— Конечно, — обрадовался я. — Завтра утром и махнем. Лишь жаворонки запоют. Принесли салат оливье, жюльен из белых грибов, запеченного в тесте судака и бутылочку красного сухого вина. А впереди нас еще ожидали цыплята, кофе, мороженое и сладкий пирог. Гулять так гулять. — Как вкусно! — сказала Полина, хмелея от выпитого бокала. — Буду есть и не думать о фигуре. Мне нравилось на нее смотреть. Как на бабочку, порхающую с цветка на цветок. Есть люди, которые всю жизнь тащат непосильный воз в гору, а есть взлетающие на ее вершину, потому что они легки и ничто их не обременяет. Но их и сдувает поднявшийся ветер, не всегда же светит солнце. Вот она была из таких. А я? Мне тоже хочется жить весело, красиво и беззаботно, но где найти такую ложку, чтобы хлебать через край и не подавиться, когда все опротивеет? — О чем ты думаешь? — посмотрела на меня Полина. — Хочу потанцевать с тобой. — Пойдем. Она положила мне руки на плечи, а я держал ее за тонкую талию и чувствовал исходящее от нее тепло. Наши волосы соприкасались, и мы смотрели в глаза друг другу, словно стараясь запомнить перед расставанием. Так мы кружились, пока не кончилась одна музыка и не началась другая. Мы могли бы танцевать весь вечер, но гитарист вдруг подал знак, и мелодия оборвалась. — По нашей давней традиции, — воскликнул он, — самого дорогого гостя мы встречаем свадебным маршем Мендельсона! — Вот дьявол! — вырвалось у меня. — Этот-то как тут оказался? По проходу в окружении официантов шел Тимур со своей компанией, а музыканты уже наяривали на инструментах. Тимур также увидел меня и нахмурился. Потом смастерил подобие улыбки и махнул рукой. — Ты его знаешь? — спросила Полина. — А где невеста? — Невест хватает. Каждый вечер сам выбирает. Мы вернулись к столику. Через минуту перед нами возник официант с бутылкой шампанского на подносе. — От Тимура, — пояснил он. — С пожеланиями долгих лет жизни. — Передайте, что я тронут, — небрежно сказал я. — И скажите также, что его радушие будет вписано золотыми иголками арабской вязью в уголках глаз моей души. — Эту фразу я вычитал в «Тысяче и одной ночи», но сомневаюсь, что официант ее запомнил. Я отыскал за столиками Тимура и приподнял свой бокал с шампанским. В ответ он сделал то же самое. — Обмен любезностями состоялся, теперь начнется разведка боем. — Мне не хочется здесь оставаться, — сказала Полина. — Подожди, куда спешить? Мы еще не выпили кофе. — Этот человек опасен? — Плевать я на него хотел. Краем глаза я видел, что Тимур встал и направляется к нашему столику. Он замер рядом с нами, пока я не поднял голову. Тогда он заговорил: — О любезный и блистательный Алексей, познакомь меня со своей прелестной и нежной ланью, иначе мое сердце разорвется от горя! — Не разорвется, — сказал я. — Впрочем, ее зовут Эмма. — Чудесное имя, достойное всяческого поклонения. Позвольте пригласить вас за наш столик. Что за свадебный пир без жемчужины? — Мы с жемчужиной как раз собирались уходить. На дно морское, — пояснил я. — Так что извини, Тимур. — Жаль, жаль. — Он зло блеснул глазами и ушел. Но я знал, что на этом дело не кончится. Не успел я сделать пару глотков кофе, как у столика возник еще один посланец Аллаха, из тимуровского окружения. Здоровый такой, с лопатой вместо лица. — Дело есть, — сказал он мне, наклоняясь к уху. — Пойдем. Я посмотрел на Полину и ободряюще улыбнулся. — Подожди минутку, — попросил я. — У товарища проблемы. В туалете меня ждал Тимур. — Короче, так, — сразу начал он. — Мне нравится твоя девушка, и я хочу, чтобы сегодня она была со мной. А я поговорю с Асланом, и мы скостим тебе долг наполовину. А если она мне очень понравится, то, может быть, тебе вообще не придется ничего платить. Ты понял? Верзила стоял за моей спиной, и мне ничего не стоило сделать одно движение локтем, и он согнулся бы, как кочерга. А Тимура достать ногой. Но сегодня мне не хотелось драться. Тем более что в зале оставалась Полина. Вместо этого я подошел к раковине и стал мыть руки. — Не пойдет, — сказал я спокойно. — Но почему? — удивился Тимур. — Да я тебе сейчас же замену подыщу. За мой счет. Ему было не понять, и что тут объяснишь? — А ты знаешь, что мы можем отобрать ее силой? — произнес Тимур. — Тогда я тебя убью, — сказал я. Тимур взглянул на своего приятеля, а я резко отклонил корпус в сторону, и удар, нацеленный мне в затылок, пришелся в зеркало. Верзила взвыл, схватившись за покалеченную руку, а я пошел по осколкам мимо Тимура. — Вернешься в общежитие — поговорим, — прошипел он. — На крыше, — согласился я. Мы ушли из ресторана, побродили по городу, а потом я проводил Полину домой. Но заходить в гости не стал. Нелегко было бы разговаривать с ее родителями после всего случившегося. Мне казалось, что впереди у нас еще достаточно времени. Целая жизнь. 6 Честно говоря, я не надеялся, что Полина проснется в такую рань и приедет на вокзал. Сам я уехал от Марьи Никитичны в шесть часов утра, пока Леночка еще спала. Поезд отходил через шесть минут, а ее все не было. Но вот она вышла из метро, сонная, хорошенькая, в алой куртке-аляске и с такого же цвета сумкой через плечо. — Я не опоздала? — томно спросила она. — Еще немного… — И я потащил ее, капризно упирающуюся, за руку. Поезд уже дрожал в предвкушении стартового рывка. Мы успели заскочить в вагон и рухнули на свободные места. — Тверь — это где-то на границе с Монголией? — пошутила Полина. — Чуть ближе, как раз за Уральским хребтом. Мы еще поболтали некоторое время, а потом Полина, прямо на полуслове, положила мне голову на плечо и задремала. Так она и проспала все четыре с половиной часа. А я смотрел в окно и вспоминал наш дом, родителей, брата, который должен был приехать в отпуск. Николай сильно изменился за последние четыре года, с тех пор как начались эти войны. В детстве я всегда подражал ему, а слушался, наверное, больше, чем отца. Попробуй не послушайся этакого молодца под два метра ростом! Ему на роду написано быть военным, русским офицером. Главная его особенность — справедливость. И честность. Средний брат — другое. Тот всегда занимал сторону сильного, и в школе, и дома, мог и словчить, и схитрить. Потому и пошел в бизнес, где без этих качеств не обойтись. А я хотел пойти по стопам Николая, пока не наслушался его рассказов об этих горячих точках на нашей карте. Ведь он во многих местах побывал, и везде приходилось стрелять, убивать, жечь. Всюду были кровь и смерть. Это в мирное время хорошо ротой командовать, на плацу маршировать. А в военное звереешь. По нему видно. Как у него глаза иногда мечутся ни с того ни с сего, или вздрагивает за столом, или вилка случайно упадет, или утром вдруг спрашивает спросонья: «А ты, Лешка, что делаешь в казарме?» у него даже сны все там, откуда он приехал. Тут есть от чего свихнуться. В прошлый приезд, полгода назад, он рассказывал, как подбили БТР и все ребята из его роты сгорели заживо. А это были его друзья. Пошли прочесывать аул, откуда стреляли. Ничего не нашли, только один старик на подозрении остался. Ну, вскрыли подпол, нашли базуку, понюхали — пахнет порохом. Вывели его на улицу. «Вот так будет с каждым!» — сказал брат, а сам плачет. Он и тогда плакал, когда рассказывал. Потом застрелили, отрезали голову и насадили на частокол. Я не представляю, как такое может быть в наше время, как можно жить после всего этого? По-моему, он и не живет вовсе, а вымучивает каждый час. И еще мне кажется, что он уже привык убивать. Вот во что превратился Николай. Во что его превратили. Что там мои проблемы по сравнению с тем, с чем он сталкивается каждый день! Может, поэтому сестра сделала свой выбор и решила уйти в монастырь, чтобы его и все остальные грехи замаливать? Хотя тоже не представляю, как на такое можно решиться в двадцать лет? Ведь самый возраст, когда только жить и радоваться. Но у нее свое представление о жизни, не похожее на наше. Я ее очень люблю, Катю. Не могу сказать, что разделяю ее убеждения, но иногда мне кажется, что она права. Особенно когда насмотришься на всю грязь и мерзость, которая тебя окружает. Жить не хочется. Она всегда была спокойным, серьезным и скромным человеком. И не такой уж затворницей, как может показаться. И с чувством юмора у нее все в порядке. И ребята за ней бегали, потому что наружности далеко не последней, как и все Барташовы. Но вот не видит для себя иного пути, тут ее хоть в угол ставь, как в детстве. Мне-то в ее мыслях трудно разобраться, потому что она намного умнее меня, зато она мои, как хирург, анатомирует. Разложит по полочкам, где что лежать должно, и все сразу ясным становится. Более того: порой мне кажется, что она даже на расстоянии, мысленно нужный ответ подсказывает. Вот такая чудесница. Были же они на Руси и, наверное, еще будут. И все же мне интересно: откуда это у нее началось? Вера ее. Может быть, и вправду Озарение, как она сама говорит? Поезд подходил к Твери, а Полина все еще посапывала. Как ребенок. Пришлось ее слегка растормошить, чтобы она очнулась. Она сладко потянулась и спросила: — Уже приехали? Так быстро? — Древний город Тверь — один из самых красивейших в России, — сказал я. И добавил: — Был когда-то. Но Волга еще течет. Поезд остановился, и мы выбрались на перрон. Оркестр запаздывал, но зато я увидел, как из соседнего вагона выходит брат со своей женой — они всю дорогу ехали рядом с нами. При его заработках мог бы потратиться на бензин, подумал я и крикнул: — Володя! Он посмотрел на нас через плечо, приподнял брови и поставил тяжелые сумки на асфальт. Жена его закивала. Они оба были, словно два эскимо на палочке, такие же шоколадные, видно, отдыхали где-то на юге. А вообще-то похожи не только загаром, но и характером: им бы гвозди глотать, не подавятся. — Привет. Представь. — Володя всегда краток. — Полина Кирилловна Черногорова, — подчеркнуто официально сказал я. — Моя учительница по пению. — Что ж! — усмехнулся Володя. — Научить его реветь ослом еще не поздно. Двинулись? — Он кивнул на сумки. — Неси. Меня не прельщала роль бесплатного носильщика, но от Володи теперь зависело многое. И я взвалил сумки на себя. Наверное, они были набиты продуктами. Хоть за это спасибо. Вот так мы и шли: они впереди, окружив Полину с двух сторон, а я позади, как вьючное животное, по определению брата. Полина то и дело оглядывалась на меня, словно ища поддержки. Свернув на набережную, наша процессия вышла на берег Волги. Меня все время мучила одна мысль — когда поговорить с братом об этом проклятом миллионе, и согласится ли он вообще одолжить мне? Вот Николай бы дал не раздумывая. И Катя. Но, как обычно и бывает, охотнее всего дают те, у кого ничего нет. Родители тоже отпадали: тут без слез и скандала не обойдешься. А я не хотел, чтобы мама снова плакала из-за меня. Хватит, уже вдоволь наплакалась из-за младшенького, особенно когда я в тюрьму попал. Интересно, а где сейчас Аня? Я подумал: вдруг она сейчас выйдет из-за деревьев, и что я сделаю? А ничего. Пройду мимо. Я не злопамятный, но единственное, чего не могу простить, — это предательства. Вскоре должен был показаться наш дом. Его еще дед строил, а потом отец приделал мансарду и флигель. Вот и получилось — внизу пять комнат, не считая столовой и кухни, а вверху — две. С виду дом не слишком красивый, зато внутри все блестит и отделано. Есть даже камин, который отец нашел на какой-то помойке, а он оказался чуть ли не восемнадцатого века, и на него приезжали смотреть через стеклышко из городского музея, изумлялись, чуть в обморок не падали от того, какие ценности можно откопать на свалке. А отец сказал: «Сходите туда, поройтесь, еще не то найдете». Наши помойки — лучшие помойки во всем мире. Клондайк. А стоит наш дом на самой окраине, и вид из окна изумительный — прямо на Волгу. Между нами, Барташовыми, мы называем его Убежищем. Это и в самом деле Убежище, не то, где, сжавшись и скрючившись, прячешься от бомб, а где распрямляешься и отдыхаешь после долгого пути. Потому что роднее места для тебя нет. Сколько раз я чувствовал это, возвращаясь сюда. Все мы это чувствуем. Плохо только, что теперь в доме осталась одна мама: отец в рейсах, Катя в Лавре, брат воюет, а мы с Володей — в Москве. Я не представляю, что она ощущает, сидя там одна, в сумерках, когда управится со скотиной и всеми хозяйственными делами. Читает, вяжет, думает? Вспоминает свою жизнь, нас? Ждет, когда мы все соберемся вместе? Ну вот и собрались. — Эй! — крикнул отец издали. — Чего вы ползете, как черепахи? Он стоял у калитки и раскуривал трубку. Новая причуда. То бороду шкиперскую отпустит, то пострижется наголо, теперь вот трубка, хотя полтора месяца назад, когда я приезжал, ее и в помине не было. Ему еще нет шестидесяти, и выглядит он спортивно: бросай в воду и включай секундомер. — Ну что, зайчики и змейки, добрались? — Папа, познакомься, это Полина, — сказал я, швыряя сумки на землю.