— Как это? — не поняла мама, застыв со своим блюдом. — Продать наше Убежище? — спросил отец. Володя толкнул свою жену в бок, чтобы она замолчала, но она продолжала: — А почему нет? На трехкомнатную хватит. Не век же в провинции жить. Мама растерянно посмотрела на меня и обратилась почему-то к Полине: — А вы что думаете? Тут уж я слегка подтолкнул Полину, чтобы она не вмешивалась, когда взрослые разговаривают. Я-то знал, что с этой идеей Володя давно носится. — Да что вы все так в Москву рветесь? — вмешался отец. — Словно чума во всех других городах, а в Москве — рай! А мне так наоборот кажется: оттуда-то чума и ползет. Рыба с головы гниет. Нет уж, мой дом — моя крепость. Это все равно что кожу свою содрать и продать и ходить как тушка освежеванная. — Ну и зря! — буркнул Володя. — Я с тобой, сынок, об этом утром на рыбалке поговорю, — строго предупредил отец. А я заметил, что Катя смотрит через стол на Володю, а в глазах у нее — печаль и жалость. Мы еще посидели некоторое время, поговорили, а затем стали расходиться и готовиться ко сну. Родители отвели Полине комнату в мансарде, рядом с Катей, а меня решили переместить из дома во флигель, для собственного спокойствия. Когда я желал всем спокойной ночи, я шепнул Полине кое-что насчет окошка. Она все поняла и заговорщицки улыбнулась мне, а я — родителям. Смешные! Мне ли, облазившему в детстве все закоулки Убежища, было не знать самый кратчайший путь из флигеля — по сосне — на крышу — и оттуда в мансарду! 7 Что же это за птичка пела там, за окном, на рассвете, когда я открыл глаза, разбуженный ее трелью, а Полина еще спала, положив голову на мою грудь? Она что-то прошептала во сне, вздохнув, и я осторожно, чтобы не потревожить ее, выскользнул из кровати. Одеяло сползло на пол, она лежала обнаженная и была прекрасна. Я любовался ее лицом, точеной фигурой, всеми изгибами тела, и мне слышались всплывшие в памяти слова: «Ты хочешь уходить? Но день не скоро. То соловей — не жаворонок был…» Не их ли она прошептала только что? Укрыв ее, я поспешно оделся, потому что в нашем доме все поднимались рано и мне не хотелось с кем-нибудь столкнуться. Я вылез через окно на крышу и огляделся. Куда-то далеко-далеко текла река, сливаясь с безоблачным небом; от нее веяло свежестью и неугасимым покоем. Но где же она, моя утренняя звезда? Вновь исчезла, явившись не мне. Пройдя по крыше, я перебрался на сосну, а ветка под ногой треснула, и я загремел вниз, на вспаханную клумбу. Тотчас раздался насмешливый голос: — Ты чего, как кот, по крышам лазишь? — В тени деревьев на скамеечке сидел Николай и покуривал. — Да так, тренируюсь. — Я встал, потирая ушибленное место. Он догадался и хмыкнул. Потом подвинулся. — Садись, покурим. — Рыбаки наши уже ушли? — Давно. Расскажи-ка лучше, что у вас там в Москве происходило? Когда парламент брали. — Его теперь интересовала только война, так я понял. — Из танков стреляли. Кумулятивными снарядами. — Знаю. — Николай кивнул. — В таких случаях от человека одно воспоминание, а мозги на стенке. Вот сволочи! — добавил он. — Русские в русских. Дожили. Даже Гитлер такого не добивался… Я тебе так скажу, Леша: все политики — они такие козлы! Была бы у меня дивизия, двинул бы ее на Москву и навел порядок. Он плюнул на землю и выругался. Я не знал, что ему ответить. — Ты занимайся чем хочешь, а в политику не лезь никогда, — продолжал он. — Впрочем, и в армию тоже. Мы как жупел для всех. Вот бросили нас на Кавказ, а что толку? Как прокаженные ходим. — Он посмотрел на меня, зевнул и равнодушно произнес: — Застрелиться, что ли? Прямо на нас спланировал желто-красный лист, оторвавшись от дерева. Николай поймал его на лету и разгладил на коленке. — Осень… Если бы хоть знать, зачем все? Играем в солдатиков, в любовь, а не понимаем, что сами мы манекены, куклы. Нами также играют. И теми, кто нами. Целый театр марионеток. — Катя не марионетка, — возразил я. — Разве что, — согласился он, дунув на лист. — Коль, а что она тебе говорила вечером, за столом? — Безумно хотелось узнать. Николай усмехнулся, взглянув на меня. — Есть слова пустые, а есть простые. Но главное — кто их тебе произносит и как. Пойдем, что ли, дрова порубим? — Пошли, — согласился я. Все равно ложиться уже не хотелось. Николай набросился с топором на бревна так, словно перед ним было вражье полчище, только щепки летели. Не хотел бы я подвернуться ему под руку в горячую минуту. — Почему ты не женишься? — спросил я, складывая дрова в поленницу. — Одному же плохо! — В два раза лучше! — крякнул он, махнув топором. — А ты что, жениться надумал? — Не знаю, — пожал я плечами. — А почему бы и нет? — Ну и глупо. Вот Володька женился, у него хоть деньги есть. А у тебя? Миллион долгов. Точно, подумал я, ровно миллион. — Выбрось ты эти романтические бредни из головы, — продолжил Николай. — Займись каким-нибудь серьезным делом, поступи в институт. А еще лучше — плюнь на все и живи здесь, с мамой. Работы полно, хватит. Она, конечно, девушка красивая, но тем хуже для тебя. Красивые люди недобрые, у них одно окно — зеркало. Ей нужен блеск, поклонение, Москва, а лучше — Париж. — Каждое его слово вбивалось в меня, словно удар топора. — Она никогда не поймет тебя, а ты — ее. Вы с разной земли. Так что оставайся на своей почве, здесь. А потом, может быть, и я к вам присоединюсь. — Николай задумался над своими словами и добавил: — Когда война кончится. Не хотелось мне его слушать: что он знал о любви? Мы закончили с дровами и пошли к дому, но настроение у меня пошатнулось. Мама и Катя занимались «зверюшками», и я стал помогать им кормить кроликов. — Что-то ты рано поднялся, поспал бы еще, — сказала мама. — Кто рано встает, тому Бог подает. — Совершенно верно, — улыбнулась Катя. Вчера она сказала мне, что есть два вида пострига: один строгий, когда живут в монастыре, в келье, а другой более мягкий, домашний. И меня порадовало, что Катя выбрала второй. Я вдруг подумал, что могло бы быть, перенесись мы на десять лет вперед и сложись все так, как я хочу: стоит наше Убежище, еще более крепкое, за высоким забором, но с открытыми настежь воротами, которые запираются только на ночь, рядом поле, большое хозяйство, у Николая жена и уже двое детей, во дворе часовенка, куда Катя ходит, мама уют поддерживает, а у отца новое увлечение — он теперь нюхает табак из табакерки и пишет историю рода Барташовых, а Володя, ну что ж, раз так к Москве присосался, пусть в гости приезжает. Я подумал о Полине, но почему-то не мог подыскать ей место на этой картине. Себе мог, а ей… Мама ушла готовить завтрак, а Катя предложила: — Пойдем погуляем? Пока Полина спит. И мы отправились к Волге. Я шел чуть позади нее и представлял, как она будет выглядеть в монашеском одеянии. А ей бы пошло, подумал я. У нее была легкая, стройная фигурка, но достаточно сильная и крепкая. И плавала она здорово, лучше меня. Как-то раз, когда мне было шесть лет и я стал тонуть, вытащила из воды. За волосы. Вот здесь это было — мы остановились на берегу. И это она впервые рассказала мне об утренней звезде, которая исчезает последней, даруя благодать тем, кто провожает ее в прощальный путь. Может быть, она сама это выдумала? Но уже много лет спустя, прошлым летом, когда Катя подарила мне Евангелие и взяла обещание, что я обязательно прочту, я наткнулся на такую фразу. Она звучала в Откровении Иоанна Богослова: «И дам ему звезду утреннюю». А перед нею: «Только то, что имеете, держите, пока приду». Это наставление получил один из семи ангелов, четвертый. Ему была обещана утренняя звезда. Когда я прочел, мне очень хотелось поговорить с Катей, потому что я многое не понял, но я уже был в Москве, а потом позабыл самое главное. Только «утренняя звезда» осталась. Этой весной, на Пасху, какой-то зверь заколол кинжалом трех монахов в Оптиной пустыни. Именно зверь, с числом 666. Они уже появились, объяснила мне тогда Катя, и «никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме тех, кто имеет это число, и будет убит всякий, кто не поклоняется образу зверя». Так что, понял я, не такая уж у нее безопасная доля. Наоборот, именно в нее-то и будет нацелен основной удар. Сколько вокруг этих зверей-оборотней! А станет еще больше. — Катя, а что ты говорила вечером Николаю? — вновь полюбопытствовал я. Чего мне так приспичило, сам не пойму. — Анекдоты про Жириновского рассказывала, — пошутила она. Ясно. Так мне этого никогда и не узнать, понял я. — Леша, можно, я тебя попрошу кое о чем? — серьезно спросила Катя. — Конечно. — Если надумаешь совершить серьезный шаг или попадешь в трудное положение, приезжай ко мне, посоветуемся. Хорошо? — Ладно. Разве я когда-нибудь поступал иначе? Но я обманул ее. Я не рассказал ей о нависшем надо мной долге, хотя положение было достаточно паршивое. Если не верну миллион в срок, сумма будет удваиваться. Но не бесконечно. На пятый день я буду должен уже тридцать два миллиона рублей. Потом таких должников находят в лесу с перерезанным горлом. — Ты ничего мне не хочешь сказать? — Катя внимательно смотрела на меня, словно читая мысли. Я покачал головой. — Тогда пойдем завтракать, — вздохнула она. — Обожди. Я вдруг решил поделиться с ней, рассказать. Но не о своем долге, не о Полине, а о маленькой семилетней девочке, светлой и ясноглазой, живущей в Москве, у которой родители беспробудно пьянствуют, а бабушка больна и к которой никак не пристанет грязь, налипшая на всех жителей города. Но что будет, если она останется одна? — Я боюсь, что сами же спившиеся родители толкнут ее на вокзал, — сказал я. — А в лучшем случае — детский дом или какой-нибудь приют. — Неужели ты не знаешь, как поступить в таком случае? — улыбнулась Катя. Она прекрасно понимала меня, и я почувствовал огромное облегчение, словно гора с плеч свалилась. — А я тебя поддержу. — Тогда так и сделаю, — произнес я. Все-таки она удивительный человек, моя сестра. У нее какой-то дар от Бога любить и понимать людей. Эх, если бы такие, как она, управляли Россией!.. За завтраком мы пили свежее теплое молоко. — Совсем другой вкус! — удивлялась Полина. — А блины просто потрясающие, я у вас потом рецепт спишу, Вера Андреевна. Мама всегда радуется, когда хвалят ее пищу. Она может из ничего сделать шикарное блюдо, хоть сейчас бери и неси в ресторан, на стол адвокату Макарову, главному едоку страны. Что там ваши биг-маки и гамбургеры, тьфу!.. Потому что у них конвейер — для роботов, а у мамы каждая котлетка — произведение искусства, вроде симфонии или натюрморта. Съел — и приобщился к прекрасному. Вот так, пища дело серьезное, как бы нам ни внушали по радио, что лучше вообще не есть.