Я не понимала, что он делает, пока он не начал это делать. Целовать меня там, ласкать. Я не была дурочкой; я знала, что люди таким занимаются, но мне никогда не приходило в голову, что этого захочет он. Просунув под меня руки, он притянул меня ближе к себе, и я уперлась пятками в матрас и схватила его за волосы так сильно, что ему не могло не быть больно, но его поцелуи и лизание или что там он делал – откуда он точно знал, что именно сделать, чтобы мне было хорошо? неужели он знал обо мне все? – все это не прекращалось. Я закусила губу, чтобы не закричать, и он издал хлюпающий звук, словно высасывая через трубочку последние капли газировки. Мне стало бы стыдно, если бы не было так хорошо. Я прикрыла глаза рукой, упала в цветные вихри, океанские волны взмывали как горы, я почувствовала себя крошечной и наконец кончила сильнее, чем когда ласкала себя сама, так сильно, что из глаз полетели искры. – Окей, хватит, – сказала я. – Хватит, хватит. Он отшатнулся, как будто я его пнула, встал на колени с растрепанными волосами и блестящим лицом, по-прежнему в джинсах и футболке. – Ты кончила? – спросил он. – Серьезно, так быстро? Я сжала ноги и зажмурилась. Не могла говорить, не могла думать. Это было быстро? Сколько времени вообще прошло? Минута, десять, двадцать? Я понятия не имела. – Ты правда кончила? Ты хоть знаешь, как это необычно? – спросил он. – Как уникально? Я открыла глаза. Он вытер рот тыльной стороной ладони, а потом замер и поднес эту ладонь к лицу, понюхал и закрыл глаза. Он сказал, что хотел бы делать это со мной каждую ночь. Подтягивая вместе с собой одеяло, он лег рядом со мной и добавил: – Абсолютно каждую ночь, пока ты не уснешь. Его объятия были почти так же приятны, как то, что перед этим. Его подбородок лежал у меня на затылке, его большое тело обвивало мое. От него пахло мной. – Дальше пока заходить не будем, – сказал он, и я стала влажно-теплой при мысли о том, что секс – это только то, что он со мной только что сделал. Он протянул руку и выключил светильник, но мне не спалось. Его рука на моем плече потяжелела, а я проигрывала в памяти, как он сказал: «О нет», когда увидел меня в пижаме, как он просунул руки мне под ягодицы, чтобы подтянуть меня ближе к своему лицу, когда ласкал меня там. Как он потянулся ко мне и, не останавливаясь, взял меня за руку. Мне хотелось, чтобы он сделал это снова, но я не решалась разбудить его и попросить. Может, он сделает это снова утром перед моим отъездом. Может, мы иногда сможем заниматься этим после уроков в его классе или уезжать из кампуса и делать это у него в машине. Мои мысли никак не успокаивались. Даже когда я наконец задремала, мозг продолжал работать. Когда через пару часов я проснулась, на улице было темно. На полу лежало пятно света, падавшего в дверной проем из коридора. Стрейн не спал, я чувствовала его горячий рот на своей шее. Улыбаясь, я перевернулась на спину, ожидая, что он опустит лицо мне между ног, но он оказался голым. Его бледную кожу от груди до самых ног покрывали темные волосы, а в центре виднелся его громадный эрегированный член. – Ой! – сказала я. – Окей! Вау. Окей. Жалкие, глупые слова. Когда он взял меня за запястье и опустил мою руку туда, я повторила их снова: – Ой! Окей! Он вложил член мне в пальцы, и я знала, что мне нужно водить рукой вверх-вниз. Отключившись от мозга, моя послушная, как робот, рука тут же начала делать рывки. Дряблая кожа скользила по столбу мускулов, но грубо, с заминками. Похоже на пса, который сдирает со своего живота давно прилипший к нему мусор; на жестокие судороги всего тела. – Полегче, детка, – сказал он. – Чуть полегче. Он показал мне, что это значит, и я пыталась держать ритм, хотя рука у меня начинала неметь. Я хотела сказать ему, что устала, перевернуться на бок и никогда больше не смотреть на эту штуку, но это было бы эгоистично. Он сказал, что не видел ничего прекраснее моего обнаженного тела. С моей стороны было бы жестоко отплатить ему отвращением. Неважно, что, прикасаясь к нему, я покрывалась мурашками. Неважно. Все было в порядке. Он делал это тебе, а теперь ты должна сделать это ему. Можешь потерпеть несколько минут. Когда он отвел мою руку в сторону, я испугалась, что теперь он попросит меня взять в рот, а я не хотела, не могла, но вместо этого он сказал: – Хочешь, чтобы я тебя трахнул? Это был вопрос, но на самом деле он не спрашивал. Перемена в нем не укладывалась у меня в голове. Теперь я даже не была уверена, что он действительно сказал: «Дальше пока заходить не будем». А может, «пока» значило совсем не то, что я подумала. Хотела ли я, чтобы он меня трахнул? Трахнул. От этого бесстыдства я спрятала лицо в подушку. Даже его голос звучал по-другому – хрипло, грубо. Я открыла глаза и увидела, как он, сосредоточенно хмурясь, устраивается у меня между ног. Я попыталась потянуть время, сказала, что не хочу забеременеть. – Ты не забеременеешь, – сказал он. – Это невозможно. Я отодвинулась. – Что это значит? – Мне сделали операцию, вазэктомию, – сказал он. Опираясь на одну руку, он удерживал меня другой. – Ты не забеременеешь. Просто расслабься. Он попытался в меня войти, его большой палец больно вдавливался в мой таз. Он не помещался. – Солнышко, ты должна успокоиться, – сказал он. – Сделай глубокий вдох. У меня выступили слезы, но он не останавливался, только говорил, что я молодец, и пытался вставить. Говорил, чтобы я вдыхала и выдыхала, и во время моего выдоха резким толчком проникал чуть глубже. Я заплакала, по-настоящему заплакала – но он все равно не останавливался. – Ты молодец, – говорил он. – Еще один глубокий вдох, ладно? Боль – это нормально. Больно будет не всегда. Всего один глубокий вдох, ладно? Ну вот. Хорошо. Как хорошо. Потом он встал с кровати, и, прежде чем закрыть глаза, я мельком увидела его живот и зад. Он надел трусы, и резинка хлопнула, будто кнут. Будто что-то переломилось надвое. По дороге в ванную он громко и тяжело закашлялся, и я услышала, как он сплевывает в раковину. Под одеялом у меня было мокро и саднило, все бедра стали склизкими. Мой разум превратился в озеро в тихий день, гладкое и неподвижное. Я была ничем, никем, нигде. Вернувшись в спальню в футболке, спортивных штанах и очках, он снова стал похож на себя. Он лег в постель, обнял меня, прошептал: – Мы занимались любовью, представляешь? Я попыталась оценить разницу между «трахнуть» и «заниматься любовью». Через какое-то время мы снова занялись сексом, но уже медленнее, легче. Я не кончила, но, по крайней мере, на этот раз не заплакала. Мне даже понравилось ощущать на себе его тяжесть – такую, что у меня замедлялось сердцебиение. Он со стоном кончил и содрогнулся всем телом. От того, как он дрожал на мне, у меня сократились мышцы, я еще крепче сжала его внутри и поняла, что люди имеют в виду, говоря, что двое сливаются воедино. Он извинился за то, что слишком быстро кончил, за неуклюжесть. Сказал, что давно не был ни с кем близок. Я повертела слово «близок» на языке и подумала о мисс Томпсон. После второго секса я пошла в ванную и заглянула в шкафчик с лекарствами. Мне бы такое и в голову не пришло, но в кино я видела, что женщины так поступают, проводя ночь у незнакомцев. В шкафчике у него было полно обычных пластырей, неоспорина, простого средства для пищеварения. Плюс два оранжевых пузырька с рецептурными лекарствами; их названия я знала по рекламе – виагра и фелбутрин. Когда мы возвращались по темной дороге в кампус под желтые вспышки фонарей, он спросил, как я себя чувствую. – Надеюсь, я тебя не слишком замучил, – сказал он. Я знала, что он хочет знать правду и что надо ему сказать: мне не понравилось, что, когда я проснулась, он уже практически вставлял в меня свой член; я не готова была заняться сексом вот так; это казалось насилием. Но мне не хватало смелости что-либо из этого сказать – даже что меня тошнит, когда я вспоминаю, как он положил мою руку себе на пенис, и я не понимаю, почему он не остановился, когда я заплакала. Что весь наш первый раз я думала только: «Я хочу домой». – Я в порядке, – сказала я. Он пристально посмотрел на меня, словно желая убедиться, что я говорю правду. – Это хорошо, – сказал он. – Этого-то нам и надо. 2017 СООБЩЕНИЕ ОТ МАМЫ: «Эй, послушай, что сейчас было. Середина ночи, мне не спится, слышу на улице какой-то шум, спускаюсь, включаю свет на крыльце, а там в мусорном баке роется МЕДВЕДЬ!!! Я со страху чуть не обделалась. Закричала, бросилась наверх и спряталась под одеялом. Ржака. Сейчас смотрю ту британскую кулинарную передачу, чтобы успокоиться. Божечки. Больше, в общем-то, ничего нового. У этой Марджори, что живет на другом берегу озера, рак легких. Это у которой козы. Короче, она при смерти. Очень печально. Мою машину забрали на ремонт из-за той проблемы с дверцей. Займет 8–12 недель. Взамен мне выдали какую-то дерьмовую колымагу. Фу. Кошмар за кошмаром. Короче, просто отмечаюсь. Позванивай иногда мамочке». Десять утра. Заспанная, еще не встав с постели, я пытаюсь осмыслить сообщение. Я понятия не имею ни кто такая Марджори, ни что не так с дверцей маминой машины, ни о какой кулинарной передаче она говорит. С тех пор как умер папа, я по пробуждении периодически обнаруживаю такие сообщения. В этом хотя бы все запятые на месте, тогда как другие представляют собой настолько путаный, бессвязный поток сознания, соединенный многоточиями, что я начинаю волноваться. Я закрываю сообщение, открываю Фейсбук и проверяю страницу Тейлор. Я вбиваю в строку поиска имена, которые искала столько раз, что они появляются с первой же буквы: Джесси Ли, Дженни Мерфи. Джесси живет в Бостоне, занимается каким-то маркетингом. Дженни – хирург в Филадельфии. На фото она уже выглядит постаревшей: вокруг глаз глубокие морщины, в каштановых волосах проблески седины. На их страницах нет никаких упоминаний о Стрейне, да и с чего им там быть? Они взрослые люди, которые живут настоящей полноценной жизнью. У них нет причин, чтобы помнить, что тогда произошло, даже чтобы помнить меня. Выйдя из Фейсбука, я набираю в Гугле: «Генри Плау колледж Атлантика», и первый же результат – его факультетская страница с той же фотографией десятилетней давности: он в своем кабинете, на книжной полке за его спиной стоит пиво, которое мы позже выпьем вместе. Ему тогда было тридцать четыре – всего на пару лет старше, чем я сейчас. Второй результат поиска – написанная в мае 2015-го статья в студгазете Атлантики: «Профессор литературы Генри Плау получает награду „Лучший преподаватель“». Ее вручают каждые четыре года по итогам студенческого голосования. По словам младшекурсницы с факультета английского Эммы Тибодо, студенты в восторге: «Генри – удивительный преподаватель, он заражает своим энтузиазмом, и с ним можно поговорить о чем угодно. Он потрясающий человек. Его лекции изменили мою жизнь». Я прокручиваю к концу статьи, где в пустом окошке мигает курсор: «Хотите оставить комментарий?» Я печатаю: «Re: потрясающий человек – поверьте, это не так», но этой статье два года и Генри, в конце концов, не сделал ничего плохого, так что какая разница? Я кидаю телефон на кровать и снова засыпаю. Собираясь на работу, я накуриваюсь. Стрейн звонит, когда я иду в отель. В руке у меня вибрирует телефон, на экране высвечивается его имя, и я останавливаюсь посреди тротуара, не обращая внимания на других пешеходов, словно туристка. Я подношу телефон к уху, и кто-то задевает мое плечо – девушка в джинсовой куртке; нет, две девушки в одинаковых куртках, брюнетка и блондинка. Они идут, держась за руки, об их копчики ударяются рюкзаки. Наверное, это старшеклассницы, удравшие погулять по городу в обеденный перерыв. Задевшая меня брюнетка оглядывается через плечо. – Извините, – лениво и неискренне бросает она. – Ты меня слышала? – говорит в трубку Стрейн. – Я сказал, что меня реабилитировали. – То есть ты в порядке? – Завтра вернусь в свой класс. – Он смеется, словно не может в это поверить. – Я был уверен, что мне конец. Я стою на тротуаре, все еще не отрывая взгляд от удаляющихся по улице девушек, от их раскачивающихся волос. Он возвращается в класс. Ему опять все сошло с рук. Меня переполняет разочарование, как будто я хотела увидеть его крах. Злость захватывает меня врасплох. Возможно, я просто накурилась; мой разум падает в кроличью нору чувств. Надо завязать с курением перед работой. Надо повзрослеть, отпустить, жить дальше. – Я думал, ты обрадуешься, – говорит Стрейн. Девушки исчезают в переулке, и я выдыхаю, хотя не заметила, что задерживала дыхание. – Я рада. Конечно, рада. Это замечательно. – Я ступаю вперед на нетвердых ногах. – Для тебя это наверняка облегчение. – Больше чем просто облегчение. Я уже пытался смириться с мыслью, что проведу остаток жизни в тюрьме. Я еле удерживаюсь, чтобы не закатить глаза, – как будто он каким-то образом может меня увидеть. Неужто он и правда думает, что его, белого мужчину, выпускника Гарварда с правильной речью, могут посадить? Его страх кажется безосновательным и несколько наигранным, но, может быть, критиковать его жестоко. Он был в панике, на грани гибели. Он заслужил право на мелодраму. Мне не понять, что значит столкнуться с такой опасностью. Он всегда рисковал больше, чем я. Хоть раз прояви сочувствие, Ванесса. Почему ты вечно такая злая? – Можем отпраздновать, – говорю я. – Я отпрошусь на субботу. Тут открылся новый скандинавский ресторан, от которого все в восторге. Стрейн втягивает в себя воздух. – Не уверен, что это удачная мысль, – говорит он. Я открываю рот, чтобы предложить что-то еще – другой ресторан, другой день, приехать в Норумбегу, чтобы ему не пришлось ехать сюда, – но он добавляет: – Мне сейчас нужно соблюдать осторожность. Осторожность. Я прищуриваюсь на это слово, пытаюсь понять, что он имеет в виду на самом деле.