— Бачу. Гарна дивчина! — Любит он разговаривать на языке «дружбы народов». Сейчас, если не остановить, на татарский перейдет. — А где Коля, Катя? — быстро спросил я. — В доме. А Володька потолстел. — Ну уж! — усмехнулся брат, обнимая отца. А навстречу нам шла мама, вытирая руки о передник, видно, готовила что-то у плиты. Она всегда идет так, словно боится наступить на какой-то редкий цветок. — Наконец-то все собрались! — сказала она радостно, целуя каждого из нас. Даже Полину. — Мама, а эту девушку мы не знаем, она нам просто вещи помогла донести, — сказал я. Полина вспыхнула, а мама погрозила мне кулаком. Ну никто бы не сказал, глядя на нее, что на этой хрупкой женщине держится весь дом. Все Убежище. — Сейчас будем обедать, — приказала она. — Без Коли. Он еще спит. Понятно. Наш бравый воин будет отсыпаться до вечера. Полина наступила мне на ногу, а на ней были итальянские сапожки на остром каблуке, и я чуть не взвыл. Приветливо улыбаясь, она шепнула: — Это тебе за «девушку». Больно? — Ничуть. — Жаль. Кто бы посмотрел со стороны — подивился: в такие времена — и все счастливы, резвятся на лужайке, как под стеклянным куполом. А тут к нам еще и Катя присоединилась, выпорхнув на крыльцо. Скромная, чуть сосредоточенная, с ясными глазами, она стояла в сторонке, но все равно чувствовалось, что всей душой с нами. Может быть, как ангел-хранитель? И я подумал: а стоило ли уезжать отсюда всем нам? Гоняться за славой или деньгами, искать кого-то или чего-то, нападать и защищаться, ловить призрачное счастье, когда — вот оно, все тут, рядом, в Убежище. Мама с отцом повели Полину показывать дом, а я остался с Катей. Мы с детства были очень дружны и никогда не ссорились. Да все братья ее оберегали, не один я. Просто стояли и молчали, улыбаясь друг другу, а мысли помимо нас сталкивались и разбирались между собой. — Ну что тебя тревожит, горе луковое? — спросила она наконец, дотрагиваясь до моего лба пальчиком. — Не хочу сейчас об этом говорить. — И не надо. — Как тебе Полина? Внешне. — Леша, что такое внешность? Она изменится так быстро, что и не заметишь. Смотри, что у человека здесь. — Она положила руку на сердце. — А как увидишь? — Тоже сердцем. Глаза — лишь одна из дорог к нему. Вот подумай: лежит на асфальте человек, может, пьяный, а может, сознание потерял, и все идут мимо, отворачиваются, делают вид, что не видят; но вот кто-то нагнулся, стал помогать, он — увидел, у него глаза не спрятаны. Так многие не хотят видеть, что вокруг них, внутри, не слышат, не чувствуют и — не любят. Им проще любить и видеть то, что может принести удовольствие, что выгодно в сию минуту. Но это-то и есть самая настоящая слепота. Ведь так не заметишь и пропасти перед собой. Ты знаешь, как мне их жалко! — Катя, а ты никак не можешь остаться? — спросил вдруг я. — Глупый, я же всегда буду с вами, — улыбнулась она. — Ну иди к своей Полине, а то родители ее совсем заговорят. Особенно в этом отношении старался отец. Я отыскал их в мансарде, где папа как раз переходил от своего прадеда к бабушке, а Полина кивала с таким задумчивым видом, словно старалась запомнить все детали нашего генеалогического древа. — Хочешь посмотреть зверюшек? — выручил ее я. — Пойдем. Наши «зверюшки» — это корова, поросенок, куры, индюшки и кролики. Все они жили в сараях за домом, а пузатую мелочь выпускали во двор. — Здравствуйте, — сказала Полина корове. И та что-то промычала в ответ, повернув голову. Она была занята: жевала. Они все жевали, глотали или пили. Или спали. Особенно кролики. Хорошая жизнь, если задумаешься. Полина наотрез отказалась взять кролика на руки: боялась, что укусит. — Да он сам боится до смерти! Думает, у тебя нож за пазухой. — А ты проверь, — коварно предложила Полина. Но больше всех ей понравился поросенок. Вот есть что-то в их хрюканье восторженное, доброе, успокаивающее. Ему бы парады принимать на Красной площади, а он тут, в хлеву, торчит. Единственное животное, у которого температура тела совпадает с человеческой. Жаль, что этот факт прошел мимо старика Дарвина. Мы вернулись к накрытому столу, пообедали, а потом я, выкатив из подсобки свой мотоцикл и проверив, оба ли колеса на месте, увез Полину на другой берег Волги. Мчались мы с ветерком, я в седле с шести лет, а автомобиль вожу с десяти — отец научил. Теперь-то я особенно не рискую: зачем? После того как несколько месяцев провел в больнице со сломанными ключицей, рукой и парой ребер. Правда, деревянному забору тоже не повезло, только его быстрее починили. Да, прошли те времена, когда мы с ревом гоняли по окрестностям, нагоняя страх на собак. К тому же сейчас за спиной сидела Полина в черно-белом шлеме, трогательно сцепив руки на моем животе. Но все же я проделал один фокус, от которого она взвизгнула от восторга: поднял мотоцикл на заднее колесо и проехал так несколько десятков метров. — Здорово! — крикнула она, треснув меня кулаком в спину. Я мог бы и пролететь по воздуху, но побоялся, что от удара Полина вылетит из седла. У мощных серых валунов, лежащих на берегу сотни лет, я круто развернулся и затормозил. — Приехали, — сказал я, снимая шлем. — Любимое место моего детства. — А что, теперь ты считаешь себя вполне взрослым? — съехидничала Полина. — Вполне, раз уж пришла повестка из военкомата. — Я нашел ее в своей комнате, на столе. — Весной надену каску. Если не получу отсрочки. — Добейся. Полина стала бросать камешки в воду, очень ловко. А я считал расходившиеся круги. — Сам думал — как? Ухо себе, что ли, отрезать? — Жаль ушко. Не надо себе ничего отрезать. Откупись. Это было реально, я знал многих, кто так и сделал. Вот, например, мой тверской приятель Серега, на чьей квартире мы встречались с Аней, — принес полковнику нужную сумму в зубы и стал негодным к строевой. Теперь его могут призвать лишь в военное время. Будто сейчас — мирное, идиоты! Весь вопрос снова упирался в эти паршивые деньги. Есть они — и ты герой, доблестный сын Отечества, нет — шваль, подонок, неудачник. Так если я шваль, какого хрена пойду защищать с гранатометом этих доблестных сукиных сынков? И от кого? Давно все сдались, на спинке лежат и лапки вверх подняли. Нет, я твердо решил, что в эту гнилую армию не пойду ни за что. Но время еще есть, что-нибудь придумаю. — Восемь кругов ада, — отсчитал я. — Ты веришь в загробную жизнь? — Почему бы и нет? — пожала она плечами. — А в переселение душ? — Тоже. Для таких вопросиков больше подошло бы кладбище. Ночь, свежая могила, мерцающий скелет… — Полина вытянула руку и схватила меня за горло. — В четырнадцатом веке я была ведьмой, и меня сожгли на костре, а во втором — жрицей любви в Риме. — А твой адмирал? — спросил вдруг я. Полина опустила руки. — Ну хватит об этом, — попросила она. — Тебя он в самом деле смущает? Меня — нет. — Ты не любишь его? — Конечно нет. — Полина посмотрела на меня лукаво. — А ты ревнуешь? — Тогда ты не совсем безнадежна. Можно избежать костра. — А чем будешь лечить? — Поцелуем, — сказал я, обнимая ее. …Когда мы возвращались, пришлось включить фару, потому что темнота здесь не такая, как в Москве, гораздо гуще, но зато более нежная. Все только садились за стол, ужинать. — Ну, мы вас заждались, — ворчливо сказал отец. — Кепске, сынку, кепске. Николай сидел на самом почетном месте. Он похлопал меня по плечу, немного помял, так, что захрустели кости, и приветливо, но довольно равнодушно поздоровался с Полиной. Наверное, это был первый человек, на которого ее красота не произвела особого впечатления. Выглядел Николай неважно, уставший какой-то, молчаливый, а еще рубец на щеке, за усами. Он лениво ковырял вилкой в тарелке и прислушивался к общей беседе, но, кажется, не слышал ее. — Угощайтесь чем Бог послал, — сказала мама Полине. А Бог послал много: весь стол был уставлен домашними продуктами, копченостями, соленьями, жареными, вареными и заливными, просто глаза разбегались. — Кому квас, а кому наливки? — предложил отец. Полина выбрала квас, а мне и выбирать не пришлось: так его налили. До сих пор относятся как к ребенку. Больше всех за столом говорил отец. Подтрунивал над всеми, только Полины и Николая не касался. А мама смотрела на нас и была счастлива тем, что мы вместе. Все давно наелись досыта, а она все угощала и угощала. — Кто со мной утром на рыбалку? — спросил отец. — Пожалуй, я, — неуверенно сказал Володя. Больше желающих не было. Николай вдруг встрепенулся: — А мы рыбу взрывчаткой глушим. Однажды… — начал он и осекся. — Ладно. — Ну и правильно, — после минутной паузы произнес отец. Я видел, что ему очень хочется поговорить с Николаем, но как подступиться, если человек все время в себя уходит? И мама тоже смотрела на сына с такой тревогой, что у меня сердце сжималось. Одна Катя знала, как и что делать. Она сидела рядом с братом и словно передавала ему какую-то энергию. Я заметил: стоило ему взглянуть на нее, и сразу глаза теплели, и сам он весь как-то распрямлялся. А она что-то тихо говорила ему, вполголоса. — Я скоро лопну, — шепнула мне Полина. — Чтобы все съесть! — строго ответил я, а сам с ужасом увидел, как мама вносит огромное блюдо пирогов — с капустой, грибами, рыбой… Люся, жена брата, от наливочки немного поплыла и заговорила о том, сколько может стоить наш дом, если его продать за доллары и перебраться в Москву, купив там квартиру.