И я поцеловал ее. Губы у нее были мягкие и нежные, и каштановые волосы до плеч, и пронзительно-синие глаза, и вообще, я впервые обнимал такую девушку, похожую на мечту. Потом она спросила: — Хочешь, я почитаю свои стихи? Я кивнул, потому что еще не пришел в себя от поцелуя. Стихи у нее были слабые и смешные, как у всех девчонок. Что-то вроде: «Вот ты ушел и вслед сказал: прощай! А за окном цветы и месяц май…» Я слушал и чуть не прыскал от смеха, еле сдерживался. Ну что за роковые страсти из девятнадцатого века? Она все же заметила мое веселье и недовольно поморщилась: — Я вижу, ты ни черта не понимаешь в поэзии. Ты, наверное, вообще недоразвитый. — Конечно, — согласился я. — Я и алфавит-то только до половины одолел. — Наверное, в школе для ослов учился? — Как ты угадала? — По твоим ушам. И я снова ее поцеловал. На этот раз без разрешения. Его и не имело смысла спрашивать. А когда мы, словно очумелые, отодвинулись друг от друга, я опрокинул термос, и он загремел на всю палатку. — Дадите вы мне наконец поспать, голубки?! — заорал проснувшийся Гриша. — Житья от вас нет, чтоб вы провалились! И мы со смехом провалились, вернее, убежали на свежий воздух. Наступил рассвет, комендантский час закончился, и по улице торопились первые прохожие. Я попробовал отыскать в хмуром сером небе исчезающие звезды. Но их не было. Не было и той утренней звезды, которая пропадает последней. 3 Мы договорились встретиться вечером. Она пригласила меня к себе в гости. Занятия в училище начинались в девять утра, но я все равно никогда не приходил к первой паре и по инерции завернул к старушке. Слава Богу, алкашей на этот раз не было — видеть их не могу. Наверное, стеклянные деньги собирали. Марья Никитична сидела около окошка, сложив на коленях руки, а Леночка собиралась в школу. — Алеша пришел! — заверещала она радостно, повиснув у меня на плечах. Потом чмокнула меня в нос. И вдруг, отодвинув голову, посмотрела мне прямо в глаза и принюхалась. — Ты чего нос морщишь? — Так-так… Да от тебя духами несет. Эге-ге… — Да это я решил попробовать подушиться. — Ну-ну… Духи-то женские. — Она улыбнулась и отошла в сторону, искоса наблюдая за мной. Все-то она знает, откуда только? — Держи лучше шоколад. — Я стал распаковывать сумку. Она посмотрела на «Марс», но не притронулась к нему. — Не надо, — сказала она совершенно серьезно, тяжело вздохнув. — Ты все носишь и носишь, и можно подумать, что только за конфеты я с тобой дружу, а это не так. — Глупости. — Я, честно говоря, был сражен ее искренностью. — Просто хочу сделать тебе приятное. А когда ты вырастешь… и победишь на конкурсе «мисс Мира», то мне чего-нибудь купишь. «Мерседес». — Ну хорошо, — милостиво согласилась она, беря шоколадку. — Только я не хочу быть «мисс Мира». Я буду знаешь кем? Она притянула мою голову обеими руками и шепнула, а я повалился на пол от смеха. «Кошачьим парикмахером» — вот о чем она мечтала! Она смотрела на меня немного обиженно, а потом тоже засмеялась, не в силах удержаться. Даже Марья Никитична и та улыбнулась. Со стороны посмотреть — прямо счастливое семейство, и только. Потом мы все вместе позавтракали, и Леночка за столом без умолку трещала о своих школьных делишках, а я иногда застывал с поднятой вилкой, думая о Полине. — Ты не слушаешь! — сказала Леночка. — Почему? Слушаю. Скажи своему Шурке, что он получит по лбу, если будет драться. — Ну-ну… — сказала Леночка, хитро прищуриваясь. — Эге-ге… Теперь я все понимаю. — Что ты понимаешь? — Что ты влюбился. — Ерунда! — сказал я, чувствуя, что краснею. — Придет же такое в голову. Чушь и бред. — Вовсе не чушь! Что же ты тогда покраснел? — Просто так. — Просто так не краснеют. — А я краснею когда хочу, где хочу и сколько хочу. Могу вообще как помидор налиться. — Ну и налейся. Наливайся, наливайся, я подожду. — Леночка, ты в школу опоздаешь, — вмешалась Марья Никитична, спасая меня. — Ну ладно! — строго сказала Леночка. — Поговорим в другой раз, а то мне некогда. Вот бестия, подумал я, неужели она права? Да что мне в этой Полине? Ну красивая, конечно, привлекательная, можно с ума сойти при желании. А можно не сходить, так спокойнее. Вообще-то мне почему-то не везет с девушками. Один раз я уже сошел с ума, там, в Твери, и влип. Мог загреметь на полную катушку. Но даже двух месяцев в тюрьме хватило по горло. Год назад это было. Я встречался с девушкой, Аней, наверное, самой красивой в Твери, доброй, умной и очень порядочной, нас даже звали «жених и невеста», я бы на ней женился, надо было только подождать года два. Но нас лучше бы сразу заковать в наручники, чтобы мы какую-нибудь глупость, по мнению взрослых, не совершили. И то, что должно было произойти, произошло. На квартире моего приятеля, местного рок-фаната. Любил ли я ее? Еще бы! Мог пойти за нее в огонь и воду. И пошел. Как-то раз вечером около ее дома слышу крики и по своей дурацкой привычке бросился разбираться. Смотрю: за кустами на пустыре два здоровенных жлоба навалились на девушку, один ей рот зажимает, а другой платье рвет. А девушкой этой была моя Аня. У меня в голове все помутилось. Как я их месил — страшно рассказывать. Там уже народ прибежал с милицией, оттаскивали за уши. Но самое интересное и гнусное началось потом. Сначала их посадили, завели дело, и все вроде бы пошло своим чередом. Но после их почему-то отпустили, а через пару дней забрали меня — тепленького, прямо из постели. Все повернулось так, что это я пытался Аню изнасиловать, а они ее защищали. Я в камере чуть не рехнулся от этого идиотизма. «Да спросите вы Аню!» — ору я следователю, а он спокойненько говорит: «Вот ее заявление». Новое. Где черным по белому подтверждается то, что говорят эти подонки. Я глазам своим не поверил. Это потом уже я узнал, что они ее запугали, обещали всю семью вырезать. Но тогда-то мне было от этого не легче. Тогда я сник, как кисель, и думал только, чем бы мне свою башку размозжить, чтобы поганый этот мир больше не видеть. Тошно было. Не потому даже, что придется несколько лет в тюрьме провести, а из-за предательства этого Аниного, чем бы оно ни оправдывалось. Очухался я только в камере для малолеток, когда пришлось собраться с силами, иначе стерли бы в порошок. Нравы там такие же, как у взрослых, и бритвы, и заточки у кого надо имеются. Честно скажу, хоть дрался я там почти каждый день, но больше мне досталось: от всей стаи не отмахаешься. А потом родители мои вместе с братом-бизнесменом поднапряглись и выкупили меня из тюрьмы, тем более что и Аня свое заявление назад забрала. Но с ней я больше не виделся. Пусть как хочет, так и живет. …Леночка уже ушла в школу, и я, с разрешения Марьи Никитичны, позвонил в Тверь. К телефону подошла мама и очень обрадовалась моему голосу. Она беспокоилась, не болею ли я и чем там, в Москве, питаюсь? Я сказал, что кренделями с маком. Еще она сообщила, что выслала мне деньги и чтобы я не лез туда, где стреляют, а в субботу непременно был дома, потому что из Владикавказа в отпуск приезжает Николай, и отец как раз вернется из рейса, и вообще все разъехались и никто не звонит, и чтобы я предупредил Володю. «Мама, я, может быть, приеду не один», — сказал я; у меня вдруг родилась шальная идея взять с собой Полину. «А с кем?» — испуганно спросила мама. «Ты сама увидишь». И тут нас разъединили, а перезванивать я не стал. Мама у нас молодец, вырастила четверых детей, и каждый пошел своей дорогой, кроме, быть может, меня. Я не знаю, куда иду. Вот Николай, Володя и Катя — у них выбор ясен, хоть спорь тут, хоть нет. Старший воюет и будет воевать до генеральских погон, средний брат крутится в мире бизнеса, а сестра — старше меня всего на два года, но все равно выбрала свой путь — она готовится принять постриг в монахини и больше времени проводит в Лавре, чем дома. А дом у нас на окраине Твери большой, но живет в нем сейчас одна мама. Я набрал номер телефона Володи, хотя не очень-то люблю ему звонить. Он считает, что раз это на его деньги меня выкупили из тюрьмы, то теперь он вправе давать мне всякие дурацкие советы и указывать, как жить. Можно подумать, что коль он стал толстосумом, то познал все истины, скрытые от нас, простых смертных. Он предлагал мне жить у него, но я бы ни за что не согласился. Больше всего в жизни я ценю независимость. Володи не оказалось дома, подошла его жена-мегера, и я передал то, что просила мама. Надо было ехать в училище на лекции. Сегодняшняя тема — применение электрогазосварки в условиях низких температур. В принципе мне было все равно, куда поступать после девятого класса, главное — получить образование и специальность, а профессия сварщика всегда пригодится. Теперь я на третьем курсе, и остался всего год до диплома. Разумеется, я не собираюсь всю жизнь просидеть на какой-нибудь заводской трубе, мокрой от слез, заваривая швы. Потом придумаю что-нибудь еще, может быть, поступлю в институт. А если надо подзаработать, то сварщик на одних гаражах может получить долларов… О Господи, я, кажется, начал рассуждать, как Гриша. — Ну я пошел, Марья Никитична! — крикнул я, надевая куртку. — Подожди, Алеша. — Она вышла в коридор. — Присядь-ка. Мы вернулись в комнату, и я приготовился терпеливо выслушать, что мне скажет старушка. Она все не начинала, разглаживала платье на коленях. — Я уже старая, — заговорила наконец. — У меня одна забота — Леночка. Что ж с ней будет, ведь у сына ветер в голове? Все сижу и думаю: куда она пойдет, что с ней станет? Страшно становится, Алеша. Ты-то что скажешь? — Может быть, ему… полечиться? — проговорил я. Мне всегда не по себе становится от таких разговоров. Я стараюсь не заглядывать в будущее, без толку, все равно ничего не разглядишь. Но я ее хорошо понимал и от этого еще больше конфузился. — Да не хочет. Как бес тянет в пропасть. Леночку и так в школе дразнят за родителей. А мать и того хуже, совсем спилась. — Я там наведу порядок, в школе, — промямлил я, не зная, куда деть руки, ноги и ерзая на стуле. — Ты ее не оставляй одну, — попросила Марья Никитична. — Обещаешь? Приходи почаще. Даже если денег не будет. — Хорошо, — сказал я, косясь на часы. — Мне пора, Марья Никитична. Она вдруг как-то уронила лицо в ладони и заплакала. Сначала я даже не понял, что с ней, потому что тихо было, только плечи слегка содрогались. Я не представлял, что мне сделать, чтобы она успокоилась. — Иди! — махнула она рукой. И я ушел, тихонько закрыв за собой дверь. Пока я ехал в училище, на душе скребли кошки и было тоскливо и совестно за всех, спешащих и толкавшихся вместе со мною в метро. Словно на каждом из них лежит и еще много раз ляжет вина за всех брошенных, искалеченных, несчастных детей. На переходе я увидел девочку лет семи, в рваном пальто, сидящую на ступеньках. На шее у нее висел лист бумаги, на котором детским корявым почерком, большими буквами было написано: «Помогите, люди добрые! Мама очень больна». Но «добрые люди» пробегали мимо, а она смотрела пустым взглядом на мелькающие перед ней ноги. Я почему-то представил на ее месте Леночку, которая вот так же равнодушно сидит, сжав губы, нахмурясь, потеряв свое оживление, прелесть да и саму юность в этом грохоте вагонов и топоте башмаков. У меня просто кулаки сжались. Кого надо убить за такое детство? Если бы мне сейчас показали этого главного виновника, я бы, наверное, так и поступил. В училище я столкнулся нос к носу с Димычем, моим соседом по комнате в общежитии. Мы поболтали о том о сем, и в числе последних новостей я узнал, что ночью Тимур — это младший брат Аслана — избил одного новенького, первокурсника, да так, что того увезли в больницу. Сломана челюсть и сотрясение мозга. Из всего Асланова семейства Тимур самый злобный и подлый. Бьет исподтишка, когда ты не готов или когда спиной повернешься. Вообще Аслановы братья и родственники уже расселились по всему третьему этажу. Придет время, все общежитие купят, обнесут его земляным валом, бойницами, выставят в них пулеметы и заживут, как в неприступной крепости. Но мне до всего до этого дела нет. — Чуть не забыл, — сказал Димыч. — Тебя с утра Петруха искал. Он всегда такой — самое главное прибережет напоследок. Я быстренько спустился в спортивный зал. Петруха — это наш преподаватель по физической подготовке, Петр Степанович. Со мной он персонально занимался по кикбоксингу, считал, что с моей реакцией, взрывной скоростью и фиксацией удара я далеко пойду. «Но техника на уровне Твери», — любил повторять он. В его каморке сидел еще один человек, бородатый, толстый и в черной шляпе. Мне он сразу не понравился.