-подростка. Если бы до нее попытался дотронуться учитель, поступила бы она, как положено, оттолкнув его руку и убежав? Или обмякла бы, дожидаясь, пока он не закончит? Иногда я пытаюсь представить себе, как другая девушка ведет себя так же, как я, – погружается в это удовольствие, жаждет его, выстраивает вокруг него свою жизнь, – но не могу. Мой мозг заходит в тупик, лабиринт погружается в темноту. Немыслимо. Невыразимо. «Я никогда бы ничего не сделал, если бы ты так сильно этого не хотела», – говорил он. Звучит как самообман. Какая девушка захотела бы того, что он со мной делал? Но это правда, и не важно, верит в это кто-либо или нет. Меня влекло к этому, влекло к нему. Я была девушкой, которой не должно было существовать: той, что стремится в объятия педофила. Но нет, это слово ему не подходит, никогда не подходило. Это отговорка, такая же ложь, как называть меня всего лишь жертвой. Он никогда не был таким простым. Как и я. Я решила вернуться в лобби долгим путем: через нижний уровень крытой парковки, через подвал, мимо грохочущих промышленных стиральных машин и сушилок в прачечной. Главная горничная останавливает меня на лестнице, спрашивает, не против ли я занести дополнительные полотенца мистеру Гетцу – понедельничному бизнесмену из номера 342. – Вы точно не против? – уточняет она, протягивая мне полотенца. – Он иногда пристает к моим девочкам, но вы ему нравитесь. Постучав в триста сорок второй, я слышу шаги, потом мистер Гетц открывает дверь. Он без рубашки, вокруг талии полотенце, волосы мокрые, на плечах капли воды, грудь покрывают темные волосы, спускаясь до середины живота. При виде меня лицо его светлеет. – Ванесса! Я тебя не ждал. – Он открывает дверь пошире, кивком приглашает меня войти. – Можешь положить полотенца на кровать? Медля на пороге, я оцениваю расстояние между дверью и кроватью и между кроватью и комодом, где стоит мистер Гетц, открывая бумажник свободной рукой, а другой по-прежнему придерживая полотенце. Я не хочу, чтобы дверь закрылась, не хочу оставаться с ним наедине. Пулей подлетев к кровати, я бросаю полотенца. Не успевает дверь закрыться, как я уже снова в коридоре. – Погоди секундочку. – Мистер Гетц протягивает мне двадцатку. Я начинаю качать головой – это слишком много для такой мелочи, как чистые полотенца, подозрительно много. Достаточно, чтобы мне захотелось сбежать. Он размахивает передо мной купюрой, как куском мяса перед боязливой дворняжкой. Шагнув в номер, я беру деньги, и он поглаживает мои пальцы, подмигивает. – Спасибо, солнце, – говорит он. Вернувшись в свое убежище за стойкой консьержа, я запихиваю двадцатку в сумочку и говорю себе, что потрачу ее на газовый баллончик, на складной нож – на что-то, что смогу носить с собой, даже если никогда и не использую. Чтобы просто знать, что он со мной. Затем жужжит мой телефон: новый имейл. Кому: [email protected] От: [email protected] Тема: Сюжет о школе Броувик Добрый день, Ванесса! Меня зовут Дженин Бейли, я штатный журналист Femzine и сейчас работаю над статьей об обвинениях в сексуальных домогательствах в школе Броувик в Норумбеге, штат Мэн, где вы, насколько я понимаю, учились с 1999 по 2001 г. Я беседовала с выпускницей Броувика Тейлор Берч, которая утверждает, что в 2006-м ее домогался учитель английского Джейкоб Стрейн, и она упомянула о вас как об еще одной возможной жертве. Проводя сбор информации, я также получила анонимную наводку касательно сексуальных домогательств, предположительно имевших место в Броувике, с участием вас и мистера Стрейна. Ванесса, я бы очень хотела с вами пообщаться. Я решительно настроена написать эту статью со всей необходимой деликатностью и сделать упор на истории жертв, призвав к ответу Джейкоба Стрейна и школу Броувик. Сейчас, когда внимание всей страны приковано к случаям сексуального насилия, думаю, у нас есть хорошая возможность повлиять на общество, особенно если я смогу подкрепить историю Тейлор вашей. Разумеется, все, касающееся лично вас, появится в статье только с вашего разрешения. Посмотрите на это как на шанс рассказать свою историю на собственных условиях. Вы можете связаться со мной по этому имейлу или по телефону (385) 843-0999. Звоните или пишите в любое время. Очень надеюсь на ваш ответ, Дженин 2001 В ТОМ ГОДУ ВСЕ УСТАЛИ ОТ ЗИМЫ. Мороз не ослабевал, по ночам холодало до минус тридцати, а когда температура немного поднималась, днями напролет валил снег. После каждой метели сугробы росли, и в итоге кампус превратился в обнесенный стенами лабиринт под бледно-серым небом; одежда, которая была новой еще в Рождество, быстро покрывалась пятнами соли и скатывалась; становилось окончательно ясно, что впереди еще четыре месяца зимы. Учителя стали нетерпеливыми, даже злыми, и давали такие суровые отзывы, что мы уходили со встреч с кураторами в слезах. В день Мартина Лютера Кинга возмущенная уборщица «Гулда» заперла ванную, обнаружив, что волосы в тысячный раз засорили слив, и мисс Томпсон пришлось взломать замок скрепкой. Ученики тоже сходили с ума. Как-то вечером в столовой Дина с Люси устроили скандал из-за потерявшихся туфель, Люси схватила Дину за волосы и отказывалась отпускать. Дежурные по общежитиям вечно высматривали у нас симптомы депрессии, потому что четыре зимы назад у себя в комнате повесился какой-то десятиклассник. Чтобы помочь нам справиться с хандрой, мисс Томпсон устраивала множество тематических мероприятий: совместные игры и занятия рукоделием, кинопросмотры, вечеринки выпечки. Объявления о них печатались на ярких разноцветных флаерах, которые нам просовывали под дверь. Также мисс Томпсон настоятельно советовала прийти к ней и воспользоваться ее коробкой для светотерапии, если нам «вдруг взгрустнется». Все это время я витала в облаках. Казалось, мой мозг разделился надвое: одна половина жила настоящим, а другая существовала внутри всего, что со мной произошло. Теперь, когда мы со Стрейном стали заниматься сексом, я больше не вписывалась в прежнюю обстановку. Все, что я сочиняла, казалось пустым; я больше не предлагала мисс Томпсон выгулять ее собаку. В классе я была отрешена, словно наблюдала за уроками издалека. На американской литературе я увидела, как Дженни пересаживается к Ханне Левек, а та глазеет на нее с откровенным обожанием – вероятно, весь прошлый год я провела с таким выражением лица, – и ощутила легкое замешательство, словно смотрела кино с запутанным сюжетом. Ей-богу, все казалось притворством, подделкой. Мне оставалось только делать вид, что я такая же, как всегда, но теперь меня окружала горная цепь, отделяя от людей. Я не знала, создал ли ее секс или она существовала всегда, а Стрейн наконец сделал ее видимой. Стрейн говорил, что второе. По его словам, он почувствовал, что я отличаюсь от других, с первого взгляда. – Разве ты всегда не чувствовала себя отщепенцем, белой вороной? – спрашивал он. – Готов поспорить, что тебя всю жизнь называли слишком зрелой для своего возраста. Разве не так? Я вспомнила, что чувствовала в третьем классе, когда принесла домой дневник с отзывом учителя: «Ванесса очень развитая девочка. В свои восемь лет она ведет себя, как тридцатилетняя». Я сомневалась, что когда-либо по-настоящему была ребенком. За двадцать минут до отбоя я зашла в общую ванную со своими душевыми принадлежностями и полотенцем и обнаружила, что там стоит Дженни с намыленным лицом. Живя в одном общежитии, мы неизбежно сталкивались, но я старалась, чтобы это случалось как можно реже: пользовалась черной лестницей, чтобы не проходить мимо ее комнаты, и принимала душ поздно вечером. Нам с Дженни приходилось встречаться на американской литературе, но там мое внимание было приковано к Стрейну и мне легко было ее игнорировать. Других одноклассников я теперь едва замечала. Поэтому, увидев ее в ванной в тапках и том же засаленном халате, который она носила в прошлом году, я, пораженная, инстинктивно попятилась в коридор. Она меня остановила. – Тебе не обязательно сбегать, – безжизненно, словно со скукой, произнесла она. – Или ты настолько меня ненавидишь? Втирая гель для умывания, она массировала пальцами щеки. С начала года ее волосы отросли, и теперь были собраны в небрежный пучок на затылке, обнажая стройную шею. Раньше Дженни делала вид, что стесняется своей шеи, жаловалась, что ее голова напоминает балансирующий на соломинке шар, цветок на стебельке. Также она якобы стыдилась своих тонких пальцев и ступней шестого размера, постоянно привлекая внимание к особенностям, которым я завидовала больше всего. Завидовала ли я ей сейчас? Иногда на уроках я замечала, как Стрейн изучает ее, следуя взглядом по линии позвоночника до ярко-каштановых волос. Маленькая Клеопатра. «Дженни, твоя шея идеальна, – говорила я. – Ты прекрасно это знаешь». И она и правда знала, не могла не знать. Просто хотела услышать это от меня. – Я тебя не ненавижу, – ответила я. Дженни с сомнением посмотрела на меня в зеркало. – Ну конечно. Интересно, стало бы ей больно, скажи я, что на самом деле больше ничего к ней не чувствую? Что я не помню, почему потеря ее дружбы казалась потерей всего мира и почему эта дружба казалась такой значительной и неповторимой. Теперь я вспоминала ее исключительно со стыдом, как бывает с любым пройденным жизненным этапом. Я вспомнила, как убивалась, когда она начала встречаться с Томом и он стал появляться повсюду: сидеть с нами в столовой, дожидаться после каждого нашего урока алгебры, чтобы две минуты идти с ней вместе от одного корпуса к другому. Я отрицала, что ревную, но, конечно, ревновала обоих. Я хотела иметь все это – парня и лучшую подругу, иметь человека, который любил бы меня так сильно, что никто не мог бы между нами втереться. Это была пульсирующая, чудовищная, непреодолимая нужда. Я знала, что нельзя испытывать, а тем более выдавать такие сильные чувства, но однажды в субботу не выдержала и накричала на Дженни в городской пекарне, рыдая, как младенец. Она обещала, что мы проведем этот день вместе, вдвоем, как бывало до Тома, но спустя час он присоединился к нам, пододвинул стул к нашему столу и уткнулся носом ей в шею. Я больше не могла это терпеть. Я сорвалась. Это случилось в конце апреля, но злость закипала во мне месяцами. Поэтому Дженни не была потрясена и отреагировала так, словно давно ждала, когда мою плотину прорвет. Как только мы вернулись в нашу комнату, она сказала: «Том считает, что ты слишком ко мне привязана». Когда я спросила, что конкретно значит «слишком привязана», она попыталась спустить все на тормозах: «Ну, просто так он сказал». Мне было плевать, что сказал обо мне Том; он был обыкновенный молчаливый мальчишка, и единственное, что могло в нем заинтересовать, – это футболки с рок-группами. Но меня убивало, что Дженни посчитала нужным это повторить: «слишком привязана». У меня волосы встали дыбом при мысли о том, что подразумевалось под привязанностью одной девочки к другой. Я ответила: «Это неправда», и Дженни посмотрела на меня с таким же сомнением, что и сейчас. Конечно, Ванесса. Как скажешь. В тот раз я не стала продолжать спор, замкнулась, перестала с ней разговаривать, и мы перешли к молчаливому противостоянию, длившемуся до этих самых пор. В глубине души я знала, что она права; я действительно любила ее слишком сильно и не могла представить, что однажды разлюблю. Но вот и года не прошло, а мне уже было все равно.